Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно Франк Таллис

Книга представляет собой записки британского психиатра, реальные истории из его врачебной практики. Каждая история связана с одной из форм любовных зависимостей и психических патологий, возникших на почве влюбленности. Издание предназначено для широкого круга читателей.

Франк Таллис

Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно

* * *

Предисловие

Римский поэт и философ Лукреций Кар в своем главном труде – философской поэме «О природе вещей» – затрагивает множество тем: различные формы материи, бесконечность Вселенной, время. Говорит поэт и о человеческом разуме, поведении, душе, с горечью рисуя человеческие страдания, в частности, разочарования в любви.

Лукреций дает описание того, что происходит с влюблённым человеком, замечая, что вихрь ненасытных желаний опьянённых любовью людей и слияние в сексуальном экстазе – безудержном и страстном – даруют лишь временное облегчение. Влюблённым постоянно не хватает друг друга, им хочется слиться в единое целое. Лукреций преподносит влюблённость как некую болезнь или, того хуже, помешательство. Любовь, по его словам, подобна неизлечимой хвори, а влюблённые страдают от ран, невидимых человеческому глазу. У тех, кого она коснулась, возникает любовная горячка: они слабы, забывают о своих обязанностях и утрачивают хорошую репутацию. Они творят глупости, спускают состояние на дорогие подарки, подчиняют свою жизнь чужим прихотям, становятся неуверенными в себе, их обуревает ревность. Не правда ли, всё это похоже на зависимость?

Влюблённые впадают в самообман и уже не в состоянии мыслить критически. Их видение мира сродни неугасающей галлюцинации. Посредственность или даже уродство видятся им неземной красотой. Они даже помыслить не могут о разлуке со своей второй половинкой, а все прочие люди для них перестают существовать. Влюблённые становятся уязвимыми и беспомощными, и минуты наслаждения – совместные плотские утехи – лишь ещё больше ослабляют их и сковывают их волю. Богиня любви, предостерегает Лукреций, так просто не отпустит.

Довольно примечательно, что римский философ, живший более двух тысяч лет назад, даёт описание любовного недуга, который мы с лёгкостью узнаём. Похоже, с древних времён человеческая природа не так уж и сильно изменилась. Но это ещё не всё. Лукреций идёт дальше и, развивая свою мысль, разделяет любовь на два вида: любовь здоровую и любовь болезненную. На подобном делении, если смотреть в целом, строится вся психиатрия: среди множества нормальных людей она старается выявить личностей с теми или иными отклонениями.

Симптомы, которые Лукреций приписывает здоровой, гармоничной любви, по сути мало чем отличаются от симптомов любви с отклонениями – они просто не так интенсивны. Мне кажется, Лукреций не размышлял на данную тему всерьёз, и классификация в его поэме появилась, лишь чтобы обыграть придуманную им шутку.

Страдающие от любви люди, согласно его описанию, мало чем отличаются от дурачков. Тон его произведения действительно довольно уничижительный. Философ призывает посмеяться вместе с ним над безрассудством и причудами влюблённых, и, думаю, многие читатели охотно разделят его точку зрения. В самом деле, наблюдая за нелепым поведением влюблённых людей, можно получить малую толику удовольствия, пусть и довольно сомнительного качества; вот только, насмехаясь над влюблёнными, сами мы ведём себя как лицемеры или бездушные машины. Ведь какой человек, влюбившись, не творит глупостей или хотя бы не меняется в своём поведении? Только мизантроп или тот, кто привык подавлять свои эмоции.

О самом Лукреции нам мало что известно. Святой Иероним рассказывает, что он покончил с собой в самом расцвете сил. Предположительно, его свела с ума любовь. Наверно, Лукрецию стоило отнестись к любовному недугу посерьёзней.

Эта оперная певица, одарённая недюжинным талантом, была умна, успешна и очень несчастна. Вдобавок ко всему она была раздражительна, как и многие пациенты, страдающие депрессией. Рассказывая о сексуальных отношениях с мужем, певица заметила, что чувствует себя надувной куклой. Она попыталась изобразить, как при этом выглядит. Затем метнула взгляд на меня, словно только заметила моё присутствие. Глаза её сузились. «Почему вы этим занимаетесь?» – требовательно вопросила она. Я не думая ответил: «Это просто моя работа…»

Очевидно, что пациентка ожидала услышать от меня более глубокое и развёрнутое объяснение. «Каждый день люди рассказывают вам о своих проблемах и страданиях, – продолжила она. – И вы выслушиваете все эти неприятные вещи! Неужели вам нравится зарабатывать на жизнь подобным образом?» Вдруг гнев в её глазах потух, и я понял, что она уже пожалела о том, что задала мне этот вопрос. Я услышал чуть слышное робкое извинение. «Ничего страшного», – откликнулся я. После чего дал пациентке продуманный ответ, хотя и он не был истиной.

В самом деле, почему я стал психотерапевтом?

Можно ответить красиво и без ущерба для репутации: я хочу помогать людям, – и здесь есть доля правды. Однако такой ответ довольно поверхностен и совершенно неинформативен. Это все равно что спросить пожарного, почему он решил пойти в пожарную охрану, и получить ответ: «Чтобы тушить огонь».

Сколько себя помню, мне всегда нравились заброшенные места, неясно очерченные границы, полумрак и странные необъяснимые феномены. Подростком я обожал ужастики и зачитывался книжками о жутких паранормальных явлениях, потому что именно в такой литературе описывались закоулки человеческого разума и истоки невменяемого состояния. Я становился старше, и постепенно одержимость необычными явлениями (в частности психологическими отклонениями) перешла из чувственной сферы в интеллектуальную: моя страсть переросла в научный интерес. Хотя сама одержимость осталась прежней.

Я работал в самых различных заведениях, даже в огромных больничных комплексах, и всегда, как только подворачивался случай, покидал людные места типа приёмного отделения, амбулатории, миновал больничные палаты, где протекает обычная врачебная деятельность, и пускался в свободные блуждания по подвалам, пустым коридорам и покинутым кабинетам. Порой я довольно долго гулял по заброшенным, объятым тишиной больничным помещениям, где редко встретишь живую душу. Однажды во время одной такой вылазки я наткнулся на заброшенную операционную с зеркальным потолком. Большинство зеркал были разбиты, а кафельный пол был усеян осколками. В самом центре операционной располагалось старинное устройство, покрытое белой эмалью. Оно напоминало телескоп, взгромождённый на платформу с колёсами и оборудованный рычагами. Мне показалось, что я попал в роман Герберта Уэллса или Жюля Верна.

В другой раз мне посчастливилось найти комнату, заставленную пыльными стеллажами, на полках которых покоились прямоугольные коробочки из органического стекла, и в каждой из них в формалине хранился кусочек человеческого мозга.

В недрах психиатрической лечебницы викторианской эпохи я наткнулся на небольшой музей, в котором были собраны рисунки душевнобольных пациентов. Я оказался единственным посетителем. Смотрительница, беспокойная женщина маленького роста, тут же стала расспрашивать о том, как, по моему мнению, жаркая погода сказывается на желании убивать.

Всякий симптом указывает на одну из причин заболевания. Она может быть связана с нарушением в работе мозга, дисбалансом нейромедиаторов, вытесненными воспоминаниями или искажённым мышлением. Сам же симптом всегда является заключительной точкой всего повествования пациента. Для меня психотерапия связана не только с наукой или состраданием, но ещё и с разговорами – и, возможно, именно с ними в первую очередь. Непростая истина, которую я не мог открыть пребывающей в депрессии оперной певице, состояла в том, что я спокойно переносил ежедневные невзгоды своего ремесла, так как любил слушать истории своих пациентов – особенно те, в которых был элемент неизвестности и развязка которых крылась в необычных или ярких клинических картинах. Свою беспокойную совесть я утешаю тем, что по части любви к историям меня можно поставить в один ряд с выдающимися мэтрами. Такими, например, как Йозеф Брейер – основоположник психоанализа – и его коллега Зигмунд Фрейд.

Пациентка Брейера рассказывала ему о травмирующих переживаниях прошлого. После долгих бесед врач и его подопечная увидели, что некоторые проявления болезни исчезли.

Каждый человек – живая книга. Разговорная терапия раскрывает её и выпускает истории на волю.

В основу данной книги легли несколько невымышленных историй, героями которых были реальные люди. Все они нуждались в психотерапии, так как переживали сильнейший душевный разлад, связанный с любовью или влюблённостью. Большинство их проблем носило эмоциональный или сексуальный характер, а порой представляло собой смесь того и другого. Любовь романтичная, как полагал Лукреций, почти всегда идёт рука об руку с плотскими желаниями. Описываемые мной клинические случаи (симптомы, чувства и поведение) реальны, однако из соображений анонимности я изменил имена и описание внешности моих пациентов.

Самые первые поэмы о любви появились в Египте более трёх с половиной тысяч лет назад. В этих восхитительных любовных песнях отчаяние влюблённых описывается как болезнь. Первые медицинские тексты также приписывают влюблённости статус заболевания; во втором веке нашей эры греческий врач Гален описывал замужнюю женщину, которая потеряла сон и вела себя неадекватно, потому что влюбилась в танцора. С древних времён и до XVIII века любовная горячка считалась полноправным медицинским диагнозом, однако она почти исчезла в XIX веке. Сегодня выражение «любовная горячка» используется скорее как метафора, нежели как настоящий медицинский термин.

Когда раненные любовью люди начинают рассказывать о своих страданиях, они в лучшем случае могут рассчитывать на лёгкую симпатию, сопровождаемую ироничной, понимающей улыбкой собеседника. А ещё влюблённых часто поддразнивают и подшучивают над ними.

Но любовный недуг – это совсем не пустяк. Безответная любовь может закончиться суицидом (в основном среди молодых людей), а на почве измены и ревности происходит примерно 10 % всех убийств. Более того, есть точка зрения – которая получает всё бо́льшую поддержку, – что проблемы в близких отношениях не просто связаны с психическим расстройством, а являются их источником.

Мне часто доводилось наблюдать влюблённых пациентов, чья душевная боль и тревожное поведение были настолько ярко выражены, что могли бы сравниться с любым ведущим симптомом серьёзного психиатрического заболевания. Такие пациенты обычно стесняются раскрывать свои мысли и чувства, так как хорошо знают преобладающий в обществе взгляд: любовный недуг – явление несущественное, скоротечное, инфантильное или даже нелепое. Как же такой взгляд далёк от истины! Эмоциональные и поведенческие изменения, происходящие во влюблённом человеке, могут быть довольно серьёзными и продолжительными. Я видел, как из-за дикой страсти рушился давно устоявшийся жизненный уклад, как страдали от неутихающей агонии люди, которых отвергли; стоял рядом с пациентами на краю их психологического обрыва – тёмной и жуткой бездны – и чувствовал, как одно неосторожное слово, одна неудачная фраза может столкнуть в пропасть; я видел пациентов, готовых последовать манящему зову забвения, обещающего им освобождение и вечный покой, и я всеми силами отговаривал их, но порой зов был сильнее. Я видел людей, иссушённых желанием и тоской, – они становились блёклой тенью себя прежних. Ни в одном из этих случаев мне не хотелось ответить ироничной и понимающей улыбкой.

Термин «неисправимый романтик» не просто снисходительная характеристика – он свидетельствует о неприятной клинической картине. Один из пылких поэтов древнего Египта написал, что ни один лекарь не в силах излечить его сердце. И скорее всего был прав.

Любовь – мощнейший уравнитель. Каждый человек жаждет любви, и каждый хочет влюбиться, каждому знакома утрата любви, и каждый хоть немного, но сталкивался с любовным помешательством. Когда любовь не взаимна, не помогут ни деньги, ни образование, ни положение в обществе. Отвергнутый аристократ уязвим и несчастен точно так же, как отвергнутый водитель автобуса. Практически все выдающиеся умы психотерапии, начиная с Фрейда, соглашаются с тем, что человеческое счастье невозможно без любви.

Я убеждён, что проблемы, порождённые любовью: безумная страсть, ревность, разбитое сердце, душевная травма, запретная любовь, зависимость (и многие-многие другие), – заслуживают вдумчивого осмысления. Тем более что граница, отделяющая здоровое чувство от нездорового, зачастую сильно размыта. Надеюсь, это мнение подтвердят тревожные открытия, о которых я расскажу далее. Тревожные – потому что, по сути, они демонстрируют наличие слабых мест нашей нервной системы. Крохотная искра сексуального влечения может разжечь пожар, способный полностью испепелить нас. Такая предрасположенность дремлет в каждом человеке, именно поэтому примеры её проявления в полную силу, наблюдаемые во врачебной практике, настораживают нас и приковывают к себе внимание. Они заставляют нас по-новому взглянуть на собственные отношения с любимым человеком и предупреждают о возможных опасностях, подстерегающих в будущем.

Психотерапия печально известна тем, что в ней нет единого направления. Существует несколько различных научных точек зрения (например, психоаналитическая, гештальт, рационально-эмотивная), каждая из них сформулирована видными представителями, чьи особые подходы хоть в той или иной степени отходят от основного русла психотерапии, но в то же время сохраняют определённый перечень её базовых принципов и ценностей. Эти ответвления формируют диапазон разных господствующих взглядов: от незначительных изменений в общей теории до существенных пересмотров всей доктрины. История психотерапии полна междоусобиц, расколов, ответвлений и интеллектуальных противостояний. Её можно представить в виде дерева с несколькими ветвями, от каждой из которых отходит ещё целое множество веточек и побегов. Такой буйный рост и непрерывное ветвление длятся уже более ста лет и продолжаются по сей день.

В книгах, подобных той, что вы читаете, принято описывать теоретическое направление автора. Как правило, симптомы интерпретируются и понимаются исходя из единого, предпочитаемого автором подхода. Мне всегда казалось, что приверженность к одной-единственной точке зрения создаёт ненужные ограничения; я думаю, что даже самые незначительные новаторы в истории психотерапии могли сообщить что-то важное или полезное о происхождении, динамике и устранении симптомов. Поэтому клинические описания в этой книге сопровождаются комментариями с разных точек зрения.

Помимо противостояний внутри дисциплины, психотерапевты также ведут более масштабную и нескончаемую полемику – и здесь они выступают уже более сплочённой командой – с биологическими психиатрами, споря о первоисточнике психических заболеваний. Биологическая психиатрия основана на положении, что причина всех психических расстройств кроется в структурных или химических нарушениях внутри мозга. Благодаря данному заявлению биология, являясь более фундаментальной наукой, обходит психологию. Несмотря на общее происхождение, взгляды на психические заболевания с биологической и психологической точек зрения зачастую диаметрально противоположны, и оппоненты напористо и порой со скандалами отстаивают своё ви́дение. Повторюсь, подобные дебаты, полные бескомпромиссных заявлений, мне кажутся совершенно бесплодными.

Даже если кто-то полагает, что психические состояния можно соотнести с состояниями мозга, это нисколько не обесценивает значимость психологии: точно так же химия не обесценивает биологию, а физика в свою очередь не обесценивает химию. Едва ли не всё в нашей Вселенной можно описать совершенно разными способами и на разных уровнях, и душевные переживания человека в том числе. Если рассматривать явление не с одной, а с нескольких точек зрения, то можно получить более полную и понятную картину. Поэтому в моих комментариях к описываемым случаям есть также ссылки на биологическую психиатрию и науки, связанные с изучением мозга.

Ему было девятнадцать – студенту-философу с грязными волосами и реденькой бородкой. Тёмные круги под глазами свидетельствовали о бессонных ночах, а одежда пропахла табаком. Его бросила девушка, и он демонстрировал классические симптомы любовной горячки, описанные поэтами не одну сотню лет назад. Гнев и страдания выплёскивались из него, как волны бушующего моря, набрасывающиеся на берег.

– Не понимаю, как такое произошло. Просто в голове не укладывается. – Я заметил, как он раздражённо трясёт мыском ноги. – Можете вы мне хоть что-нибудь объяснить?

Смысловой акцент превратил невинный вопрос в настоящий вызов, окрашенный тенью презрения и упрёком в бессилии.

– Зависит от ваших вопросов, – ответил я.

На его щеках заиграл румянец.

– В чём смысл? Я имею в виду… жизни, любви. В чём их смысл?

Говоря о жизни и любви, люди почти всегда связывают их, потому что вряд ли возможно рассуждать о жизни, обходя стороной любовь. По сути, когда мы задаёмся вопросами о природе любви, вместе с тем мы затрагиваем другие очень глубокие вопросы: что значит быть человеком и как жить?

Мой молодой пациент развёл руками, ожидая ответа:

– Ну так что?

Глава 1

Помощница адвоката: любовь, не приемлющая отказа

Мы сидели друг напротив друга в высоких креслах. На столике между нами лежало незаменимое орудие каждого опытного психотерапевта – коробочка с бумажными платочками. Орудие не только незаменимое, но и одно из самых непримечательных. За всю свою жизнь я провёл множество часов, наблюдая за плачущими людьми.

Меган было сорок с лишним лет. У неё было доброе лицо с мягкими округлыми чертами. Когда лицо расслаблялось, на нём угадывалась застенчивая почтительная улыбка. Подбородок обрамляли пряди аккуратно подстриженных каштановых волос. Меган была скромно одета. Подол юбки прикрывал колени, туфли, судя по виду, выбирались из соображений практичности, а не из-за красоты. Какой-нибудь злопыхатель мог бы назвать женщину старомодной.

Её терапевт прислал мне сопроводительное письмо, в котором содержались основные данные о её случае. Сопроводительные письма (как правило, их записывают на диктофон, а секретарь потом расшифровывает) всегда выдержаны в нейтральном тоне. Короткие, ёмкие предложения лишены эмоций, указываются лишь имя, адрес и обстоятельства. Однако история Меган привнесла драматизм даже сюда. Скупое описание терапевта так и не смогло сгладить основные элементы, присущие трагической любви: накал эмоций, безрассудство, желание и страсть.

Я изучил сопроводительное письмо ещё до того, как Меган вошла в кабинет, и меня терзало любопытство, как же она выглядит. Мой мозг тут же нарисовал традиционный портрет героини романтической истории: высокая, стройная, волосы растрёпаны, взгляд отчаянный. Признаюсь, я был несколько разочарован, когда увидел настоящую Меган.

Внешность действительно бывает очень обманчива. Редко случается так, что мы в первую же встречу видим истинную сущность человека. Обычно необходимо пристально всматриваться, прежде чем станет ясно, кто перед нами. В ту, первую встречу я увидел ничем не примечательную помощницу адвоката. Позже выяснилось, что передо мной сидело куда более экзотическое существо, но мои предубеждения не позволили разглядеть это немедленно.

После недолгих приветствий и знакомства я рассказал Меган, что прочёл сопроводительное письмо терапевта, однако мне хотелось бы услышать её версию случившегося.

– Такое сложно рассказать, – ответила она.

– Да, – согласился я, – понимаю, непросто.

– Я могу пересказать события, – продолжала она, – всё, что случилось, но вот объяснить, как я это чувствую, – вот именно это сложно.

– У нас много времени, – откликнулся я. – Не торопитесь.

Меган никогда не страдала психологическими расстройствами, если не считать пары случаев лёгкой депрессии.

– Серьёзной депрессии у меня никогда не было, – рассказывала она. – Ну, то есть такой, как у некоторых моих знакомых. У меня лишь временами портилось настроение, вот и всё. А потом проходила пара недель, и настроение снова приходило в норму.

– Может, что-то влияло на смену вашего настроения?

– Адвокаты, на которых я работаю, иногда очень требовательны. Возможно, всё дело в стрессе.

Я понимающе кивнул и сделал кое-какие пометки в блокноте.

Меган уже двадцать лет была замужем. Её муж, Фил, работал бухгалтером, и они были счастливой парой.

– Детей у нас нет, – по собственной инициативе рассказала она. – Не то чтобы мы так решили, что у нас не будет детей, просто постоянно то одно, то другое – не до того было. Мы всё откладывали и откладывали этот вопрос, а потом как-то уже и бессмысленно стало обзаводиться детьми. Порой мне любопытно, каково быть мамой и когда вокруг детишки, но не скажу, что сильно печалюсь по этому поводу. Мне не кажется, что я упустила в жизни что-то важное. Уверена, Фил думает точно так же.

Два года назад Меган отправилась на консультацию к стоматологу, который проводил сложные операции по удалению зубов.

– Вы помните вашу первую встречу?

– С Даманом?

Несколько необычно, что она назвала стоматолога по имени, а не по фамилии. Вроде бы мелочь, но в данном случае стоило обратить внимание.

– С мистером Верма. – Я не пытался поправить Меган, а всего лишь удостоверился, что мы говорим об одном и том же человеке.

Она посмотрела на меня чуть озадаченно, и я ободряюще кивнул, чтобы она продолжала рассказ.

– Он осмотрел меня, сказал, что зуб придётся удалять, и я отправилась домой.

– Мистер Верма показался вам привлекательным? Вы почувствовали что-нибудь по отношению к нему?

– Мне подумалось, что он довольно красив. И такая приятная манера общения. Но… – Она тряхнула головой. – Не знаю. Вот именно в этом вся сложность. Такое трудно описать. Возможно, я почувствовала что-то прямо в нашу первую встречу. Да. Скорее всего так и было. Просто я ещё не знала, что именно происходит. Я растерялась.

Я уловил ноту беспокойства в её голосе.

– Продолжайте… – произнёс я.

Даман Верма провёл операцию. Она прошла успешно, без осложнений. Когда Меган очнулась после анестезии, она ощутила в себе перемену.

– Я знала, что вокруг меня люди – две медсестры… Слышала разные звуки, голоса. Я открыла глаза, увидела свет на потолке, и, чётко помню, мне пришла тогда в голову мысль: «Мы должны увидеться». Мне не было страшно, я ни о чём не беспокоилась. Меня даже не интересовало, как прошла операция. Всё, что мне хотелось, – увидеть Дамана.

– Зачем?

– Я просто… мне очень хотелось. Я чувствовала – не знаю, как сказать, – потребность, что ли.

– Вы хотели ему что-то сказать?

– Нет. Просто хотела увидеть его.

– Я понимаю, но почему хотели? – я настаивал на более точном ответе, но Меган то ли не хотела, то ли не могла его дать.

Стоматолога позвали, он зашёл в послеоперационную палату. Он держал Меган за руку и наверняка говорил ободряющие слова. Она не может припомнить, какие именно, потому что не слушала их. Она была очарована его лицом, которое вдруг показалось ей божественно прекрасным; лицом, которое воплощало идеал мужественности: в нём читались и сила, и состоятельность, и манеры, – и вдруг она уловила в ответном взгляде нечто необычное и настолько неожиданное, что чуть не вскрикнула, – Меган увидела взаимность. Стоматолог хотел её не меньше, чем она его. Всё просто очевидно. Почему она не замечала этого прежде? Едва он собрался уходить, Меган крепко схватила его за руку, но врач посмотрел на неё с удивлением. Ну конечно же, он ведь не может высказать свои чувства в присутствии медсестёр. Разве он может рассказать о своей любви тут, в послеоперационной палате? Ему нельзя забывать о своей репутации и профессиональном этикете. Такая игра напоказ и неуклюжие попытки скрыть правду даже слегка позабавили Меган. Она отпустила его руку, непоколебимо уверенная, что их любовь настолько крепка и безгранична, что они непременно проведут остаток жизни вместе, будучи неразлучными, и даже, скорее всего, умрут в один день.

Принцесса пробуждается от долгого колдовского сна и видит перед собой прекрасного принца. Такая сцена описана и в сказке братьев Гримм «Шиповничек», и в «Спящей красавице» Шарля Перро.

Возможно ли настолько сильно влюбиться с первого взгляда? Или такое бывает лишь в сказках? Оценка того, привлекателен человек или нет, происходит в мозгу за долю секунды; если решение оказывается положительным, то оно ведёт к определённым умозаключениям. Мы склонны считать, что с красивыми людьми приятней общаться, что они более дружелюбны и интересны. Такое явление хорошо известно, и у него есть название – гало-эффект. Что же касается Меган, она испытывала намного более глубокие чувства. Кажется невероятным, что незнакомые люди способны за одну секунду сформировать прочные, полноценные узы. Как такое может случиться? Оба человека ничего не знают друг о друге. Однако довольно большой процент людей утверждает, что им доводилось испытать любовь с первого взгляда, и множество пар, переживших такой опыт, строили семейные отношения. Некоторые психологи полагают, что мгновенное притяжение связано с эволюцией. Например, оно ускоряет наступление полового акта, чтобы человек реализовал как можно больше возможностей продолжить свой род. Повышается вероятность передачи генов следующему поколению, что полезно как для отдельного индивида (как минимум для его генов), так и для всего вида в целом. Склонность к любви с первого взгляда, возможно, заложена в нас на самом базовом биологическом уровне.

То, что Меган мгновенно влюбилась в Верма, по сути, не такой уж примечательный факт. Куда более необычна её абсолютная уверенность в том, что Верма ответил ей взаимностью. Часто люди говорят о том, что они с кем-то на одной волне и думают об одном и том же, но мало кто стал бы так смело утверждать, что досконально знает, о чём думает или что чувствует другой человек – особенно если они только что познакомились.

– Как вы догадались, что Даман Верма влюбился в вас?

– Я просто знала.

– Да, но как?

– Просто знала, и всё.

Повтор одной и той же фразы создал разговорный барьер.

Я немного помолчал, обдумывая, как бы нам выйти из тупика. Со времён Фрейда и по сей день психотерапевты прибегают к методу, известному как сократовы вопросы: они задают наводящие вопросы, которые помогают пациентам взглянуть на ситуацию более критически. Сократовы вопросы лучше всего работают, когда их задают не в лоб, а осторожно, едва касаясь больной темы. Данный подход хорошо отражён в восточной мудрости: «Не борись с препятствием – огибай его».

– Почему, – спросил я, – мы верим именно в то, во что верим, а не во что-то другое?

Меган прищурила глаза, будто не могла меня разглядеть.

– У нас есть определённые причины… – ответила она.

– Так каковы же были ваши причины, по которым вы решили, что Даман Верма влюбился в вас?

– Такие вещи не поддаются анализу.

– Возможно, вы правы. Но мне бы хотелось поговорить об этом немного. Вдруг нам удастся что-то прояснить?

Меган молчала. Порой во время терапии наступает такая тишина, что кажется, будто остановилось само время. Всё вокруг замирает. Тишина настолько густая, что любой вопрос звучит неуместно и несуразно. Я повернулся в кресле. Простое движение нежданным образом разбило чары безмолвия, и время вернулось в прежнее русло.

– Я поняла по его глазам, просто увидела.

– Что вы увидели?

– Его желание. Ведь по глазам можно многое прочесть.

Она начала защищаться, и в её голосе появились раздражённые нотки.

– Мы интерпретируем каждый взгляд, – откликнулся я. – Но знаем ли мы, о чём думает человек на самом деле, по одному только его взгляду?

– Не всегда.

– Вы были пациенткой Дамана Верма и попросили его зайти к вам в палату. Возможно ли, что вы неверно истолковали его взгляд? И в его глазах читались скорее забота и обеспокоенность вашим здоровьем?

– Я увидела в его глазах нечто большее. Знаете, говорят, есть такой особый взгляд – взгляд влюблённого…

В самом деле, люди частенько упоминают о таком взгляде. То, о чём они говорят, учёные называют «совокупительным взглядом»: зрительный контакт держится несколько секунд, пока один из участников не отводит глаза. Такое случается, когда потенциальные любовники встречаются впервые, и глубокий изучающий взгляд, как правило, сигнализирует о сексуальной заинтересованности. У обезьян всё точно так же.

– Вы абсолютно уверены.

– Да.

– И не может быть какого-то иного объяснения?

– Нет, вряд ли…

– Всё это вы увидели в его глазах.

– Я прекрасно знаю, что увидела. – Меган подняла руки ладонями вверх, и на её лице появилась извиняющаяся улыбка.

Что она хотела сказать?

На самом деле во взгляде Верма не было ничего особенного. Ни малейшего намёка на желание. Он был стоматологом, имевшим широкую частную практику и хорошие связи, а Меган – очередной его пациенткой. Верма отвечал за её операцию и здоровье, поэтому проявлял заботу и беспокоился. Когда же он покинул её палату, то, вероятно, полагал, что увидит Меган разве что на последующем обследовании, а больше уже никогда. Если он и в самом деле так думал, то, как показало время, ошибался. Сильно ошибался.

– Я не могла не думать о нём. Я ощущала, что и он думает обо мне.

– Как именно ощущали?

Она не обратила внимания на мой вопрос:

– Как несправедливо. Мы хотели быть вместе, но он так и не смог разобраться, что ему делать.

– Если бы он в самом деле хотел быть с вами, разве не развёлся бы он с женой?

– Нет. Даман – добрый человек, добрейший. Он не хотел ранить её чувства.

– Он сам говорил вам об этом?

– Ему не нужно ничего говорить. – Меган устало посмотрела на меня. Было совершенно ясно, что ей не хочется снова оправдывать себя. Даже сократовы вопросы в какой-то момент начинают утомлять.

После операции Меган думала о Верма днями и ночами. Она потеряла сон и, когда снова вышла на работу, никак не могла сосредоточиться. Ей безумно хотелось, чтобы он был рядом.

– Он привлекал вас в сексуальном плане?

– Нет, – замотала головой Меган. А затем вздохнула. – То есть да. Был такой момент. Но именно момент, крохотная доля. Дело-то было не в сексе. Понимаете, если бы мы могли быть вместе, но не имели бы никакого физического контакта, то ничего страшного. Пусть и без секса, но нас бы всё равно тянуло друг к другу.

Муж заметил, что её настроение ухудшилось, но не мог понять, в чём дело. Он пытался разговорить её, но Меган держалась отстранённо и уходила от расспросов.

Так проходили недели.

Жажда общения с Верма всё копилась и копилась внутри Меган. Разлука стала невыносимой и превратилась в настоящую пытку. Тогда Меган решилась позвонить ему.

– Разговор получился нескладным. Я дала Даману шанс признаться в любви, но он испугался. Чувства слишком сильно захлестнули его, он просто оказался не готов.

– О чём вы разговаривали?

– Сначала мы говорили о том, как прошло восстановление после операции. А потом мне пришлось направить беседу в нужное русло, и я предложила встретиться за чашечкой кофе, чтобы обсудить, как нам быть дальше. Район Темпл, где я работаю, не так уж и далеко от Харли-стрит. Я сказала, что возьму такси.

– И что он ответил?

– Притворился, что не понимает, о чём речь. Я продолжала настаивать, но он уклонялся от темы. Потом извинился и повесил трубку.

– Он испугался собственных чувств, поэтому оборвал разговор.

– Именно так…

– А его поведение можно истолковать как-то по-другому?

Меган пожала плечами.

Телефонный разговор не поколебал её уверенности. Она стала звонить Верма регулярно, порой по нескольку раз в день. Администраторы в стоматологической клинике отвечали ей ледяным тоном и просили прекратить звонки. Проведя небольшое расследование, Меган нашла домашний номер Верма. Трубку взяла его жена, Агни, и Меган как можно деликатней изложила ей ситуацию – ведь именно этого и хотел Даман, – но жена стоматолога пришла в ярость.

– Она сказала, чтобы я обратилась за помощью.

– И как вы восприняли её слова?

– Я ожидала подобной реакции.

– То есть вы понимали, как расценят ваш поступок другие люди?

– Решат, что я умом тронулась? Вы на это намекаете?

– Ничего такого я не говорил. – Тут я покривил душой. Именно на это я и намекал.

– Да, – кивнула Меган. – Я понимала…

– Заставило ли вас это осознание на минуту остановиться и взглянуть на ситуацию с другой стороны, переосмыслить своё поведение?

– Мне было всё равно, что думают обо мне другие.

– А теперь? Теперь вам всё равно?

Мы сидели, разделённые маленьким столиком, и пристально смотрели друг на друга.

Меган ежедневно писала Верма длинные, подробные письма, в которых предлагала выходы из ситуации и умоляла признать их любовь, на которую нельзя закрыть глаза и от которой никуда не деться. Он не обретёт счастья до тех пор, пока не признает свои подлинные чувства. Какой толк притворяться, будто всё неправда? Никто не посмеет упрекнуть его – их обоих нельзя упрекать, да и в чём? Ведь случилось нечто грандиозное, нечто прекрасное и невероятное, и пути назад уже нет. Без страха должны они ступить навстречу своему совместному будущему. Их жизни уже никогда не станут прежними. Жить порознь – значит превратиться в пустые блёклые тени. А ведь на кону не только их будущее – нужно подумать и о будущем супругов. Не стоит держать Филиппа и Агни в неведении и морочить им головы. Они добрые люди и заслуживают чистой любви, а не фальшивого брака.

– Я ждала у клиники, где он работал. Ждала несколько часов. А когда он вышел, я бросилась к нему.

Меган прикусила нижнюю губу и замолчала.

– Что случилось дальше?

– Он не захотел со мной разговаривать. Я сказала ему, что всё понимаю – всё случилось слишком быстро, и, наверно, ему нужно время, чтобы разобраться. Но в конце концов, сказала я, он обязательно поймёт и признает, что всё взаправду.

Верма созвонился с терапевтом Меган, а тот в свою очередь связался с её мужем.

– Что сказал Филипп, когда узнал о случившемся?

Меган посмотрела на потолок и приложила ладонь к губам. Ответ прозвучал чуть слышно, но всё же разборчиво:

– Расстроился.

Что же случилось с Меган? До встречи с Даманом Верма она вела размеренную жизнь: работа, выходные, совместный досуг с мужем. Но всё изменилось в мгновение ока.

Меган стала жертвой редкого, но хорошо известного психического расстройства – синдрома Клерамбо, который был подробно описан в 1921 году французским психиатром Гаэтаном де Клерамбо. Страдающая от данного расстройства женщина – мужчины ему также подвержены, но в значительно меньшей степени, – влюбляется в мужчину (с которым она едва знакома или незнакома вовсе) и верит, что он точно так же страстно влюблён в неё. В большинстве случаев больная утверждает, что мужчина влюбился в неё первым. Такое ощущение появляется у неё без какой-либо реальной причины или поощрения со стороны возлюбленного. Избранник – порой употребляется термин «жертва» или «объект», – как правило, старше женщины, более высокого социального положения или же широко известная личность. Его недоступность может подхлёстывать женщину ещё больше. После того как чувства вспыхнули, начинаются навязчивые и неуместные попытки сблизиться, которые крайне беспокоят и раздражают жертв.

Как уже говорилось, мужчины тоже подвержены синдрому Клерамбо, однако женщин он настигает намного чаще. Точное соотношение неизвестно, но если делать приблизительные расчёты, то на одного мужчину приходится примерно три женщины.

Синдром Клерамбо (или что-то очень похожее на него) описывался на протяжении многих веков – его можно встретить даже в античных сочинениях, – поэтому, когда де Клерамбо взялся писать свой труд, он не был первопроходцем как таковым, он лишь пересмотрел явление, которое прежде называлось эротоманией. Тем не менее именно его имя приходит в голову, когда речь заходит о, без сомнения, самом значимом среди прочих любовных недугов. Наверно, так получилось потому, что описание, которое дал де Клерамбо, было более подробным – ведь он обратил внимание не только на сексуальный, но и на эмоциональный аспект в состоянии пациентов.

Сегодня термины «синдром Клерамбо» и «эротомания» употребляются как синонимы. Какое-то время это расстройство носило довольно грубое название – «помешательство старой девы». В современных диагностических системах оно называется бредовым расстройством эротоманического типа. Тем не менее имя де Клерамбо продолжает мелькать в спорных областях психиатрии, и многие люди продолжают говорить «синдром Клерамбо», пренебрегая современным, более точным термином. Возможно, всё дело в том, что «синдром Клерамбо» звучит более мягко и чуть-чуть драматически. Он напоминает о будоражащем периоде прошлого, когда человеческое сознание представляло собой дремучий лес с нехожеными тропами.

Самый известный случай в практике де Клерамбо – французская портниха пятидесяти трёх лет, которая верила в то, что в неё влюблён сам король Георг V. Она несколько раз приезжала в Англию, чтобы повидать его, и каждый раз поджидала у ворот Букингемского дворца. Когда портниха замечала движение шторы за окном, она тут же делала вывод, что таким образом король подаёт ей сигналы. То, что король не делал никаких попыток встретиться с ней, она объясняла тем, что он пытается отрицать свои чувства: «Король может ненавидеть меня, но никогда не забудет. Я всегда буду в его сердце, равно как и он в моём».

Портниха попутно страдала ещё и параноидальным психозом. Она, к примеру, верила, что король порой вмешивается в её дела. Синдром Клерамбо часто идёт рука об руку с такими состояниями, как шизофрения или биполярное расстройство.

В случае Меган примечательна её заурядность. Ничто в её жизни не предвещало того, что с ней может произойти. Её пример лишний раз доказывает, что, когда дело касается психического здоровья, все мы ходим по туго натянутому канату, и незначительное дуновение ветерка может заставить нас потерять равновесие и сорваться вниз.

Помимо медалей за отличную службу во время Первой мировой войны, де Клерамбо также удостоился наград в области изобразительного искусства. Некоторые его картины выставлены в музеях Франции. Самая ранняя его работа – цикл фотографий, на которых запечатлены женщины в парандже. Когда де Клерамбо перевели в военный госпиталь в Северной Африке, он впервые увидел традиционные марокканские одежды, и их художественная выразительность зачаровала его. Фрейдисты разглядели здесь символические намёки: укрытая тайна, соблазн, снятие покрова и обещание разгадки. Снимки де Клерамбо – это таинственные изображения в духе викторианских времён, они долгое время оставались незамеченными, и только в последние годы культурологи обратили на них внимание.

В 1934 году, после двух неудачных операций по удалению катаракты, де Клерамбо сел перед зеркалом, взял винтовку и выстрелил себе в голову.

Он оставил предсмертную записку, в которой пытался объяснить своё решение тем, что картина, которую он хотел передать Лувру, обманным путём ушла на аукцион. Де Клерамбо был опозорен и впал в депрессию. Однако, мне кажется, куда более веской причиной стала перспектива ослепнуть. Много лет де Клерамбо изучал людей с двух точек зрения: он смотрел на них как психиатр и как художник. Он видел каждую шероховатость, каждый изгиб и каждую морщинку и мог объяснить, почему они появились. Жизнь без такой пронзительной силы восприятия не стоила ничего.

Наверняка Клерамбо пристально всматривался в своё отражение перед тем, как спустить курок. Интересно, что он видел.

– Как отреагировал Филипп?

– Огорчился. Но он не говорил ничего дурного. Он не обвинял меня в предательстве. Мы побеседовали, я попыталась ему всё объяснить, но он не понял меня. Не до конца. Фил сказал, что любит меня и я всегда могу рассчитывать на него. Так печально было слышать его слова.

– Потому что вы больше не любили его…

– Нет-нет. – Меган взглянула на меня с ужасом. – Я всегда любила Фила. Просто мои чувства к Даману… – Она осеклась и оглядела комнату, будто искала какую-то потерянную вещь. Но затем черты её лица обрели резкость, и она встревоженно посмотрела на меня. – Они совсем другие, более возвышенные.

– Более духовные?

– Не знаю, может быть. Не мне знать, каков замысел божий. Но я совершенно точно уверена, что любовь к Даману не такая, как к Филу: она сильнее, глубже – будто так всё и должно быть.

– Будто предначертано судьбой?

– Да, именно так. Предначертано судьбой…

Муж отвёл Меган к психиатру, который назначил ей пимозид – нейролептик для лечения бредового расстройства. Этот препарат блокирует дофаминовые рецепторы в мозгу. Нейромедиатор дофамин участвует в процессах запоминания, обучения, движения, бодрствования, сна, регуляции и выработки некоторых гормонов, но также он вызывает чувство удовольствия, его ещё называют гормоном счастья. Неудивительно, что ему приписывается одна из ведущих ролей в формировании зависимостей. Циркуляция дофамина в мозгу также оказывает влияние на то, что, с биологической точки зрения, зовётся романтической любовью.

Меган исправно принимала предписанное лекарство, хотя и не верила, что её любовь к Верма, как решил психиатр, всего лишь симптом тяжёлого заболевания. Препарат не помог. Чувства к Верма не изменились. Психиатр увеличил дозу – никакого эффекта. Похоже, жгучее желание Меган только усилилось. Она всё чаще приходила к стоматологической клинике и стояла неподалёку в ожидании. Порой Верма замечал её и отправлял к ней секретаршу с сообщением: иди домой. Меган не противилась. Да и к чему? Она с улыбкой кивала и шла обратно к метро. Она смотрела на ситуацию в целом: его неприятие не имело значения, в конце концов он примет свои истинные чувства, и её терпение будет вознаграждено.

Часто Меган удавалось оставаться незамеченной: когда она пряталась неподалёку от входа или стояла на дальнем участке парковки, – и тогда её дежурство у клиники могло длиться целый день. Когда наступила зима и сильно похолодало, она продолжала стоять, согреваемая одной только мыслью, что Верма тут, неподалёку.

Однажды днём, часов в пять, Меган увидела, что её «возлюбленный» вышел из клиники и отправился домой, и тут же последовала за ним. Когда он зашёл в дом, она остановилась под фонарём напротив входной двери и стала ждать, рисуя в воображении, что сейчас делает Верма. Но её заметила Агни, которая случайно которая случайно выглянула в окно. Через несколько минут на улицу в ярости выскочил Даман. Он стал угрожать вызовом полиции. Меган же решила, что он просто-напросто разыгрывает сцену: «Он притворялся, не хотел ранить чувства жены. Но на самом деле глубоко в сердце он и сам желал, чтобы я пришла к нему». Меган не сопротивлялась. Когда ей говорили идти домой, она покорно выполняла приказ, но в этот раз её поведение встревожило всех, особенно Агни. У супругов Верма было двое детей: мальчик восьми лет и девочка десяти лет, – и Агни переживала за их безопасность. Надо отметить, что Даман Верма пришёл к радикальному решению – он уехал с семьёй в Дубай на новое место работы. Переезд в другую страну случился не из-за Меган: Даман и Агни уже обсуждали такую возможность. Однако именно пережитый стресс заставил их сделать окончательный выбор. Даман Верма понял, что безудержная, патологическая любовь Меган не угаснет никогда. Как ни парадоксально, но никакая истинная любовь по своей силе и долговечности не сравнится с любовью патологической. Только значительная дистанция, разделившая его с Меган, дала Верма шанс вернуть жизнь в прежнее русло.

На момент, когда терапевт направил ко мне Меган, семья Верма уже полгода жила в Дубае. Меган больше не посещала психиатра, и терапевт полагал, что её состояние значительно улучшилось. В то же время он полагал, что Меган будет полезно поговорить о пережитом опыте с психотерапевтом. Как всякая получившая травму жертва, она смогла бы лучше справиться с произошедшим, если бы смогла осмыслить этот опыт. Но чем дольше я беседовал с Меган, тем больше подозревал, что её состояние никак не улучшилось – просто она стала более умело скрывать свою боль.

– Вы ведь всё ещё тоскуете по Даману, верно?

– Да. Очень тоскую. – Меган внимательно рассматривала свои руки. Она говорила, не глядя на меня, голова её была опущена. – Я часто думаю о том, как у него дела и что он делает. Там, в Дубае… Я вижу, как он просыпается, вылезает из кровати, чистит зубы и отправляется на работу. – Примечательно, что она не видит его в кругу семьи. – Представляю, как он ведёт машину, слушает радио, как вокруг светит солнце. Вижу, как он входит в рабочий кабинет и готовится принять пациента. Я будто бы смотрю фильм или телепередачу: вижу, как он моет руки, как надевает операционный халат. – Она слегка постучала пальцем. – Когда наступает вечер, я стараюсь остаться одна, потому что знаю: в это время в Дубае он уже ложится спать. Он будет лежать в темноте, и ничто не будет его отвлекать. И тогда я ощущаю, будто могу дотянуться до него, и он обязательно почувствует, что я думаю о нём, – и тогда начнёт думать обо мне, и мы оба будем думать друг о друге, и как будто… – Меган подняла голову, и я увидел на её лице блаженство, как будто она впала в духовный экстаз. Её глаза сияли, а щёки пылали. Она глубоко вздохнула и продолжила: – Как будто мы с ним – единое целое.

Вне сомнений, всепоглощающие фантазии Меган вызвали экстатическое состояние, похожее на то, что описывается религиозными мистиками. Единение человеческой души с Богом приводит в восторг и пьянит настолько сильно, что в священных книгах и религиозной поэзии часто используется эротическая аллегория, чтобы передать глубину божественного причастия. Оргазм – единственное, что может сравниться с ним в плане переживаемого опыта.

Ромен Роллан в переписке с Фрейдом употребил выражение «океаническое чувство» для обозначения истинного источника религиозных чувств. Однако Фрейд не обнаружил этого чувства у себя и рассматривал данное явление как обычную психологическую регрессию «к ранней фазе чувства Эго». Он верил, что любое ощущение симбиоза проистекает из воспоминаний, заложенных во младенческом возрасте, когда граница, разделяющая человеческое «я» и весь остальной мир, не сформирована до конца и остаётся уязвимой. Испытывающие экстаз любовники и религиозные мистики в некотором смысле возвращаются в материнскую утробу и во времена грудного вскармливания. Возможно, мы всегда жаждем вернуться к самым первым дням нашей жизни, полным благостной свободы от ужасов отделения от родителей. Часто говорят, что мы рождаемся одинокими и одинокими умираем (афоризм приписывается то индийскому философу Чанакье, жившему в IV веке до нашей эры, то актёру Орсону Уэллсу). Но это не совсем так. Мы не одиноки, когда рождаемся, и, наверно, помним об этом всегда.

Бред или наваждение – это очень стойкое убеждение, которое продолжает жить, даже когда в его пользу нет никаких свидетельств; впрочем, у каждого человека своё представление о том, что считать свидетельством. Меган полагалась на собственные чувства, и их ей было достаточно. Именно они укрепляли её убеждённость в своей правоте. Даман Верма любил её. Она знала, что любил, потому что именно так она чувствовала, чувствовала со всей силой, – а сильные чувства не возникают просто так. Но ближе к истине обратное утверждение: чувства переменчивы, обманчивы и противоречивы. Тому, что они сообщают нам об окружающем мире, людях или наших обстоятельствах, не всегда можно доверять.

Однажды у меня проходила терапию женщина, которая боялась ходить. С ногами и чувством равновесия у неё всё было в порядке, но она страшилась ставить одну ногу перед другой и начинать передвижение. Она думала, что ходить действительно опасно, потому что именно об этом говорили её чувства.

Очень обескураживает, когда работаешь с пациентом, но он не идёт на поправку. Я полагал, что если буду задавать Меган вопросы, касающиеся её стойкой убеждённости в любви Дамана Верма, то в конце концов зароню зерно сомнения. Но вера Меган оставалась непоколебимой. Моя нетерпеливость заставила меня отказаться от пути Сократа и перейти к более решительным действиям.

– Разве всё выглядит так, будто Даман любит вас?

– Думаю, он любит меня…

– Даже теперь…

– Да.

– Он ведь переехал в Дубай. Уехал прочь, за несколько тысяч километров отсюда…

Я дал словам повиснуть в наступившей тишине. А затем позволил тишине стать плотной и давящей. Слышала ли Меган звон в ушах? Участившееся биение сердца? Тишина – долгая тишина в беседе – может доставлять большие неудобства. В ней скрывается настойчивое требование. Меган посмотрела на меня, на её лице читались удивление и боль.

Много лет назад мне довелось побывать на одном психоаналитическом консилиуме, и мы заговорили о том, насколько полезно иногда нагнетать молчание в разговоре. Мой коллега сказал: «Терапия – как скороварка, которая готовит благодаря давлению: без достаточного давления блюдо никогда не приготовится». Но так тяжко наблюдать, когда у тебя на глазах «готовится» пациент.

Наконец Меган заговорила:

– Он не хочет огорчать жену.

Эта фраза уже давно превратилась в мантру.

Когда мы встретились с Меган в следующий раз, она выглядела куда более уставшей и измотанной, чем обычно.

– Как бы я хотела поговорить с ним по телефону, – призналась она. – Пусть даже пять минут, но мне бы стало намного легче. Если бы только услышать его голос…

– Вы пытались узнать его номер?

– Нет. Я думала об этом… но нет.

– А поехать в Дубай? Вы думали о том, чтобы поехать за ним на Средний Восток?

– Да. Думала.

– Но всё же вы здесь.

– Да, я здесь…

Меган вздохнула. Из её груди вырвался такой объём воздуха, что показалось, будто сама она уменьшилась. Плечи поникли, а колени чуть приподнялись, когда она оторвала пятки от пола. Такая закрытая поза напоминает свернувшегося ежа или эмбрион.

Меган сжала руки в кулаки и приложила к животу. Затем она добавила:

– Я знаю… Я знаю.

Глаза её блестели. Что она знала?

Она позволила себе поразмыслить над вариантом, что Даман Верма не любил её, что их любовь не предначертана судьбой и что они никогда бы не смогли быть вместе. Она заглянула в бездну, и её охватила всепоглощающая боль. «Я знаю… Я знаю». Вот и всё, что сказала Меган. Я до сих пор могу припомнить в мельчайших подробностях её голос, когда она произносила эти слова: робкий, чуть осипший, полный печали и безысходности. Я сказал Меган, чтобы она не думала лишнего, но обречённость в её голосе, её поза, трепещущий свет в её глазах красноречиво давали понять, о чём она думала в тот момент. Горе её ощущалось почти что физически.

Любовь болезненна. Большинство из нас знает это не понаслышке – знает острое желание, отчаяние, томление. Если любовь безответная, муки её могут быть нестерпимы. Время лечит, но сил и отваги жить дальше придаёт не оно. Мы продолжаем жить благодаря надежде – надежде, подкреплённой прошлым опытом и наблюдениями. Мы узнаем – на своём или чужом опыте, – что любовь не всегда взаимна, предложение сблизиться может быть отвергнуто, а отношения, полные поспешных обещаний, разваливаются, но вместе с тем мы понимаем, что жизнь на этом не кончается и что ещё не раз выпадет шанс встретить свою любовь.

Меган встретила любовь всей своей жизни. Она посвятила себя возлюбленному, и силу её самоотдачи можно описать всеми теми избитыми и пылкими метафорами, которые встречаются в стихах и песнях. Её чувства оставались неизменными, как остаются неизменными солнце, луна и звёзды на небосклоне. Её привязанность не могла перейти на кого-то другого, поэтому для Меган не было ни надежды, ни будущего. Мучения, которые многие из нас претерпевали месяцы или даже годы, ей придётся терпеть до конца своей жизни. Только вообразите, каково быть безнадёжно несчастным в любви, и представьте, что эта агония длится непрерывно, вечно.

– Это несправедливо, – прошептала Меган.

– Да, – согласился я. – Несправедливо…

По её щекам покатились слёзы, они капали на юбку. Я подтолкнул к Меган коробочку с бумажными платками, но она не обратила на мой жест никакого внимания. Ей было совершенно не до того – и я робко притих, смущённый и поражённый глубиной её горя.

Из-за чего возникает синдром Клерамбо? Даже самый научный ответ не проясняет суть дела, потому что никто толком не может указать точную причину данного синдрома. Её приписывают дисбалансу нейромедиаторов, однако лекарства, которые приводят баланс в норму, далеко не всегда помогают. Возможно, дофамин действительно оказывает какое-то влияние, но лекарство Меган, блокирующее дофаминовые рецепторы в мозгу, никак не сказалось ни на настроении, ни на поведении, ни на ходе мыслей. Бо́льшая часть пациентов признаётся, что их эмоции теряют остроту, но сама мания никуда не девается.

Ещё одна возможная причина возникновения синдрома – аномальная электрическая активность в височных долях головного мозга, а точнее, в правой височной доле. Синдром Клерамбо и височная эпилепсия обладают рядом схожих черт: обострением эмоций, изменением в половом влечении и переживанием трансцендентного опыта. При проявлении последнего говорят, что пациент страдает от эпилепсии Достоевского, так как известный писатель сам переживал сильные приступы падучей. Порой люди, подверженные височной эпилепсии, утверждают, что в них влюбляются незнакомцы, – впрочем, такие заявления бывают крайне редки.

Психоаналитики приписывают сюда же сексуальную амбивалентность. Больной намеренно выбирает недостижимый объект любви, чтобы избежать интимных отношений. Теория не очень убедительная, по крайней мере в таких случаях, как с Меган. До встречи с Даманом Верма у неё была нормальная половая жизнь, которой она наслаждалась и которой совершенно не избегала.

Ещё одна теория, объясняющая причину синдрома Клерамбо, гласит, что у страдающих от него женщин были неласковые, незаботливые отцы. Действительно, у многих женщин были такие отцы, но далеко не все эти женщины страдают синдромом Клерамбо.

Излечить данный синдром очень сложно. Шансы на восстановление крайне малы, и болезнь чаще всего преследует пациента до конца жизни. Считается, что медикаменты в сочетании с разлукой – самое эффективное лечение синдрома, но Меган принимала пимозид, не видела Дамана Верма полгода и всё равно продолжала тосковать по нему.

Однажды я спросил у Меган: как она считает, добились ли мы с ней какого-то прогресса? «Да, – ответила она. – Разговоры… помогают».

Внутренне я похвалил себя, что мы наконец сдвинулись с мёртвой точки. Но как же сильно я ошибался.

Обычно мы выбираем себе партнёра, похожего на нас – особенно в отношении внешней привлекательности. Если вам хочется узнать, насколько вы привлекательны, не нужно смотреть в зеркало – лучше внимательно рассмотрите своего партнёра. С точки зрения эволюции внешняя красота является одним из множества индикаторов совместимости – и, возможно, самым важным. Все хотят найти себе привлекательную пару, и мало кто желает разделить жизнь с кем-то менее привлекательным, чем он сам. Красивые люди встречаются с такими же красивыми людьми, а тем, кого природа одарила не столь щедро, приходится выбирать уже из более ограниченного, но доступного круга кандидатов, хотя они всеми силами стараются не уронить планку и не прогадать с выбором. Подобные требования выстраивают иерархию, в которой большая часть супружеских пар формируется не случайным образом, а в ходе сортировки подходящих кандидатов. Сторонники эволюционной теории называют такой подход ассортативным скрещиванием. Исключения бывают редко и только благодаря влиянию ещё одного индикатора совместимости – благосостояния, которое способствует установлению отношений богатых и зрелых мужчин с женщинами моложе.

Мне стало интересно, каков муж Меган, Филипп. Поэтому я попросил его тоже прийти ко мне.

Они с Меган были одних лет и даже сложением походили друг на друга, разве что он на пять сантиметров был повыше. Волосы у Филиппа были того же цвета, что и у жены. Одевался он так же: представительно, но вместе с тем буднично – голубая рубашка, тёмно-синий джемпер, серые фланелевые брюки с выглаженными стрелками, начищенные ботинки с узорчатой перфорацией. Филипп был учтив и дружелюбен. Я тут же узнал его застенчивую улыбку – точно так же улыбалась Меган. Их легко было представить вместе: счастливая супружеская пара, рука об руку идущая по жизни. До тех пор пока не появился Даман Верма.

– Вам пришлось нелегко в последние несколько лет, – сказал я.

– Да уж, – ответил Филипп. – Сложновато.

Говорил он сдержанно, не сгущая краски, а деликатно приглушая их.

Мы поговорили немного об их отношениях с Меган и о том, как они изменились.

– Мне кажется, после отъезда Дамана в Дубай всё стало потихоньку налаживаться. – Филипп, как и жена, называл стоматолога по имени. – То есть не нужно больше переживать о том, где пропадает Меган или чем она занята. Она снова ходит на работу, а после работы сразу идёт домой. Её коллеги оказались очень отзывчивыми людьми. Особенно её начальник. Его дочка страдает депрессией, и он искренне посочувствовал Меган.

– На работе знают, что с ней произошло?

– Как сказать… не до конца. – Филиппу не хочется говорить о выдуманной истории, которую он преподнёс коллегам Меган, чтобы уберечь их и жену от неловкой ситуации, поэтому он старается поскорее замять эту тему. Ему неприятно, что пришлось соврать, но таково наше несовершенное общество. Даже когда Филипп встретил понимание и поддержку, он всё равно не смог раскрыть правду. Слишком постыдно и унизительно. – С виду кажется, будто всё вернулось в прежнюю колею. Мы беседуем, ходим в кино, гуляем. В августе ездили в Корнуолл и прекрасно провели там время.

– А вы до сих пор… близки?

– Да, мы близки.

Я хотел узнать, насколько близки, поэтому уточнил:

– Вы ведёте… интимную жизнь?

– Интимную? Вы о сексе?

Я кивнул.

– Да, – продолжил Филипп, – в интимном плане мы тоже близки. Но так странно… – Он вдруг смутился и стал похож на мальчишку. – Вроде бы ничего не изменилось, но всё совершенно по-другому.

– Как так?

– Моя жена вроде бы рядом, но в то же время не рядом. Она – но не она.

Его слова напомнили мне клиническое явление, известное как синдром Капгра, когда больной убеждён, что кого-то из его родственников или друзей подменил двойник.

– Я знаю, что она постоянно думает о нём, – продолжал Филипп. – То есть она, наверно, думает о нём, даже когда мы с ней, ну, в постели.

– Вы полагаете, она представляет себе Верма во время…

Филипп быстро оборвал меня, не дав закончить предложение.

– Нет-нет. – Он сделал глубокий вдох, успокоился и добавил: – Конечно, я не знаю наверняка. Я это понимаю. Может, она и вправду представляет его, когда мы занимаемся любовью. Но мне кажется, что всё же нет.

Филипп верил, что чувства Меган к Верма стали более абстрактными, сродни возвышенной идее. И у него на то была веская причина.

– Рассказывала ли вам Меган о своём… – На последнем слове он запнулся, и последовала неоднозначная пауза. Филипп почесал голову, как если бы старался решить непростую математическую задачку. – Не знаю, как это назвать. Что-то вроде святилища.

– Что? – удивлённо воскликнул я. – Нет, не рассказывала.

– Это коробка, обычная коробка, где хранят всякие вещи. Меган завернула её в белую ткань и хранит в спальне. В коробке лежат разные памятные предметы, так или иначе связанные с Даманом.

– Например, какие?

– О нём как-то писали в газетах. Он был на благотворительном мероприятии, где собирали пожертвования, и его там сфотографировали. Он при параде, в смокинге, стоит рядом с депутатом и одним известным телеведущим. Всё выглядит довольно пафосно. Меган вырезала из газеты эту статью и хранит её. Ещё она хранит старую визитку, информационную брошюрку, которую взяла в зубной клинике, и бумаги, связанные с операцией. Есть и другие вещицы. Ручка, скрепка… Видимо, к ним прикасался Даман. Должно быть, Меган их стащила.

– Что она делает со всеми этими вещами?

– Перебирает время от времени.

– Когда вы рядом?

– Нет. Теперь уже нет, без меня. Раньше она садилась рядом со своей коробочкой и закрывала глаза. Было ощущение, что она… не знаю даже, молится, что ли.

– Как вы относитесь к её… святилищу?

Похоже, мой вопрос сбил Филиппа с толку.

– Так ведь это такая вещь, с которой мне нужно просто смириться, верно? – на его лице снова читалась детская растерянность.

– Нет. Не обязательно. Вы можете высказать своё мнение.

– Могу ли?

– Да. Можете сказать, что вы против.

– Я бы ни за что не смог заставить Меган выбросить всю эту ерунду, – замотал головой Филипп. – Ей было бы больно. Так зачем же заставлять? Разве мне хочется, чтоб она страдала?

Его сопереживание и забота о жене тронули меня до глубины души. Даже самая обычная любовь, не обострённая патологией, порой бывает поистине удивительной.

Когда я снова встретился с Меган, я спросил её о том святилище.

– Оно – моя самая близкая связь с Даманом. Я имею в виду в физическом плане.

Она уточнила неспроста. Меган всё ещё верила, что огромное расстояние, разделяющее её и Верма, можно преодолеть духовной или мысленной связью.

– Как часто вы рассматриваете эти вещи? – спросил я.

– Нечасто, но мне становится легче просто оттого, что они есть.

– По-вашему, как Филипп относится к тому, что вы храните… воспоминания?

– Он не против.

– Вы уверены?

– Да. Он не против. Да и вреда от них никакого.

– Может быть, если вы избавитесь от этих вещей, вам будет проще отпустить прошлое?

По лицу Меган пробежала тень ужаса.

– От них никакого вреда, – поспешно повторила она. – И Филипп совсем не против – правда, он не против.

В её голосе ясно звучала нотка еле скрываемой паники.

Бытует ложное представление о психотерапии и её методах. Кажется, что на сцену выходит эдакий герой-психотерапевт, которого призвали исцелить не желающего идти на контакт пациента с необъяснимыми симптомами. Благодаря своей выдающейся проницательности и хитрости психотерапевт преодолевает все возможные сложности, минует все неоднозначные ситуации, и вуаля – доверительные отношения с пациентом установлены. Путём погружения в глубины вытесненных сознанием воспоминаний на свет извлекаются мрачные тайны, и проблема наконец-то разрешается. Все фрагменты одной огромной сложной мозаики безукоризненно встают по местам, и пациент полностью исцеляется. Героический силуэт психотерапевта, музыка, титры.

Если говорить о реальной психотерапии, то здесь всё совершенно по-другому. Путь к сказочному успеху довольно запутан и неочевиден, а прогресс идёт очень неспешно. Случаются тупики и ошибки, периоды застоя и фрустрации, моменты, когда сомневаешься, а с нужной ли стороны подходишь к проблеме. Даже при попытке справиться с фобией с помощью прямого метода, такого как конфронтация – когда психотерапевт убеждает пациента встретить свои страхи лицом к лицу, – может случиться нечто, что заставит сделать шаг назад и выбрать совершенно иной подход.

Однажды я использовал метод конфронтации с женщиной, которая испытывала ужас перед дверными ручками, так как боялась чем-нибудь заразиться. Когда моя пациентка взволнованно потянулась к дверной ручке моего кабинета, она вдруг вспомнила другую дверную ручку – ту, которая зловеще скрипела, когда в детскую спальню заходил отец: он сексуально домогался моей пациентки, когда та была ребёнком. Понятное дело, что мы тут же отказались от конфронтации и стали разговаривать о нахлынувших воспоминаниях. Теоретически, при глубоких терапиях, таких как психоанализ, почти сразу прощупываются подобные неуправляемые вещи: воспоминания, сны, интерпретации. Бессознательное не всегда жаждет сотрудничать, и можно долго и глубоко копаться в чьей-то душе, а в итоге не найти ничего, что помогло бы лечению.

Фрагменты сложной мозаики Меган не встали идеально по своим местам. Не выползло никаких мрачных откровений, и я не смог увидеть связи, которые чётко и ясно объяснили бы произошедшее. Убеждённый биологический психиатр, скорее всего, сказал бы, что причина моего фиаско кроется в том, что синдром Клерамбо – психотическая болезнь и объясняется химическим дисбалансом в мозгу. Я же искал подсказки, не связанные с мозгом или же связанные с ним опосредованно. То, что лекарство, назначенное Меган, не помогло, вовсе не сбрасывает версию биологической психиатрии со счетов – возможно, мы пока ещё не изобрели нужные лекарства.

Я не могу дать психологическое объяснение, но могу поделиться кое-каким наблюдением – своего рода контекстуализацией с определёнными выводами о том, как мы рассматриваем таких пациентов, как Меган.

Чем больше я размышлял о случае Меган, тем больше удивлялся тому, как много общего между её так называемым заболеванием и признаками – эмоциональными и поведенческими, – которые приписываются романтичной любви. Отклонение Меган проявлялось скорее не качественно, а количественно. Она переживала всё то же, что переживаем и мы, когда влюбляемся, но только в разы сильнее. Даже её бредовое мышление в определённой степени не отклонялось от нормы, потому как романтичная любовь чаще всего иррациональна: для неё характерна вспышка чувств с первого взгляда, вера в судьбоносную встречу, океанические чувства и неразрывная близость, которая способна преодолеть время и пространство. Большинство влюблённых склонны к лёгким формам преследования – например, они специально прогуливаются в местах, где вероятней всего столкнутся с человеком, в которого влюблены. Даже святилище Меган можно рассматривать как утрированную версию памятной фотографии или ещё каких-либо дорогих сердцу вещиц, которые водятся у влюблённых парочек и напоминают о трепетных моментах их отношений; такие талисманы хранят частичку энергии, которая наполняла влюблённых во время их первого свидания, ужина или поцелуя.

Единственное, что случай Меган отличает от обычной романтичной влюблённости, – это абсолютная её убеждённость в том, что и Даман Верма был влюблён в неё; убеждённость, которую не способны сломить никакие доводы и доказательства в пользу обратного. Если не считать этого заблуждения о взаимных чувствах, любовь Меган, с психологической точки зрения, представляет собой сверхсильную романтическую любовь: чрезмерную, но не патологическую.

Как будто нейронная сеть, отвечающая за романтическую привязанность, – а такая нейронная сеть заложена естественным отбором в каждом человеке – вдруг стала гиперактивной. Поэтому резонно предположить, что произошедшее с Меган вполне может случиться с каждым из нас. Когда вы влюблены, вы ходите по краю той же пропасти, что и Меган. Большинство влюблённых – хоть они и никогда не наблюдались у психиатра – стоят не так уж и далеко от обрыва.

Психологи используют два основных подхода в терапии: первый сосредоточен на проблемной ситуации, а второй – на эмоциях. Второй применяется в случаях, когда на ситуацию можно повлиять. Если вы сдаёте сложный экзамен, вы всегда можете лишний раз перепроверить свою работу перед сдачей. Однако есть ситуации, с которыми ничего нельзя поделать, например утрата близкого человека, и здесь можно лишь изменить отношение пациента к ней. Конечно, это совсем не простая задача, но она хотя бы теоретически решаема.

Удалось ли мне помочь Меган? Устранить её проблемную ситуацию – вылечить синдром Клерамбо – нельзя, однако Меган сумела поменять своё отношение к происходящему. Она смирилась с тем, что ей придётся прожить всю жизнь вдали от Верма, и, насколько знаю, она никогда не пыталась последовать за ним в Дубай; хотя вместе с тем продолжала любить Дамана – и любовь её будет длиться вечно.

Прошло уже много времени с тех пор, как я видел Меган в последний раз, однако я по сей день вспоминаю о ней. Представляю, как она тайком поднимается по лестнице в свою спальню, заходит и закрывает за собой дверь. Представляю, как садится перед своим святилищем и вынимает из него одну из памятных вещиц. Представляю, как закрывает глаза и беседует с человеком, который, скорее всего, уже забыл о её существовании.

Глава 2

Призрак в спальне: неугасающая страсть

Мрачный осенний день, небо затянуто серыми тучами. По окну сбегали потоки воды, а я смотрел на размытую панораму, открывшуюся за стеклом. Вдоль узенькой, вымощенной булыжником дорожки стояли временные строения, а впереди маячили безликие каменные здания архитектуры шестидесятых годов – так выглядела заброшенная ничейная территория, пролегавшая между исследовательским институтом и психиатрической больницей. Ходили по этому мощёному пустынному коридору чаще всего сотрудники больницы, но порой забредали сюда и пациенты. Например, темнокожая женщина с неизменным набелённым лицом – она красилась так, потому что верила: она ангел. Наверно, она полагала, что белая кожа присуща ангельской братии. Её внешний вид шокировал, но всякий раз, когда я встречал её на улице, она дружелюбно мне улыбалась.

С первого раза трудно определить, где персонал, а где пациенты. Был ещё один индивид, которого я частенько видел в окно: чопорный джентльмен лет шестидесяти, одетый в мятый полиэстеровый костюм и забавные кроссовки. Джентльмен постоянно устраивал пробежки, даже в лифте – там он бегал на месте. За несколько лет работы я ни разу не видел, чтобы он остановился и передохнул. Позже мне рассказали, что этот не ведавший покоя чудак – не только известный психолог, но ещё и музыковед, композитор, бывший член клуба «Рацио»[1] (членом которого был когда-то и Алан Тьюринг), а ещё изобретатель электронного духового инструмента – логического фагота. У него была довольно одиозная слава в академических кругах. Однажды он ввёл себе в пенис лекарство от импотенции, после чего на съезде урологической ассоциации предлагал всем делегатам восхититься мощью его эрекции. Однако благопристойность его поведения никогда не ставилась под сомнение. Что уж говорить, времена были совсем другие.

Мой офис располагался в эдвардианском доме с небольшой террасой, рядом с больничной территорией. Раньше здесь располагалось амбулаторное отделение. Ещё до того, как я начал тут работать, мне рассказали, что дом время от времени осматривают рабочие местного муниципалитета и каждый раз признают его непригодным для проживания. Тем не менее его не сносят из-за острой нужды в рабочем пространстве. Я посмеялся, решив, что эта история – чистой воды выдумка, но однажды утром распахнул дверь в приёмную, и передо мной упал кусок потолка. Из образовавшегося наверху отверстия на меня глядели водопроводные трубы и половицы второго этажа. Весь пол был покрыт штукатуркой и пылью.

Дом сильно обветшал. На стенах из-под облупившейся краски виднелись старые доски, в углах проживало не одно поколение плесени, а мебель можно было отправлять прямиком в лавку старьёвщика. До сих пор помню, как один малоимущий пациент (мужчина, живший неподалёку) спросил, может ли он чем-то помочь – принимаю ли я благотворительные пожертвования?

Налетел ветер, задребезжали ставни, медсестра, семенившая по дорожке, подняла воротник пальто и заспешила дальше. Тут затрещал дверной звонок, и я отправился встречать Мевис. Мы не были знакомы лично, но я знал её историю из сопроводительного письма: женщина из рабочего класса, всю свою жизнь прожила в бедном районе города, возраст – чуть более семидесяти лет, переживает глубокую депрессию. Причина депрессии – смерть мужа, скончавшегося год назад от сердечного приступа.

Принято считать, что если кто-то испытывает значительные психологические проблемы после утраты близкого человека (которые длятся более года), то он страдает от тяжёлого психического расстройства, вызванного горем, или, по-другому, устойчивого комплексного расстройства, связанного с переживанием утраты. Идея считать затянувшееся переживание утраты отклонением от нормы вызывает у меня серьёзные сомнения. У каждого человека свой темперамент и своя психологическая устойчивость, и каждый справляется с горем по-своему. Некоторым людям так и не удаётся смириться с потерей. Нет ничего удивительного в том, что подобная чудовищная травма может надолго выбить из колеи. Я бы отнёс длительные страдания по ушедшим скорее к свойствам человеческой натуры. Ставить диагнозы в подобных случаях – дело довольно сомнительное и надуманное.

Я открыл дверь, и передо мной предстала старушка: невысокого роста, чуть полноватая, с большим зонтом, раскрытым над головой. Цвет волос – под стать тучам, на лице – полное безразличие. Когда люди пребывают в глубокой депрессии, на их лице отображается не печаль, а опустошённость. Как если бы они уже не могли страдать и перенеслись жить в другой мир, где их никому не достать. Казалось, все эмоции Мевис онемели, но такое онемение сродни анестезии и может ввести в заблуждение. Онемение во время депрессии – та же боль, только проявляемая по-иному: точно так же вода превращается в лёд, как только температура падает. Данте знал, о чём говорил, когда описывал последний, девятый круг ада как ледяное озеро.

– Входите, – сказал я.

– А это куда? – она указала на зонтик.

– Можете оставить его в коридоре, если желаете, – ответил я, щупая батарею.

Старушка вошла, поставила раскрытый зонт на пол и последовала за мной в приёмную. Она совершенно не обратила внимания на разруху, царившую вокруг, на прожжённые сигаретами в ковре дырки и общую ветхость здания. Она села в облезлое кресло, которое отозвалось скрипом, сжала колени и посмотрела на меня. На ней были плиссированная блузка, просторный кардиган, тёмная юбка и серые шерстяные чулки. После официальных представлений я вкратце пересказал содержание сопроводительного письма и убедился, что Мевис понимает, зачем её направили ко мне.

– Не иду на поправку. Так он сказал, этот доктор Патель. – В её голосе сквозило раздражение. – Ну, с тех пор как Джордж умер. Так вот он – доктор Патель – решил, что мне надо с кем-то поговорить. Сказал, что беседа может помочь.

Психотерапия – занятие непростое, здесь полно различных подводных камней, и не всегда пациентам можно помочь, однако всегда есть шанс, пусть и небольшой, что лечение окажется успешным. Например, женщину с агорафобией можно убедить выйти из дома, а мужчину с обсессивно-компульсивным расстройством – научить противостоять своей мании. Но смерть необратима. Психотерапевт, взявшийся помогать в ситуации утраты близкого человека, может лишь сгладить углы: разговоры не смогут вернуть мёртвого в мир живых.

Мне было сложно найти с Мевис общий язык – слишком односложно отвечала она на вопросы. Но я не отступал и старался поддерживать разговор, побуждая её то словом, то жестом к развёрнутому ответу. Постепенно наша беседа сдвинулась с мёртвой точки и приобрела определённый ритм.

Мевис окончила школу, но дальше учиться не стала и довольно быстро вышла замуж. Её муж, Джордж, был почтальоном. После двух лет брака у них родился сын Терри. Всю свою жизнь Мевис была домохозяйкой и ни разу не задумывалась о возможности найти работу вне дома. Окончив школу, Терри пошёл работать на завод и в итоге стал начальником цеха. Сейчас ему было уже сорок с лишним лет, и он до сих пор жил в доме родителей. Я спросил Мевис, встречается ли её сын с кем-нибудь.

– Нет. Он совсем не ловелас.

– Вот как?

– Он любит деньги.

– Прошу прощения?

– Не хочет их ни с кем делить.

– А с вами делит?

Пожилые матери – превосходные домохозяйки, чьи услуги почти ничего не стоят.

– Он платит по-своему, – с нежностью ответила Мевис.

– А у него вообще когда-нибудь была подружка?

– В юности, а теперь уже давно никого нет.

Похоже, Терри не отличался ни бойкостью, ни щедростью. Его больше интересовали не люди, а машины.

– Всегда во дворе, – рассказывала Мевис, – возится со своим автомобилем. Постоянно что-то там чинит, переделывает – такое у него хобби.

Мне хотелось побольше разузнать о Джордже.

– Он не любил болтать. Приходил домой, ужинал, а потом мы вместе смотрели телевизор.

– А у вас были какие-то совместные увлечения?

– Увлечения?

– Да… дела, которыми вы занимались вместе.

– Ну, мы нечасто выходили из дома, если вы об этом. – Кажется, мой вопрос озадачил её, будто сама идея иметь совместные увлечения представлялась Мевис неслыханной диковинкой или чем-то подозрительным. – Иногда по субботам мы вместе ходили за покупками на рынок неподалёку. Но нечасто – обычно я закупала продукты в будние дни.

Я спросил об их друзьях и часто ли они ходили с ними куда-нибудь.

– У Джорджа было не так уж много друзей. Время от времени они встречались, чтоб пропустить стаканчик, да и всё.

– А что насчёт вас?

– Меня? – Она покачала головой. – Мне хватало мужа…

Мевис была одинока. Она постоянно думала о Джордже. Когда его не было рядом, жизнь для неё блёкла и становилась пустой. Она скучала по мужу, очень сильно скучала. Но всё же, когда Мевис говорила о Джордже, совершенно невозможно было понять, по чему именно она скучала. Я не мог понять, что лежало в основе их совместной жизни; у них не было тёплых совместных воспоминаний, с ними не происходили забавные случаи. А ещё казалось очень странным отношение Мевис к сыну. Черты лица и повадки ушедших людей продолжают жить в их детях. Если не стало отца, мать может найти утешение в улыбке сына, похожей на отцовскую. Мевис же рассказывала о сыне так, будто он и не сын вовсе, а просто квартирант.

С виду Мевис продолжала делать всё то же самое, что и раньше: убирала, готовила, стирала и гладила одежду Терри. Но теперь она справлялась с домашними хлопотами автоматически, как робот. Я спросил её, осталось ли что-нибудь, от чего она получает удовольствие. «От еды, – ответила она. – Время от времени я балую себя. Бисквитные пирожные, сгущёнка, фруктовый салат».

Ведение психотерапии с пожилыми пациентами – особенно теми, кому не посчастливилось получить высшее образование, – может стать серьёзным испытанием. Таким пациентам сложно выражать свои чувства: ведь им с детства говорили держать их при себе. Мышление уже не такое гибкое, и им трудно уловить абстрактные идеи. Именно поэтому мне было так сложно помочь Мевис. Но я ощущал нечто очень важное, что никак не мог нащупать.

Мы беседовали об одиночестве Мевис, и я спросил, чего ей больше всего недостаёт теперь, когда Джорджа нет рядом. Я решил спросить прямо, чтобы получить такой же прямой ответ.

Она взглянула на меня сквозь мутные стёкла очков и без тени смущения заявила:

– Секса.

Признаюсь, такого ответа я не ожидал.

Секс представляется нам как некая мощная движущая сила, питаемая гормонами; однако природа сексуальной мотивации не так проста и довольно деликатна. Одними гормонами она не объясняется. Несмотря на корреляцию между уровнем тестостерона и вожделением, вполне может случиться так, что у человека с высоким уровнем тестостерона будет слабое желание, а то и вовсе не будет. Точно так же, если удалить семенники, в которых вырабатывается тестостерон у мужчин, вожделение может никуда не деться.

Наше сексуальное желание пробуждается в ответ на эротические мысли, образы или внешние стимуляторы, которые мы считаем возбуждающими, – именно они активируют в нашем мозгу определённые рефлекторные дуги. Гормоны и сигналы, посылаемые от гениталий к мозгу, делают эти дуги очень чувствительными.

Современные психологи объясняют сексуальное вожделение с помощью определённой схемы, называемой теорией побудительных мотивов. К объектам сексуального вожделения нас толкает не мощный источник – мы сами тянемся к ним. Нами движет определённая мотивация. Сила сексуальной мотивации зависит от уже пережитого сексуального опыта: приятный опыт повышает силу мотивации, в то время как неудачный, болезненный – понижает её.

Многим людям нравится заниматься любовью даже в старости. Но с годами вожделение угасает, тем более после пятидесяти лет супружества. Людские тела меняются, и так же меняются нужды и аппетиты. Психолог Роберт Стернберг выдвинул теорию, гласящую, что любовь, какой мы её видим в нашей культуре, состоит из трёх компонентов: интимность (или близость), страсть (как правило, сексуальная) и обязательства. Стернберг называет такую любовь «совершенной любовью». Не всегда в отношениях присутствуют все три составляющие, и не всегда эти составляющие равномерно распределены, поэтому часто получаются разные другие формы любви, менее прочные или менее приятные. Например, одна лишь страсть, без близости и обязательств, ведёт к недолговечному слепому увлечению, а близость и обязательства без страсти – это товарищеская любовь, которая, по сути, является крепкой неугасающей дружбой.

Если считать, что обязательства остаются неизменными, то после многих лет супружеской жизни баланс между страстью и близостью смещается в сторону последнего. Секс перестаёт быть крайней необходимостью, и отношения становятся более товарищескими и сосредоточенными на эмоциональной отзывчивости.

Впервые угасание страсти даёт о себе знать через три-четыре года совместной жизни, примерно тогда пары и начинают распадаться; статистика показывает, что именно на этот период приходится большинство разводов. Причина, скорее всего, кроется в эволюции: три-четыре года – оптимальный срок, чтобы вывести потомство, дать ему достаточно окрепнуть и приспособиться к окружающей среде.

Когда мужчины обзаводятся семьёй, уровень их тестостерона падает и продолжает снижаться, пока они не найдут себе новую подружку. Тестостерон часто описывают как мужской половой гормон, хотя он также играет важную роль в сексуальной жизни женщин, у которых уровень тестостерона во время замужества и деторождения меняется так же, как у мужчин. К тому же женщины испытывают значительную потерю либидо, когда у них наступает менопауза и уровень тестостерона снижается.

Люди любят и ценят секс, потому что жизнь конечна. Даже если пара продолжает заниматься любовью в восемьдесят лет, их секс никогда не сравнится с бурным сексом, который был у них в восемнадцать. Силы и здоровье уже не те, ощущения притупились, да и уровень тестостерона понижен – всё это неизбежно сказывается на физической живости интимного процесса. Наверняка совсем немногие, лёжа на смертном одре, сожалеют о том, что у них в молодости было слишком много секса. Именно секс лежал в основе отношений Мевис и Джорджа. Возможно, только он и держал их вместе.

– Мы занимались им регулярно, – призналась Мевис, погружённая в мысли о невероятной силе и живучести своего либидо. Её голос даже не дрогнул. И ни намёка на улыбку. Я поинтересовался, испытывает ли она чувство вины, вспоминая о сексе. Многих женщин её поколения воспитывали с мыслью, что секс для удовольствия – удел развратных девиц. Я попытался прощупать почву в этом направлении, но Мевис ответила ясно и однозначно: «Нет, никогда не чувствовала себя виноватой из-за секса. С чего бы? Мы ведь были женаты».

Брак, основанный исключительно на сексе, не должен длиться так долго. Он должен развалиться через несколько лет. Теорию Стернберга называют трёхкомпонентной, потому что совершенная любовь подразумевает наличие и равный баланс всех трёх элементов: близости, страсти и обязательств. Совершенная любовь, как трёхногий табурет, держится на трёх ногах: убери хоть одну – табурет опрокинется.

Конечно же, трёхногий табурет может стоять – более или менее устойчиво, – если одна ножка чуть короче остальных. Именно так и получается, когда страсть начинает угасать. Брак становится менее устойчивым, однако все три опоры способны равномерно распределить общий вес и уберечь отношения от распада.

Почему же брак Мевис и Джорджа выдержал так долго? Они практически не разговаривали друг с другом и не имели общих интересов. Понятное дело, что в их супружеской жизни были ещё и обязательства, но, согласно Стернбергу, любовь, состоящая лишь из обязательств и страсти, – это бессмысленная любовь. В ней нет связующего звена, она иррациональна. Зачем кому-то связывать себя обязательствами с человеком, которого он толком не знает? Сперва идёт дружба, общность интересов, и только потом появляются что-то значащие обязательства. К тому же бессмысленная любовь всегда обречена на крах: страсть угасает, и остаются одни только обязательства, а пары, отношения которых строятся лишь на чувстве долга, очень скоро распадаются.

Но у Мевис и Джорджа всё обернулось иначе. Хоть и прошло немало лет, страсть в их отношениях не угасла, секс оставался жарким и поддерживал обязательства на протяжении пятидесяти лет. Разговоры им были не нужны.

Мевис до сих пор тосковала по ласкам мужа, по близости его тела, прикосновениям; её тоска достигла пика и превратилась в жажду, отчаянный зов, даже во что-то более мощное – призыв мужу явиться сюда и сейчас.

– Я до сих пор чувствую его. Знаете, будто бы он рядом со мной.

Важное откровение. Я хотел, чтобы она продолжила рассказ, но заметил признаки внутренней борьбы. Молчать было неуместно, но и задавать вопрос казалось неверным решением. Поэтому я просто повторил её последние слова.

– Вы чувствуете, будто он до сих пор рядом…

– Да, – кивнула Мевис, – когда я в постели. – Она замолчала и взглянула на меня необычным, сосредоточенным взглядом. – Как-то утром я проснулась и вижу: он стоит у шкафа. Ну… призрак.

– И что вы сделали?

– «Джордж, – позвала я его, – Джордж». Но он исчез.

Существуют ли призраки? Конечно существуют. Слишком много очевидцев, чтобы утверждать обратное.

Есть две основные теории. Согласно первой, призраки – это души умерших людей, вернувшиеся в мир живых; согласно второй, призраки – исключительно психологический феномен. В наши дни главенствует всё же вторая теория. Впрочем, если явление относится к области психологии, это вовсе не значит, что оно ненастоящее. К примеру, воспоминания: они точно так же реальны, как камень, дерево или солнце. Хотя какой-нибудь нейробиолог мог бы пренебрежительно бросить, что воспоминания – всего лишь побочный продукт биологических процессов, эпифеномен, тем не менее такой подход не делает их менее реальными. Они существуют, только в другой парадигме восприятия.

Часто бывает, что художественный вымысел куда охотнее берётся за поиски ускользающей истины, чем наука. Так и в случае с призраками.

Первая по-настоящему психологическая повесть о призраках, «Поворот винта» Генри Джеймса, вышла в свет в 1898 году. Сюжет прост. После ряда событий гувернантка становится уверена, что два призрака (при жизни бывшие прислугой в том же доме, а также любовниками) пагубно влияют на детей, отданных под её опеку. Она пытается противостоять сверхъестественным силам, что в итоге приводит к трагедии.

Психологический элемент повести заключён в манере изложения: на протяжении всего повествования читатель не может с точностью сказать, действительно ли в доме обитали призраки или же всё дело в воображении гувернантки. Так и хочется прибегнуть к небольшому любительскому психоанализу. Возможно, между призраками и вытесненными сексуальными желаниями гувернантки есть какая-то связь? Если смотреть на повесть под таким углом, то Джеймс предстаёт провозвестником Фрейда, который полагал, что все случаи наблюдения сверхъестественного так или иначе связаны с вытесненными желаниями. Призраки – всего лишь образы, рисуемые бессознательным.

Психологическая повесть Джеймса о призраках будоражит даже современных читателей, потому что строится не на вере: нас не заставляют поверить в распоясавшихся мстительных духов, а лишь рассказывают историю о самоочевидной истине человеческого разума. Поэтому и призраки реальны – настолько, насколько реальны наши воспоминания и запретные желания.

Запретное желание Мевис совершенно очевидно. Она хотела заниматься любовью со своим мужем, и её бессознательное не рассматривало смерть как преграду.

Выяснилось, что Мевис видела призрак Джорджа не один раз. Через несколько недель наших бесед она уже свободно говорила на данную тему и рассказала, что видела мужа четыре или пять раз в спальне и два раза, когда была на улице.

– Я сидела на скамейке в парке, смотрю – а он под деревом стоит.

– Он выглядел… настоящим?

– Да, будто живой. В пальто.

– Как вы отреагировали?

– Я стала собирать вещи, чтоб подняться и подойти к нему, поговорить с ним. Но когда снова взглянула под дерево, Джорджа уже не было.

Видения такого рода неуловимы: моргнёшь, отвернёшься на миг или вдруг солнце выглянет из-за облака и бросит луч света – и вот уже призрак исчез.

– Где ещё вы видели Джорджа? – спросил я.

– На людной улочке, но он быстро затерялся в толпе.

Я решил, что тут она просто обозналась, уловив в ком-то схожие черты.

– Понятно… – кивнул я в ответ. – Хорошо.

Галлюцинациями называют ощущения, которые возникают при отсутствии внешнего раздражителя. Большинство галлюцинаций слуховые и визуальные, но бывают и те, которые затрагивают другие сенсорные модальности. На протяжении не одной сотни лет считалось, что галлюцинации – верный признак умственного помешательства и однозначный указатель на патологию. Но такой взгляд ошибочен.

То, что мы считаем объективной реальностью, – на самом деле своего рода компромисс: сенсорная система человека сталкивается с внешними раздражителями, которые затем интерпретируются. Глаза движутся каждую секунду, и у них есть слепые пятна, периферийное зрение чрезвычайно слабое, а образы, которые накладываются на сетчатку, малы и размыты. По идее, мы должны видеть окружающий мир как некую туманную, нестабильную картинку с оборванными краями и дырами посередине. Однако мы видим полную, чётко прорисованную панорамную картину мира. Всё потому, что, прежде чем визуальная информация доходит до сознательной части разума, она подвергается значительной обработке его бессознательной частью. Мозг заполняет пробелы, дорисовывает недостающие детали и выдвигает предположения. Такой процесс редактирования основывается на ожиданиях человека, его мотивациях и желаниях. Новоиспечённая мать, например, может постоянно принимать посторонние звуки за детский плач. Даже если в комнате тихо, ей всё равно может померещиться какой-то звук. Она будет встревоженно прислушиваться и спрашивать: «Ты слышал?»

Психолог-когнитивист Роджер Шепард говорил, что восприятие – это галлюцинация, диктуемая внешними факторами, а галлюцинация – это внутреннее отражение восприятия. Иными словами, окружающая нас реальность вовсе не объективна, а галлюцинации – не чистой воды выдумки.

Приблизительно 5 % взрослых людей видят галлюцинации, но ни разу не обращались за медицинской помощью. Он просто смиряются с фактом, что видят иллюзии, и продолжают вести себя как обычно. Скажу больше: треть американцев утверждает, что им когда-либо доводилось видеть ангелов. Такие подсчёты могу показаться слишком уж грубыми и завышенными, но на самом деле они полностью соотносятся с фактом, что примерно у трети детей есть воображаемые друзья.

Галлюцинация, которую переживала Мевис, довольно распространена и имеет собственное название – галлюцинация, связанная с утратой. Исследования показали, что 80 % людей, переживших утрату близкого человека, сообщают о подобных галлюцинациях. Поэтому подобные переживания можно считать скорее явлением обычным, а не чем-то из ряда вон выходящим. Если ваш возлюбленный или возлюбленная умрут прежде вас, вы, скорее всего, увидите их снова ещё до того, как последуете за ними.

Люди неохотно рассказывают о своих виде́ниях, связанных с утратой. Возможно потому, что такие явления слишком необычны и связаны с глубоко личными переживаниями – даже и не знаешь, как к ним подступиться. Нельзя же просто прийти и как нечего делать рассказать, что видишь уже почившего мужа или жену. Возможно, люди также боятся, что после таких разговоров их ждёт психиатрический диагноз.

Когда моя мать находилась при смерти, её рассудок уже не был ясным. Лёжа на больничной постели, она время от времени открывала глаза, но взгляд ни на чём не останавливался. Она лишь шептала: «Ой, ой, ой», – как если бы кто-то тыкал её острой палочкой. Тяжело было видеть её состояние. Так продолжалось всю ночь и утром. Но казалось, что она не испытывает боль, а скорее сильно встревожена.

Рядом со мной сидела мамина лучшая подруга.

– Она знает, что её ждёт. – Подруга заботливо положила ладонь на мою руку и продолжила: – У неё было много времени, чтобы подготовиться.

– Сомневаюсь, что человек может подготовиться к смерти, – ответил я. – К такому не подготовишься.

– Нет, она смогла, – настаивала подруга матери. – Твой отец помог…

Мой отец к тому времени уже десять лет как почил.

– Не понимаю.

– Она ощущала его присутствие. Оно становилось всё сильнее и сильнее. Настолько сильное, говорила она, что иногда я чувствую: он где-то дома и зовёт меня. А порой он будто сидит рядом со мной. Она знала. Он будто бы приходил забрать её с собой.

За десять лет моя мать ни разу и словом не обмолвилась о том, что видит призрак отца. Полагаю, дело в том, что я не разделял её религиозные взгляды. Я узнал секрет матери, когда её часы были сочтены. Сама она больше уже ничего не говорила, а к полудню её не стало. Но моё любопытство не угасает до сих пор.

– Вы на самом деле думаете, что это он?

Очки Мевис чуть соскользнули на кончик носа, но она быстро их поправила.

– Да, – откликнулась она.

– Как, по-вашему, что это значит? Джордж возвращается…

– Не знаю. Может быть, и он скучает по мне.

– Вы набожный человек?

– Нет. В церковь я не хожу и никогда не ходила. Джордж тоже.

– Верите ли вы теперь в жизнь после смерти?

Мне пришла мысль, что Мевис сможет найти утешение в посещении церкви или хотя бы обретёт среди прихожан друзей и поддержку.

– Да не очень. Даже и не знаю, во что я верю.

Фрейд утверждал, что в бессознательном могут мирно сосуществовать любые, даже диаметрально противоположные убеждения. Человеческие существа в этом плане идут ещё дальше: мы можем противоречить сами себе сознательно. Так и с Мевис: она никак не связывала появление умершего мужа с божественным вмешательством.

– Хорошо. – Я сделал пару малозначимых пометок в блокноте, обдумывая следующий вопрос. – А Джордж когда-нибудь разговаривал с вами?

– Нет. Он просто появляется… а потом исчезает.

– Можно ли как-то по-другому объяснить то, что вы видите? – Мевис не поняла, о чём я. – Возможно ли, что вы видите не реального Джорджа, а что-то сродни иллюзии?

Я не собирался переубеждать её. Я лишь пытался получше уяснить, как она сама оценивает ситуацию. Мевис была пассивной и не склонной к рефлексии, ей совершенно не хотелось задаваться вопросами и анализировать то, что с ней происходит.

– Нет, – коротко бросила она.

– А может ли быть, что вы так сильно скучаете по Джорджу, что ваш разум начинает подыгрывать вам?

Она поджала губы, нахмурилась и выпалила:

– Нет.

– Мевис, – произнёс я, отложив ручку и подавшись чуть вперёд, – что вы чувствуете, когда видите Джорджа?

– Мне не страшно…

Я видел, что мои вопросы смущают её, поэтому не стал упорствовать. К тому же от галлюцинаций Мевис, похоже, никто не страдал. Возможно, галлюцинации, связанные с утратой, свидетельствуют больше не о том, что человек не может смириться с ситуацией, а о том, что он защищается и пытается ужиться с источником стресса. Подобные видения в какой-то мере делают смерть не такой всепоглощающей и облегчают чувство одиночества.

Мы провели с Мевис в общем счёте десять встреч. Я сделал ровно то, о чём меня просили: оказал психологическую помощь, связанную с утратой, и провёл когнитивно-поведенческую психотерапию, чтобы справиться с депрессией. Терапия помимо прочего заключалась в том, чтобы провести ряд экспериментов с закостенелыми и демотивирующими убеждениями Мевис. В основном эти убеждения касались того, что, по её мнению, она могла делать, а что не могла. Например, она не ощущала в себе достаточных сил, чтобы справиться с социальными ситуациями.

За время наших встреч Мевис стала более активной и даже начала посещать клуб знакомств, организованный благотворительным фондом по заботе о душевном здоровье. Но пользы от него было не очень много, потому что на самом деле Мевис не хотела заводить друзей, улучшать качество жизни или даже просто стать счастливой. Она нуждалась только в одном – в сексе. Явление призраков, как правило, наделяется каким-то духовным значением: люди начинают верить, что душа бессмертна и новая встреча возможна в мире ином. С Мевис же было всё наоборот. Она не размышляла, а может, попросту не могла размышлять в подобном ключе. Призрак её мужа, порождённый плотскими желаниями, не заставлял её думать о чём-то высшем за пределами бренного мира, а лишь ещё больше привязывал к миру телесных удовольствий.

Психиатр Элизабет Кюблер-Росс выделила пять степеней переживания горя: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Хотя её труд оказал мощнейшее влияние на психологию и психиатрию, есть большое число доказательств в пользу того, что переживаемое горе нельзя упорядочить. Каждый человек переживает утрату по-своему, у каждого свои обстоятельства и свой итог. Нет единого, общего лекала, с которым можно было бы подступиться к переживаниям об утрате, и нет универсального способа горевать.

На улице снова лил дождь, когда мы с Мевис стояли в прихожей и прощались после заключительного сеанса. Она подняла зонтик с пола, а я отворил дверь.

– До свидания, – сказал я. – Если вам захочется побеседовать ещё, непременно звоните в отделение психологии.

Мы обменялись рукопожатием. Мевис не улыбалась. Она взглянула на небо, нажала кнопку на рукоятке зонта, и над ней тут же раскрылся чёрный купол. Она спустилась по лестнице и побрела в сторону бара на углу улицы. Я думал, может быть, она обернётся, но она продолжала идти, пока не скрылась из виду.

Я вернулся в приёмную и стал глядеть в окно, на серое унылое пространство между больницей и исследовательским институтом. По бурным потокам воды пробежал эксцентричный психолог – тот самый, в полиэстеровом костюме и кроссовках. А больше никто не появлялся. Вскоре зажглись фонари, и с ними засияла брусчатка. Мевис не выходила у меня из головы.

Многие люди жалуются, что в их супружеской жизни не хватает секса. А вот отношения Мевис и Джорджа состояли почти из одного только секса. Отлив тестостерона должен был осушить океан их страсти и оставить ни с чем – превратить в двух незнакомцев, которым не о чем поговорить и которые живут каждый своей жизнью. Однако Мевис и Джордж продолжали жить гедонистами, превратив спальню в райский уголок, полный чувственных беззаботных наслаждений; покидая свой дивный мир, они встречали только унылую реальность, которая могла их порадовать разве что чаем с бисквитными пирожными. Секс не может сблизить людей, сделать их родственными душами. Отношения, построенные на сексе, непременно распадутся, потому что секс не любовь, а лишь его часть. Однако Мевис с Джорджем показали, что с неугасающей страстью остальные компоненты любви не нужны.

Удивительно? Не особо. На первых этапах отношений, когда страсть пылает сильнее всего, влюблённых больше связывает секс, а не разговоры. Плотское желание намного мощнее душевной симпатии.

Мне вспомнилась знаменитая цитата Вуди Аллена: «Секс без любви – бессмысленное занятие, но среди прочих бессмысленных занятий он – самый притягательный».

Неподвластная времени страсть Мевис и Джорджа, скорее всего, вышла боком их бедному сыну. Сперва Терри казался мне эгоистичным и грубым, но затем во мне проснулась жалость к нему. Каждый человек хочет, чтобы его родители любили друг друга, но не слишком уж сильно. Родители, страстно и всецело поглощённые друг другом, делают своих детей сиротами.

Не поэтому ли сорокалетний Терри до сих пор жил в родительском доме? Ждал всю жизнь, что его наконец полюбят? Что ж, теперь, когда его отца нет в живых, у него появился шанс.

Появляясь на сцене, мрачный жнец хитро подмигивает: он даёт понять, что, забрав что-то одно, он даёт жизнь чему-то другому.

Глава 3

Женщина, которой не было: мнительная и разрушающая любовь

Пациент не пришёл на приём. Я поставил дату в бумагах и отметку Н – «неявка». Врачи часто используют сокращения, хотя ещё больше они любят аббревиатуры, например СИОЗС (селективный ингибитор обратного захвата серотонина), ТКП (терапия когнитивного поведения), ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство). Аббревиатуры и сокращения популярны среди медиков, потому что во врачебной практике тут и там встречается множество длинных и сложных терминов, и если использовать их как есть, то мало того что язык сломаешь, так ещё и до сути дела никогда не доберёшься. Так что аббревиатуры – особая форма общения между медиками, и они уже превратились в своего рода сленг. Когда-то я работал в детском больничном отделении, где меня познакомили с аббревиатурой ПСР – примечательно-странноватый ребёнок. Порой видишь ребёнка, но не можешь сразу диагностировать, что с ним: вроде бы всё нормально, но что-то не даёт покоя, что-то явно не так. Это ускользающее что-то, как правило, отражается в чертах лица и может сигнализировать о проблемах в неврологическом развитии. Также следует обратить внимание на нетипичные жесты и походку. Хоть аббревиатура ПСР довольно грубовата, она безобидна и говорит о несерьёзных отклонениях. Некоторые раздражительные врачи используют ВКП: выглядит крайне паршиво.

Я отложил папку с историей неявившегося пациента и подтянул к себе следующую. Внутри обнаружилось сжатое, малоинформативное сопроводительное письмо. Моей следующей пациентке было далеко за тридцать, и у неё имелись проблемы в отношениях с партнёром. Прочитав эту незамысловатую информацию, я принялся перелистывать научный журнал и мерить шагами кабинет. Так прошло сорок минут. Пациенты часто не являются на назначенные сеансы, касающиеся их психического здоровья, и психотерапевтам приходится убивать уйму времени на постукивания пальцами по столу, поглядывания на часы и изучение пейзажа за окном. Ощущение при этом такое, будто над вами пошутили или «развели» вас, – вот только повторяются такие «шутки» изо дня в день, и удивляться уже не приходится. Зазвонил телефон, и секретарь сообщил, что пришла пациентка, записанная на одиннадцать часов.

Анита была эффектной женщиной: высокая длинноногая блондинка с пронзительно-голубыми глазами, слегка отливавшими фиолетовым. Одета она была просто: свитер и джинсы, – но вместе с тем выглядела очень элегантно. Казалось, что она ни наденет – всё ей к лицу. Чуть позже я узнал, что Анита – дизайнер интерьеров.

– Итак… – Я открыл папку с её случаем. – Насколько понимаю, вы испытываете проблемы в отношениях.

– Да. – Она хотела сказать что-то ещё, но в последний момент выражение её лица изменилось, и запинка обернулась молчанием.

– Как зовут вашу вторую половину?

– Грег.

– Как долго вы вместе?

– Почти год.

Они познакомились на званом обеде у общего друга. Грег был разработчиком компьютерных игр, открывшим собственную компанию. Дела шли в гору, и его игры даже удостоились награды. «Я не люблю компьютерные игры, – призналась Анита, поморщив нос. – Я подумала, что Грег какой-то там помешанный компьютерщик, но мы разговорились, и между нами пробежала искра. Знаете, химию не обманешь».

Люди часто прибегают к слову «химия», когда не могут объяснить причину взаимной симпатии и притяжения. В романе Гёте «Избирательное сродство», опубликованном в 1809 году, фигурирует идея, что романтические узы подчиняются тем же законам, что предшествуют формированию химических связей. Вне сомнений, мужчины и женщины чувствительны к секрециям, выделяемым человеческими телами, и улавливают в воздухе их индивидуальный почерк – их неповторимый молекулярный состав. Такой состав может оказать действие на гормоны вдохнувшего и привести к изменениям, сигнализирующим о готовности к половому акту, хотя сам человек даже не почувствует, что вообще вдохнул какой-то аромат. В XVI веке женщины засовывали в подмышки очищенные яблоки, чтобы напитать мякоть потом. Затем эти ароматные фрукты преподносились в дар потенциальным возлюбленным, чтобы те в моменты мучительной и тягостной разлуки вдыхали сей сладкий мускусный запах.

Анита повторила последнюю фразу: «Химию не обманешь». Она будто пыталась развеять какие-то внутренние сомнения.

Анита и Грег были счастливы. Так сильно, что через полгода Анита предложила мужчине переехать к ней, и он согласился. Анита была в разводе и жила с восьмилетними сыновьями-близняшками.

– Как прошло знакомство? – спросил я.

– Брэдли и Бо обожают Грега. Они сразу поладили с ним. К тому же Грег привёз с собой игровую приставку – и не прогадал.

– Мальчики часто видятся с вашим бывшим мужем?

– Нечасто. Они всегда очень ждут встреч с ним, но он всегда их откладывает. На него нельзя положиться.

Бывший муж Аниты работал биржевым маклером и баловался кокаином.

– Я пыталась спасти наш брак, но его поведение стало просто невыносимым. – Она поймала мой обеспокоенный взгляд и предупредила вопрос: – Нет, он не бил меня, никакого насилия. Боже, я бы тогда сразу ушла. С ним просто стало невозможно жить. Постоянные перепады настроения, постоянная ложь… мне нужно было подумать о мальчиках.

Вскоре после того как Грег переехал к Аните, в их отношениях начался разлад.

– Мы перестали разговаривать, – сказала Анита, нахмурив брови. – Похоже, он потерял всякий интерес к нашим отношениям. Приходит домой поздно, а когда я отправляю ему сообщения, никогда на них не отвечает.

Они начали отдаляться друг от друга.

– Он постоянно куда-то уходит. У него совсем нет времени на меня.

Аниту всё меньше тянуло к интимной жизни.

– Я не могу заниматься любовью, если не чувствую близости в отношениях.

А Грег стал раздражительным.

– Он обозвал меня всё контролирующей мадам. – Она доверительно взглянула на меня, словно на друга-единомышленника, и рассмеялась. – Я не знала, что делать, – продолжала она рассказ. – Не просто вот так начать жить с человеком, особенно когда у тебя дети. Я стала думать, может, я слишком поспешила и сделала ошибку. Настроение от таких мыслей у меня упало ниже некуда, поэтому я пошла к своему терапевту, и он прописал мне антидепрессант прозак. Но от этого лекарства у меня начались жуткие побочные эффекты, так что я решила обратиться к вам.

Происходящее явно расстраивало Аниту, но её голос на протяжении всего повествования оставался ровным. Она не плакала и прекрасно осознавала, зачем пришла и чего хочет: «Я всего лишь хочу разложить всё по полочкам и понять, что происходит».

– Согласится ли Грег зайти ко мне? – спросил я. – Мне бы хотелось сперва поговорить с ним наедине. А затем сможем ли мы устроить ряд совместных встреч?

– Я дам ему ваш номер, он позвонит. – Анита поднялась с места и направилась к выходу.

Семейная терапия уходит корнями в довольно мрачные времена. Она возникла как часть нацистской программы по оздоровлению. Если бы к господству над миром пришёл Третий рейх, обществу понадобились бы большие, крепкие и расово чистые семьи. Но после войны семейная терапия эволюционировала в нечто совершенно иное. Сегодня существует несколько разновидностей такой терапии, но во всех них присутствуют общие составляющие – например, партнёры в паре учатся разговаривать друг с другом и овладевают навыками разрешения конфликтов. В отношениях несчастливых пар присутствует слишком мало похвалы и подбадривания, вместо них чрезмерно много упрёков и порицаний (большинство из которых ещё и высказывается гневным тоном); процветают шаблоны взаимно негативного поведения; секс случается всё реже, и совместное времяпрепровождение больше не радует.

Я заметил, что Анита любит использовать слова «всегда», «никогда» и похожие на них. Грег всегда поздно приходит домой и никогда не отвечает на сообщения. Такие категоричные высказывания редко отражают реальное положение вещей и зачастую свидетельствуют об определённом типе мышления и искажённом восприятии. Психоаналитик Карен Хорни, рождённая в Германии, стала первым психотерапевтом, заметившим связь между языком и психологической уязвимостью. Она обратила внимание на «тиранию долженствования» и отметила, насколько сильно бескомпромиссная внутренняя речь формирует в человеке стресс и чувство вины: я должен быть безупречным, я должна быть худой, я должен быть успешным. Поощряя пациентов изменить словарный запас, можно помочь им прийти к более плодотворной корреляции внутренней речи и окружающей действительности. Даже небольшие изменения в речи оборачиваются более взвешенными решениями и улучшенным настроением. Я сделал короткую рабочую заметку: чрезмерное обобщение.

На следующей неделе я встретился с Грегом – скромным и опрятно одетым мужчиной, закончившим Кембридж по математическому направлению. Я в общих чертах рассказал ему о жалобах Аниты и стал ждать, что он мне ответит. Губы Грега сложились в невесёлую улыбку.

– Значит, она вам не рассказала.

– Прошу прощения?

Он вздохнул и подался чуть вперёд.

– Я редко выхожу из дома, – начал он, – один-два раза в неделю. Когда же меня нет, я, как правило, пишу Аните, где я и когда вернусь. Раньше я порой забывал написать ей – что было, то было, – но больше уже не забуду. Анита устроила мне такой разнос. Я просто не могу понять, почему она чувствует себя такой неуверенной. Она ведь потрясающая, я даже и не мечтал о таком счастье. Понимаете, она ведь запросто могла стать моделью. – Он взглянул на меня, ожидая моего согласия, и я кивнул. – Но она ведёт себя так, будто у неё больше нет выбора.

По словам Грега, Анита позвала его жить к себе, потому что хотела держать под строгим надзором.

– Она считает, что я хочу уйти к другой женщине и что у меня кто-то есть на стороне. Но я не стал бы изменять, не такой я человек. К тому же я люблю Аниту.

– Вы говорили ей всё это?

– Конечно, постоянно повторяю, но толку никакого. Она всё равно думает, что я хожу налево. Она постоянно расспрашивает меня, где я был и с кем. Я словно на допросе. А если я вдруг допущу ошибку – если она найдёт какую-то нестыковку, – то она очень сильно огорчается. Она сразу уходит в себя и больше не разговаривает со мной. – Грег уронил голову на грудь, и взгляд его замер. – Постепенно она оттаивает, но мне приходится заверять её, клясться ей, что я говорю чистую правду. – Он стеснительно замялся и вытащил из свитера выбившуюся нитку. – Она требует, чтобы я показывал ей свою переписку и все расходы с кредитки.

– И вы показываете?

– Мне нечего скрывать. Но такие проверки никуда не годятся, верно? – Он откинулся на спинку дивана и погладил ровно подстриженную бороду. – Как-то вечером я пришёл домой и решил принять душ. Я стоял в кабинке, и вдруг в ванну зашла Анита – она сказала, что собирается закинуть грязное бельё в машинку, и забрала бельевую корзину. – В глазах Грега читались сомнение и озадаченность, он не знал, стоит ли ему продолжать рассказ. – Дело в том… Анита так и не начала стирку – она просто-напросто хотела осмотреть мою одежду.

– Откуда вы знаете?

– Может, я и ошибаюсь… но думаю, так всё и было.

– Она искала улики…

– Да она совсем помешалась.

Грег поёжился от собственных слов. Мысли сродни заклинаниям, мощь которых проявляется лишь в миг, когда они срываются с языка.

Прежде чем продолжить, я обязан был прояснить одну вещь.

– Грег, я хочу задать вам личный вопрос, ответ на него останется между нами.

– Хорошо, спрашивайте.

– Вы когда-нибудь изменяли?

– О Боже, нет! – Мой вопрос обидел его. – Я действительно хочу, чтобы у нас с Анитой всё сложилось. Я никогда и никому не изменял. Я не такой человек.

Анита выудила из сумочки резинку и ловко собрала волосы в хвост.

– Мы совершенно разные люди, – сказал она. – Мы видим всё под разными углами.

Я ответил уклончиво, заметив, что объективной точки зрения порой не найти и вообще довольно сложно понять, как всё происходит на самом деле.

– Итак, – продолжил я, – как же часто Грег отлучается из дома? Его постоянно не бывает, как вы предполагали, или всё же раз-два в неделю?

– Может, я и в самом деле преувеличила. Но суть-то была не в этом, а в том, что мы не проводим время вместе.

– Вы когда-нибудь просили его показать вам выписку по его кредитной карте?

– В последнее время не просила.

Она продолжала увиливать от ответов, а затем выпалила:

– Хорошо, наверно, я и в самом деле могу быть излишне властной, контролирующей и всё в этом духе. Ну и что? Если любишь кого-то, разве это не само собой разумеется?

Любовь и ревность сплетены неразрывно. Средневековый священник Андрей Капеллан составил тридцать одно правило куртуазной любви, и второе правило гласило: кто не ревнив, тот не может любить.

– Да, – согласился я. – Это в порядке вещей. Любовь и ревность идут рука об руку. Когда ты не влюблён, измена тебя не тревожит.

– Вот именно, – кивнула Анита с явным облегчением. – Если человек ревнует, сразу ясно, что ему не всё равно. – Затем она призналась: – На самом деле я очень много размышляю об измене. Время от времени в голову приходят такие мысли, что… даже в ночных кошмарах такое не приснится. Я представляю, как Грег выходит из дома, а потом едет встречаться с какой-то женщиной. Представляю, как они вместе находят какую-нибудь дешёвую гостиницу и снимают там номер на день.

– Как вы думаете, эта женщина – кто она?

– Не знаю. Просто женщина… любая женщина. Никак не могу выкинуть эту сцену из головы. – Анита содрогнулась. – Иногда мне даже представляется, что они вместе в постели. Просто ужас, мне даже дурно становится. Даже сейчас, когда рассказываю это всё вам, мне уже дурно.

Её грёзы наяву сопровождались настойчивой потребностью непременно узнать, где сейчас Грег и что он делает. Анита тут же звонила ему на работу, и если не заставала его там, то начинала думать, что её тревожные фантазии – это никакие не домыслы, а самая настоящая правда. В следующий раз, когда я затронул данную тему, Анита сказала:

– У меня очень хорошо развита интуиция. Может, именно её – это вот чувство – и называют женской интуицией? Я с первого взгляда могу понять, полажу ли я с человеком или нет. Очень полезное качество в моей работе. Не нужно тратить время на клиентов, которым никак и ничем не угодишь.

Возможно, Анита в самом деле хорошо считывала людей, но это вовсе не значило, что она обладала сверхспособностями. Равно как не значило, что её фантазии имели какое-то отношение к реальному положению дел. Неверные суждения неизбежно приводят к неверным выводам.

Однако я не могу доподлинно утверждать, что все фантазии Аниты в момент, когда она не могла найти Грега, были беспочвенны.

– Вы верите, что у Грега есть связь на стороне? – спросил я.

– Такое вполне может быть, – откликнулась она.

– Я задал вам другой вопрос.

Она закинула ногу на ногу и засмотрелась на высокий каблук своего сапога. Вытянула руку и коснулась его, почти что ласково.

– Иногда верю, а иногда нет.

Ревнивые герои встречаются во всех литературных традициях. Еврипидова Медея отравляет соперницу и убивает собственных детей, шекспировский Отелло душит Дездемону, а Позднышев в повести Толстого закалывает жену кинжалом. Все эти зарисовки отражают мрачную действительность. Точные подсчёты сильно разнятся в зависимости от времени и места, но если говорить в общих чертах, то на убийства супругов и любовников – бывших и нынешних – приходится одна десятая всех убийств в мире. Причиной убийств служат как уже доказанная измена, так и подозрения в неверности. Мужчины чаще убивают женщин, но и женщины убивают мужчин – хотя убитых мужчин намного меньше. Треть женщин по всему миру была убита собственными мужьями или любовниками. По статистике, женщина находится в куда большей безопасности, если спит со случайно встреченным мужчиной, а не с кем-то хорошо знакомым. Несмотря на то, что у ревности большой спектр оттенков, даже самая лёгкая её форма может обернуться непоправимой бедой.

Если перебрать термины XX века, то Аните можно поставить следующие диагнозы: синдром Отелло, синдром эротической ревности, болезненная ревность, психотическая ревность, навязчивая ревность и бредовая ревность. Сегодня все эти названия объединены общим термином – бредовое расстройство ревнивого типа, – который ставит патологическую ревность в один ряд с синдромом Клерамбо (он так и называется: бредовое расстройство эротоманического типа).

Если отличительной чертой синдрома Клерамбо является стойкая уверенность в ответных чувствах, то отличительная черта бредового расстройства ревнивого типа – стойкая уверенность в измене. В обоих случаях назначается одно и то же лекарство, влияющее на общие нейрохимические тракты. Патологическая ревность схожа с синдромом Клерамбо ещё одной чертой – повреждениями в правой части мозга. Также при обоих состояниях наблюдаются схожие поведенческие проявления: пациенты того и другого типов начинают преследовать жертву, пусть и по совершенно разным причинам. Люди, страдающие от синдрома Клерамбо, неустанно следуют за возлюбленными, потому что не могут вынести разлуки, в то время как люди, страдающие патологической ревностью, неустанно занимаются слежкой и поиском свидетельств измены. У тех и других сильно развита интуиция, а лечение чаще всего даёт скудные результаты.

Я как-то сказал Аните, что некоторым моим пациентам легче справляться с ревнивыми мыслями, когда они принимают лекарства. Она тут же отвергла идею, потому что после приёма прозака у неё начались страшные побочные эффекты; однако имелась и другая причина. «Когда я была на таблетках, мои чувства поблёкли, я будто стала вся мёртвая внутри. И уж не знаю, показалось мне или нет, но из-за лекарства у меня притупились мои профессиональные навыки: я окидывала взглядом комнату, но в голову не приходили никакие идеи… знаете, как обычно – цвета, расстановка, фактура, материалы… А ведь, как правило, у меня целая куча разных задумок». Я не раз слышал подобные жалобы от других пациентов, чья работа включала в себя элемент творчества. Есть научная точка зрения, что упадок настроения, а особенно его резкие скачки туда и обратно, питают творческую деятельность. У писателей, например, перепады настроения случаются в разы чаще, чем у непишущих людей тех же лет, того же пола и уровня образования. Вполне вероятно, что скачки настроения образуют идеальный, плодотворный цикл, бегущий от задумчивой меланхолии к всплескам кипучей деятельности и обратно. Искусственные стабилизаторы настроения, лекарства, затормаживают этот цикл.

За всю жизнь у Аниты было относительно мало сексуальных партнёров. Она, по её собственным словам, была «очень привередливой». Каждый раз, когда она сближалась с возлюбленным, она чувствовала себя очень уязвимой. Я заметил, что, когда Анита описывала свои переживания, её голос становился тихим и неуверенным и в конце предложения опускался до шёпота, словно ей не хватало дыхания. Так бывает, когда люди испытывают страх или тревогу. Когда Анита говорила таким голосом, то становилась похожа на маленькую девочку.

Мысль о том, что внутри каждого человека живёт субличность – частичка того, кем он был когда-то, – уходит корнями в аналитическую психологию Карла Густава Юнга. В 1934 году он писал: «Внутри каждого взрослого укрывается ребёнок – вечное дитя, которое постоянно растёт, но никогда не может вырасти, оно просит непрерывной заботы, знаний и внимания». Впоследствии, на протяжении шестидесятых и семидесятых годов, эту установку Юнга заимствовали и перерабатывали многие практикующие врачи, и с тех пор эта идея восторженно поддерживается популярными психологами, которые призывают любить своего «внутреннего ребёнка». Как и следовало ожидать, излишний сентиментализм и слишком частое использование, к месту и не к месту, обесценили концепт Юнга; тем не менее его взгляд до сих пор хорошо демонстрирует, как работает человеческий разум. Все эмоции и ситуации, которые могут напомнить нам о глубоких переживаниях наших ранних годов жизни, пробуждают в нас давно забытые воспоминания, и мы снова проваливаемся в детство.

Мне показалось, я услышал голос внутреннего ребёнка Аниты – маленькую девочку, которая пряталась за шторой и подглядывала за происходящим через крохотную щёлочку. Я мог бы попытаться подбодрить её, уговорить выйти из своего убежища, но удержался: она могла испугаться, убежать и уже больше никогда не выглянуть.

Очень многое можно рассказать об отношениях в паре, лишь взглянув на то, как сидят партнёры. Нередко мне доводилось видеть, как пара, зайдя в приёмную, усаживалась по разные стороны дивана. Казалось, что каждый партнёр окружён отталкивающим силовым барьером. Порой они сидели, слегка отклонившись друг от друга или же вполоборота, почти спиной друг к другу. Иногда я просил их сесть поближе, и они выполняли просьбу, но к концу сеанса, как правило, снова сидели врозь. Все эти пары приходили с намерением спасти отношения, давшие трещину, но язык их тела был красноречивей любых слов.

Анита и Грег сидели рядышком и наслаждались близостью. Порой они касались друг друга.

Роль психотерапевта во время семейной терапии напоминает роль рефери или арбитра. Удивительно, как сложно парам прийти к согласию даже относительно простейших вещей – например, кто, что и когда сказал. Одно и то же событие запоминается совершенно по-разному. Партнёры делают выводы на основе скудной неубедительной информации, и выводы эти зачастую совершенно неверные; каждый из партнёров ведёт себя так, будто умеет читать чужие мысли, и в итоге приходит к ошибочным умозаключениям, которые затем преподносятся как неоспоримые факты. Иногда во время терапии случаются срывы. Партнёры начинают нервничать, раздражаться и перебивать друг друга. Очень неблагополучные пары прибегают к оскорблениям. Очень часто мне приходилось повышать голос и заставлять их прекратить ругань.

Беседа Аниты и Грега больше походила не на обсуждение, а на грызню.

– Уж и не знаю, что я могу ещё сделать, – говорил Грег. – Я рассказываю тебе, где я. Рассказываю, с кем я.

– В самом деле? – откликнулась Анита.

– Да.

– А вот и нет. В четверг ты пришёл домой очень поздно. И не написал мне.

– О Боже, Анита, сколько можно. Тогда случились непредвиденные обстоятельства. – Грег бросил на меня взгляд и раздражённо махнул рукой. – На работе был аврал. Мне пришлось уехать на срочное совещание. У меня не было времени.

– А что, написать сообщение – это очень долгий процесс? – перебила его Анита.

– Я попросту не мог, – ответил Грег.

– Ты обещал.

– Анита, – произнёс я, подняв руку, чтобы привлечь её внимание. – Что именно обещал вам Грег?

– Что он будет присылать сообщения, всегда.

– Всё верно, – согласился Грег. – Я в самом деле обещал. Но, похоже, ты, Анита, не учитываешь, что иногда, даже при самом огромном желании…

Его оправдание перетекло во вздох, после которого он больше не произнёс ни слова – у Грега пропало всякое желание заканчивать мысль.

Я снова обратился к Аните:

– Вы сомневаетесь, что на работе был аврал?

– Она знает, что случилось, – сказал Грег. – Я показал ей переписку – и вам покажу, если надо. Возникла серьёзная проблема, и нужно было незамедлительно с ней разобраться.

– Анита? – осторожно спросил я, чтобы подтолкнуть беседу.

– Набрать сообщение – дело на пару секунд.

– Люди могут о многом забыть, когда сильно взволнованы…

– То, что действительно важно, не забывается.

– Вы так понимаете промах Грега? Что вы не важны для него?

– Такое у меня складывается ощущение.

– И, наверно, очень горькое. Но прошу вас подумать ещё раз и дать взвешенный ответ. Вы в самом деле полагаете, что раз Грег не написал вам в данном конкретном случае, то вы не важны для него?

Я хотел, чтобы она остановилась на секунду и задумалась – увидела, что какие-то её мысли, возможно, приходят автоматически; когнитивные психотерапевты иногда называют такие мысли плодом бездумного мышления. Однако я задал вопрос слишком категорично, сделав неверные смысловые акценты, из-за чего Анита почувствовала себя как на допросе. К тому же чуть раньше я охарактеризовал оплошность Грега, забывшего отправить сообщение, как промах, нечто случайное, из-за чего она могла решить, что я принял его сторону и не считаю его проступок серьёзным. Психотерапевты, как писатели, должны подбирать слова с умом и очень осторожно.

Анита напряглась, щёки ее вспыхнули алым цветом:

– Послушайте, Грег мне всегда говорит, что на него можно положиться. Что ему можно доверять. Но в итоге я не могу ему доверить даже отправку сообщения.

Пары часто спорят о вещах, которые любому другому человеку показались бы совершенно незначительными; они могут часами ходить по замкнутому кругу, так ничего и не решив и ни до чего не договорившись. Они как средневековые теологи, которые нескончаемо спорят о том, сколько чертей могут танцевать на булавочной головке. Но когда пары начинают воевать из-за, казалось бы, пустяковых вещей, стоит вслушаться в подтекст. Важен не сам аргумент, а то, что скрывается за этим аргументом.

Грег тоже начал раздражаться.

– Просто нелепость какая-то, – ворчал он. – Анита, ты переворачиваешь всё с ног на голову. Я задержался на работе. На сколько? Всего на час?

– На час и десять минут.

– Хорошо, отлично. – Грег возвёл глаза к потолку. – На час и десять минут.

Я добавил к своим записям ещё одно слово: «перфекционизм». И подчеркнул его.

Почему люди ревнуют? Если мы любим кого-то, то хотим, чтобы он был свободен и счастлив. Истинная любовь не ведает границ; она освобождает душу – уносит нас за пределы всех устоев. Выдающийся ливанский поэт и философ Халиль Джебран писал: «Любовь – единственная свобода в этом мире, ибо она поднимает душу к вершинам, не доступным ни для людских законов и обычаев, ни для законов и велений природы». Очень ободряющие слова, но Лукреций намного ближе к истине, когда говорит, что у богини любви крепкие путы и она так просто не отпустит. Мы всего-навсего свободны быть самими собой, да не особо-то и свободны, если подумать.

Разные общины, стремившиеся создать Утопию, провозглашали своим основополагающим принципом свободную любовь, однако со временем все эти общины либо измельчали, либо развалились, потому что почти все их члены в итоге выбрали моногамию. Там, где разрешена полигамия, лишь 5–10 % мужчин решают завести несколько жён. Интернет открыл безграничные возможности для молодых пар, которые жаждут испробовать полиаморный стиль жизни, однако многие пары признаются, что именно ревность заставила их отказаться от подобного рода отношений. На долю всего населения приходится совсем немного пар, которым удаётся жить в открытых отношениях и так воспитывать детей. Сколько бы ни пытались социологи и политические идеологи изменить структуру общества, семейная ячейка всегда возвращалась. Наша потребность в обретении единственных отношений только для двоих, а также их ревностная защита впаяны намертво в наше сознание.

Во времена наших дальних предков рождение и благополучное развитие потомства являлось важнейшим событием, оно требовало от родителей вложения ресурсов и сил, которые впоследствии сторицей окупались: гены рода сохранялись и передавались дальше. Для матерей самой большой угрозой была потеря семейных ресурсов – а такое, скорее всего, могло произойти, если её избранник возьмёт себе ещё одну женщину. Для отцов же цена измены была ещё выше: могло оказаться так, что они отдают все свои ресурсы на взращивание генов другого мужчины. Ревность – это своего рода охранная сигнализация, которая активирует превентивные меры; она похожа на радар, отслеживающий соперников и соперниц. Из-за того, что цена измены для мужчин значительно выше, мужская сексуальная ревность намного сильнее женской; поэтому и наблюдается такой сильный перекос в статистике убийств, совершённых супругами.

Охранная сигнализация Аниты была включена постоянно.

– Когда мы с Грегом жили порознь, я всегда приходила к нему чуть пораньше, чтобы успеть всё проверить.

– Вы обыскивали его дом?

– Нет… – Она выдержала мой взгляд, ожидавший продолжения. Затем коснулась груди, как если бы у неё вдруг участилось сердцебиение, и наморщила лоб. – Я обыскивала его кровать.

– Что вы искали?

– Ну… волосы, пятна.

– Следы…

– Да.

– Вам удалось найти что-нибудь?

– На его постели всегда были волосы. Я брала их и рассматривала под лампой…

– Волосы были чужие – именно такие, какие вы искали?

– Я никогда не была уверена до конца.

– Что ещё вы делали?

– Нюхала подушку, пахнет ли духами.

Анита искала женщину, которой не было. Не важно, сколько раз Грег заверял её в своей верности, – Анита с педантичностью судмедэксперта продолжала выискивать улики, оставленные воображаемой соперницей.

В приступах чрезмерной ревности человек будет неустанно задавать вопросы, следить за партнёром и перепроверять все его вещи, даже если тот уже признался, что и в самом деле изменял. Такое поведение свидетельствует о наличии у ревнивца неврологического переключателя, который заело. При таком положении дел ревность превращается в обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР) – состояние, при котором навязчивые мысли порождают тревогу и дискомфорт, вследствие чего одержимый ревностью человек пытается успокоить себя исполнением определённых ритуалов. Ритуалов неконтролируемых и вызванных острой нуждой, которой сложно противостоять.

ОКР успешно лечится методом экспозиции и предупреждения реакции. Пациента просят терпеть и не поддаваться острой потребности исполнить ритуальные действия, тем самым заставляя спокойней переносить дискомфортные ситуации, пробуждающие тревогу. Исследования показали, что такая форма «поведенческой терапии» снижает активность определённых отделов мозга, таких как хвостатое ядро и таламус. При волевом усилии пациента активность этих перевозбуждённых отделов идентична той, которая происходит во время приёма медикаментов. Любопытно, что биологические отклонения, за которые отвечает психиатрия, можно исправить постоянным вмешательством силы воли.

У большей части ОКР-пациентов, проходивших лечение методом экспозиции и предупреждения реакции, значительно снижалось количество навязчивых мыслей, они чувствовали себя спокойней, и потребность исполнять ритуалы притуплялась.

Я попросил Аниту держать себя в руках и не поддаваться соблазну устроить очередную проверку. Какое-то время у неё получалось, но прилагать усилия постоянно она попросту не могла. В её голове всплывала не дающая покоя картина: Грег с другой женщиной, – и следом обрушивалась лавина жутких подозрений, которая накрывала её с головой и бросала в жерло дикой ревности; непреодолимая потребность в ритуалах брала верх и возвращала Аниту к бесконечным расспросам и детективным расследованиям.

Почти все направления психотерапии сходятся в том, что стрессы, пережитые в детстве, оставляют отпечаток на психическом здоровье и имеют далеко идущие последствия. Некоторые взгляды психологов идут ещё дальше, утверждая, что сильное воздействие на психику оказывают даже пренатальные переживания. Совершенно очевидно, что плод в материнской утробе всё чувствует и на всё реагирует, порой даже по-взрослому. УЗИ показывает, что на двадцать седьмой неделе мальчики в материнской утробе, когда сосут палец, испытывают эрекцию.

Я стал расспрашивать Аниту о её детстве.

– Моя мама – художница, – начала она без тени гордости. – Рисует большие абстрактные картины… Она всегда горячо любила своё дело, хотя картины продавались не ахти как – на жизнь таким образом не заработаешь. На нас с братом времени у неё не хватало – она вела жизнь богемной дамы, да и до сих пор ведёт. Мужчин она меняла как перчатки. Я хоть и была малышкой, но уже тогда понимала, что происходит что-то нехорошее, неправильное. А ещё мама брала нас с братом в сообщники. – Глаза Аниты расширились, и она проговорила потусторонним голосом, словно медиум, связавшийся с подвыпившим духом: – Отцу ничего не рассказывайте.

– Вы хранили её тайну? – спросил я.

– Да, – отозвалась Анита. – Конечно. Но папа всё равно узнал. Наверно, мама сама ему рассказала. Она любила в пылу перепалки бросить что-нибудь такое, эффектное, чтобы создать драму. Она обожала драмы. Родители всегда ругались, расходились, потом снова сходились. Мы с братом привыкли быть всегда наготове, всегда на чемоданах, чтобы чуть что – сразу к бабушке с дедушкой, пока родители разбираются со своими отношениями. – Глаза Аниты подёрнулись пеленой воспоминаний. Я почувствовал интересную двойственность: едва уловимое ощущение, что передо мной одновременно сидели и взрослая Анита, и Анита-девочка – словно квантовая суперпозиция, заигрывающая с двумя возможными реалиями. – В конце концов мама остепенилась, и в доме перестали появляться посторонние мужчины. Хотя, может, она просто стала слишком стара для таких афер. Сейчас у мамы с папой вроде всё хорошо. Но в те времена… тогда всё шло наперекосяк.

Где-то в глубине здания зазвонил телефон.

– Что вы чувствуете по отношению к матери?

Звонок оборвался.

– Сложно сказать. С одной стороны, она моя мама. Но в то же время я понимаю, что она была бестолковым родителем. Материнство её попросту не интересовало. Думаю, присмотр за детьми, игры с ними и всё прочее виделись ей смертной скукой.

Дональд Винникотт, светоч британского послевоенного психоанализа, утверждал, что детско-материнские отношения формируют базовую защиту от будущих психических заболеваний. Он уверял, что вся цивилизация стала возможной исключительно благодаря самоотверженности самых обычных матерей. В основе винникоттовской теории эмоционального развития лежит термин «поддержка», который относится не только к физическому держанию на руках, но и к любому аспекту материальной заботы: кормлению, купанию, проявлению внимания, ласкам и утешению. Благодаря поддерживающей среде младенец чувствует себя в безопасности, и благодаря ей происходит переход от зависимости к независимости. К тому же поддержка – это самый первый опыт общения с миром, и она закладывает базис для всей последующей социальной активности.

Психотерапия – своего рода такая вот поддержка, безопасное место для исследований и развития. Взаимоотношения психотерапевта и пациента, если всё складывается удачно, схожи со здоровыми отношениями родителя и ребёнка. Они как уютный дом, где можно отложить в сторону оружие и переосмыслить свой путь.

Через семь недель Анита привыкла к психотерапии и окружающей обстановке. Ей стало легче раскрываться, и я решил, что она сможет совладать с более существенным вопросами. Я хотел прощупать её ревность и понять, насколько она глубока. Самый полезный метод в данном случае – метод, который когнитивные терапевты называют «стрелкой вниз». Если изобразить его в виде рисунка, то получится вертикальная линия, состоящая из направленных вниз стрелок, разделённых вопросами; все вопросы немного отличаются друг от друга формулировкой, но по сути они об одном.

– Анита, вы когда-нибудь думали о том, как бы вы среагировали, если бы Грег и в самом деле изменял вам?

– Я была бы опустошена, раздавлена. Но вы ведь не думаете, что он изменяет? Он ведь вам ничего такого не сказал, ведь правда?

– Нет, ничего такого он не говорил, – успокоил я. – Я просто хотел узнать, что бы для вас значило это событие, окажись оно правдой.

– Что бы значило? – На секунду Анита показалась сбитой с толку, а потом сказала: – Значило бы, что он всё это время врал мне.

Она поёжилась и посмотрела на меня с подозрением – я просил её проговорить вслух очевидные вещи.

– И что бы это значило для вас? – продолжил я.

– Что ему нельзя доверять.

– А если ему и в самом деле нельзя доверять, что тогда?

– Боже! Если нельзя доверять тому, кто рядом с тобой, возлюбленному, то тогда кому вообще можно верить?

– Хорошо. Предположим, вы не можете доверять Грегу – или любому другому человеку, который встретится вам в будущем. Что это значит?

– Значит, что никакой близости не существует.

– А если так и есть, то?..

– То, значит, я одинока. – Последние слова она проронила слабым дрожащим голосом.

Анита выглядела напуганной. Наконец-то из-за шторы вышел её внутренний ребёнок: маленькая девочка, которая жадно искала любви своей эгоистичной матери – матери, изменявшей не только мужу, но и собственным детям. Маленькая Анита искала любви, но находила лишь пренебрежение и отвержение.

Эволюция позаботилась о том, чтобы дети были крепко связаны с родителями, потому что, если заглянуть в мир дикой природы, брошенное дитя – это мёртвое дитя. Соперница Аниты – женщина, которой не было, – не просто сексуальная искусительница. Она – олицетворение самой смерти. Предательство страшило Аниту, потому что оно переносило её внутреннего ребёнка, маленькую Аниту, в дикий мир далёких предков, полный жутких теней и рыщущих во тьме хищников.

Грег сидел чуть поодаль от Аниты.

– Нет нужды расспрашивать меня о моём прошлом, – говорил он. – С ним покончено, его нет. Прошлое – в прошлом.

– Почему ты всегда так упорно обходишь эту тему? – ответила Анита.

– Как ты вообще можешь говорить, что я что-то обхожу? Нет, серьёзно…

– Вот я тебе рассказала о себе всё. – Ударение на «я» превратило фразу Аниты в обвинение.

– Знаю, рассказала. Но нужды в этом не было. К чему мне знать, сколько мужчин у тебя было до меня?

– Откровенность… честность? Всё дело в них, они важны.

– Да брось… все эти разговоры уж точно не про откровенность и честность.

– О чём же они тогда?

– Когда ты расспрашиваешь меня о прошлом… я чувствую, будто мной манипулируют.

Атмосфера вмиг накалилась. Грег посмотрел на меня в поисках поддержки, но я попросту повертел пальцем в воздухе, давая знак продолжать.

– Твои вопросы – уловка, – добавил он.

В ответ Анита вскрикнула режущим ухо: «Что?»

– Уловка, – повторил Грег. – Ты говоришь: будем более открыты друг другу, – но дело тут вовсе не в открытости. А в том, чтобы получить больше информации, которую можно сравнить, сопоставить, а потом с её помощью поставить мне подножку. И суть в том, что ты будешь постоянно ставить мне подножки, заставляя меня упасть, потому что я не могу запомнить всё на свете с точностью до мельчайших подробностей. Всегда найдётся какая-нибудь нестыковка. Что вовсе не означает, будто я лгу или пытаюсь обвести тебя вокруг пальца. Это всего лишь означает, что я не могу вспомнить, потому что моё прошлое – мои прежние отношения – они для меня больше ничего не значат. Значишь только ты!

Уголки губ Аниты чуть опустились.

– Что вы думаете? – спросил я у неё.

– Разве я о многом прошу? – Вопрос Аниты был обращён к потолку. – Ладно, похоже, у меня в самом деле проблема. – Она повернулась к Грегу. – Но, может, если бы ты старался усердней…

– Я? – Грег ударил себя в грудь, и пронеслось глухое эхо. – Я, усердней? Да я не уверен, что такое вообще возможно. К тому же, что бы я ни сделал, этого всегда будет недостаточно. Что бы я ни говорил – что бы я ни делал, – тебе всегда будет мало.

Нет ничего плохого в том, чтобы быть перфекционистом, однако если внутренняя планка слишком высока, то данная похвальная черта может значительно подпортить весь механизм отношений. Она наблюдается при некоторых психических расстройствах, в особенности при нервно-психической анорексии, ОКР и депрессии. Мнения относительно природы перфекционизма расходятся. На одном конце спектра – взгляды психоаналитиков, которые истолковывают перфекционизм как защиту от резкой родительской критики; на другом – когнитивисты, которые представляют то же явление как набор немотивированных предписаний, которые возникают в мозгу (например, бессознательное желание выстраивать вещи в ряд).

Мать Аниты не только относилась к детям с пренебрежением, но и была очень критичной. На предыдущем сеансе Анита рассказала: «Мама всегда выискивала недостатки. Я тоже могла бы стать художницей, как она, если бы не её замечания. Она всегда находила только минусы».

Я склонялся к мнению, что перфекционизм Аниты – это скорее защитная реакция, нежели свойство её нервной системы, хотя оба подхода ни в коем случае не исключают друг друга. Порой одна и та же черта может иметь несколько истоков и являться результатом нескольких причин.

Анита продолжала бы обсуждать прошлое Грега и задавать бесконечные вопросы, потому что ждала идеальных ответов, которых он ей попросту не мог дать. Как программист Грег понял, что Анита попала в «цикл проверки», в котором не было прописано условие выхода.

Анита выглядела подавленной.

У Грега нашлось что добавить.

– Даже когда я просто сижу на месте и молчу, ты считаешь, будто что-то идёт не так. – Он снова повернулся ко мне. – Когда дома я иногда задумаюсь о чём-нибудь незначительном, отвлекусь, Анита тут же волнуется и спрашивает: «В чём дело? Почему мы не разговариваем?»

Он взял Аниту за руку и погладил по тыльной стороне её ладони. Анита подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Я очень хочу, чтобы мы были счастливы, – сказал он. – Но то, что ты делаешь, душит наши отношения.

Основным истоком, питавшим ревность Аниты, был её детский страх остаться брошенной; страх, заложенный эволюцией и многократно увеличенный пережитым слишком рано чувством покинутости. По сути, именно страх быть брошенной сделал Аниту уязвимой для психиатрических заболеваний. Но что это значит – быть психологически уязвимым? Легко представить физические слабости: они могут быть связаны, например, с недостатком витаминов в организме или хрупкостью костей. Но как представить слабость психологическую? Как выглядят причины психологической уязвимости?

Когнитивные психологи, описывая систему убеждений и верований, которая влияет на то, как мы видим, понимаем и реагируем на окружающий мир, прибегают к термину «схема». Схемы формируются опытом, который переживает человек.

Порой идею схемы уловить довольно сложно, потому что она условна и её нельзя увидеть глазами; однако дисфункциональную схему можно описать метафорически – как линзу, через которую проходит свет жизненного опыта и преломляется из-за царапин или трещин на стекле. Искажённое изображение, которое получается в итоге, отражает совершенно иную, нереальную картину мира и вызывает сильные переживания. Если искажения обрисовывают мир, к примеру, как место, полное опасностей и чудовищ, то человек будет испытывать иррациональный страх.

Американский психиатр Аарон Т. Бек, разработавший когнитивную терапию, полагал, что дисфункциональные схемы хранят накопленные знания как минимум двумя способами: в виде условных суждений, или допущений, к примеру, «Если меня не любят, я не могу быть счастлив»; и в виде безусловных утверждений, таких как «Меня нельзя любить». Второй вид высказываний представляет собой «базовое убеждение». Базовые убеждения намного мощнее допущений и лежат в самой глубине души.

Основную часть важнейшего жизненного опыта человек усваивает ещё до освоения речи, поэтому некоторые схемы либо невербальны, либо содержат в себе невербальные элементы. Пока не освоена речь, обучение и запоминание происходит на уровне тела. Когда наши тела «вспоминают», мы испытываем физические симптомы, например учащённое сердцебиение, сбивчивое дыхание или мурашки по коже. Возможно, именно поэтому появилось устойчивое выражение «нутром чую». Похоже, едва уловимое восприятие происходит не в мозгу, а в других частях тела.

Схемы хранятся в бессознательной части разума и именно оттуда влияют на ви́дение человека. Как только активируется предречевая схема, человек погружается в мощные необузданные эмоции младенческого возраста. Такой спусковой механизм, как ревность, может активировать схему брошенности, и уязвимую личность накроет волной жуткого непереносимого одиночества. Весь процесс происходит автоматически и почти что бессознательно. Основная задача психотерапии – рассказать уязвимому человеку о его схемах и переделать их путём корректирования дисфункциональных утверждений и пагубных базовых убеждений. Отношения психотерапевта и пациента – в которых терапевт становится своего рода суррогатным родителем – могут дать мощный толчок для изменений на доречевом уровне; однако, чтобы добиться таких фундаментальных подвижек, дуэту терапевта и пациента нужно проделать долгую работу.

Схема брошенности чаще всего активируется в близких отношениях; нейтральные замечания или поступки партнёра интерпретируются в негативном ключе, после чего следует чрезмерная или неадекватная реакция. Состояние паники и сильного возбуждения затем сменяется состоянием отстранённости и ухода, которое вдобавок может служить наказанием ничего не понимающего партнёра.

Когнитивная терапия, сосредоточенная на схеме, – прекрасный пример общего языка, на котором говорят терапевты разных школ. Несмотря на то что у когнитивных терапевтов и психоаналитиков совершенно разные подходы, главная цель тех и других – уменьшить силу влияния, исходящую из бессознательного, и увеличить осведомлённость сознания об истоках саморазрушительного поведения. Тогда пациент сможет оценивать ситуацию более критически и, следовательно, делать более разумные и адекватные умозаключения.

Я был настроен очень оптимистично. Терапия ревности может вызывать некоторые сложности, но у нас всё шло хорошо, мы достигли неплохого прогресса. Грег и Анита разговаривали друг с другом, и оба решительно хотели сохранить и улучшить отношения. Я разработал план терапии и изложил его в виде диаграммы, на которой изобразил причины Анитиной ревности по мере их удалённости, провёл от них стрелки к её базовым убеждениям, допущениям и мыслям, обвёл кругами объяснения того, как можно сладить с определённым поведением, и начертил маленькие квадратики с переменными факторами. Случай Аниты представлял собой классический пример, рассмотренный в различных психологических моделях и теориях. Всё указывало на то, что терапия увенчается успехом.

Но на следующий день Грег с Анитой расстались.

Первым ко мне пришёл Грег. На лбу, прямо над левой бровью у него был прилеплен пластырь.

– Вечером в пятницу мы встречались с друзьями в теннисном клубе. Анита чувствовала себя как рыба в воде, расслабленно, мы наслаждались общением. Валяли дурака, шутили, смеялись. Анита очень общительная и умеет найти подход к людям. Хотя вы бы, наверно, даже не догадались, что она такая. Вы ведь видели её только здесь – когда она рассказывала о своих проблемах. Но когда она в другой обстановке… – Грег бросил взгляд за окно, – …с ней легко и весело. Была там, на вечеринке, ещё одна женщина: стояла у барной стойки. Она показалась мне знакомой, а когда повернулась, то я узнал её – это была Кейт, моя бывшая подружка. Мы встречались лет пять назад, но недолго – ничего серьёзного, лёгкое увлечение. Я отвернулся, надеясь, что она просто пройдёт мимо и не заметит меня, но Ричард, один из моих приятелей, окликнул её и позвал присоединиться к нам – она работала в той же туристической компании, что и он. Я понятия не имел, как мне вести себя в подобной ситуации. Кейт держалась дружелюбно, и было очевидно, что мы знаем друг друга, но никто не спрашивал, откуда мы знаем друг друга. Думаю, Кейт почувствовала некоторую неловкость, потому что мы с ней поболтали совсем чуть-чуть. Бо́льшую часть времени она говорила с Ричардом и его женой. Слава богу, Кейт ушла, как только допила бокал. Анита почти ничего не говорила с тех пор, как к нам подошла Кейт, и весь оставшийся вечер тоже молчала. Я чувствовал неладное, да и, наверно, перебрал с выпивкой. – Грег посмотрел на меня виноватым взглядом, как бы прося о снисхождении. Я, словно священник, дарующий милость, чуть приподнял руку и понимающе кивнул, и тогда Грег продолжил: – У меня выдалась тяжёлая неделя, и мне хотелось спокойных выходных с Анитой и мальчиками. Мне не хотелось ни о чём спорить. Пока мы ехали в машине, обстановка прилично накалилась. Анита спросила: «Откуда ты знаешь Кейт?» Я рассказал ей, что Кейт – моя бывшая, и тогда Анита говорит: «И когда же ты собирался мне о ней рассказать?» Я не был готов к такому вопросу, потому что мне вообще-то хотелось уже забыть о Кейт, мирно доехать до дома и заняться любовью – как обычная пара. Но всё же я объяснил, что с Кейт мы провстречались недолго и я не видел её уже несколько лет. На что Анита сказала: «Что? Ты не видел её до сегодняшнего вечера?» А я ей: «Да, не видел». Но Анита уже начала что-то подозревать и накручивать, я видел, как она становится всё печальней. – Грег посмотрел на диван, на пустое место рядом с собой, как если бы только что заметил, что Аниты нет рядом. – Мы приехали домой, отпустили няню, – продолжил он. – И, когда сидели на кухне, Анита начала задавать вопросы – они вылетали пулемётной очередью, один за другим. Конца им не было. А потом она вдруг сказала совсем нелепицу, вроде: «До сих пор считаешь её симпатичной?» И я сказал: «Да, я до сих пор считаю Кейт симпатичной». Я собирался добавить «Но я её не люблю», как Анита запустила в меня тарелкой. Она промахнулась, попала в стену, но осколок отлетел и задел меня здесь. – Грег указал на пластырь. – И тогда я подумал: «Я так больше не могу. Не нужно мне всё это. Так жить невозможно».

– А что Анита?

– Она начала плакать, проснулся Брэд, и она ушла наверх укладывать его. Когда она вернулась, я сказал, что мне лучше съехать – так будет лучше для всех.

– Как отреагировала Анита?

– Просто ушла в себя. Стала… не знаю, безразличной… будто заледенела. – Грег вытер слезу.

– Ничего страшного… – сказал я и поставил коробку с платочками на диван.

Он смотрел на них несколько секунд, а затем вытащил одну штуку.

– Анита – прекрасная женщина. То есть, понимаете, она потрясающая. – Он высморкался, скомкал платок и убрал в карман. – Но какие бы чудесные чувства нас ни связывали, теперь всё похоронено под кучей дерьма: слишком уж много всего навалилось. Надеюсь, мальчишки не очень будут переживать. Они классные парни, я буду по ним скучать. Но если мы с Анитой будем продолжать жить вместе и она будет срываться, как тогда, в пятницу, ничего хорошего из этого не выйдет. Брэд и Бо не должны видеть свою мать в таком состоянии, просто не должны.

Мы обсуждали разные варианты: временно разъехаться, перейти к более интенсивной терапии. Но Грег оставался твёрд в своём решении. Отношениям пришёл конец.

– Может, вы ещё передумаете, – предположил я.

– Нет, – уверенно ответил он. – Я хочу вернуться к своей прежней жизни.

Анита пришла на следующий день. Она вошла в приёмную бойким, деловым шагом – словно на бизнес-встречу. Волосы зачёсаны назад и убраны ободком, макияжа на лице в два раза больше обычного. Хоть Анита и накрасилась очень умело, макияж смотрелся ненатурально – лицо выглядело неживым, кукольным. Она села на диван, закинула нога на ногу и стала рассказывать свою версию событий.

– Я насторожилась сразу, как только увидела её. Я заметила, что между ними что-то происходит… между ними явно что-то было. Я чётко это видела.

Грег отвечал на вопросы Аниты уклончиво – он попросту не хотел отвечать на них, и да, она сорвалась, но он вёл себя совершенно непростительно.

– Если бы я не начала расспрашивать об этой Кейт, он сам даже словом бы о ней не обмолвился.

На вечеринке Анита чувствовала себя униженной. Её заставили сидеть с Кейт за одним столом и «наблюдать, как та стреляет в него глазками и как накручивает на пальчик волосы». Анита бесподобно подметила поведение манипулирующей женщины, которая старается привлечь внимание мужчины и выглядеть при этом совершенно невинно.

– Как он мог со мной так поступить?

Всё ещё оставалась слабая надежда, что Грег передумает рвать отношения, поэтому я решил, что разумней не затрагивать данную тему – по крайней мере пока всё не прояснится до конца. Но Анита спросила в лоб:

– Он ведь к вам вчера приходил, верно?

Я почувствовал, что встаю на скользкий путь.

– Да. Приходил.

Она с вызовом вскинула голову и сказала:

– Мы расстаёмся.

– Понятно.

А потом уже тихим голосом, словно от нехватки дыхания, Анита добавила:

– Он бросает меня.

Сперва не было ни звука, но постепенно послышались всхлипы, а затем Анита разразилась криком жгучей боли, которая заставила её согнуться пополам, как если бы её физически ударили в живот. Слёзы струились по лицу, оставляя за собой чёрные полосы туши. Небрежно, по-детски, она смахнула сопли тыльной стороной ладони. Я пытался завладеть её вниманием, но Анита ушла глубоко в доречевое состояние, где ужасы неописуемы, где между миром хаоса и разумным «я» не пролегает моста из слов, где язык не способен дать имя отчаянию и тем защитить от него.

Как-то в институте, когда я был студентом, я обсуждал с одним из преподавателей своё решение стать клиническим психологом. «А, – сказал мне преподаватель, – так вам нравятся страдания?» Его провокация была неспроста. «Жизнь в пучине горестей…» Он хотел заставить меня задуматься, в самом ли деле я желаю провести остаток жизни, сидя в кабинете и наблюдая за мучениями людей, ведь у такого занятия есть свои издержки. Сильное горе и сильные переживания могут ранить самого терапевта, и так просто эту рану не залечишь.

Всего один раз я чуть было не расплакался на терапии, когда мальчик вспоминал о том, как умерла его мать. День для его семьи начинался предвкушением радости и веселья, а закончился тяжким горем. Они оказались втянуты в ряд событий, которые впоследствии обернулись национальной трагедией. Многие люди погибли, сотни получили ранения. Вовсе не жалость пронзила меня, когда я слушал рассказ потрясённого мальчика о криках и изуродованных телах. Меня поразило его мужество, его благородные попытки оставаться беспристрастным, потому как он хотел дать точный портрет своей мамы. Он хотел рассказать, какой она была женщиной, и о её доброте, он хотел придать её короткой жизни значение, рассказывая о ней другим людям.

Рыдания Аниты начали затихать, и вскоре она успокоилась. Передо мной снова появилась взрослая Анита и сказала: «Я не хотела ранить Грега. Правда не хотела. Я просто была сама не своя».

Почему люди склонны к саморазрушающему поведению?

Для описания внутренней склонности повторять пережитые в прошлом травмы в контексте нынешних отношений Фрейд использовал термин «навязчивое повторение». Больше всего Анита боялась быть брошенной, этот страх наполнял её детство, но вместе с тем она упорно продолжала вести себя с Грегом так, чтобы он её в итоге бросил. Хотя бо́льшая часть её поступков была совершена бессознательно, сознание Аниты могло если не видеть, то хотя бы предположить грядущие последствия. Между сознательным и бессознательным нет чёткой границы – есть области полутонов, сумеречные зоны и размытые очертания. Более того, Анита прекрасно знала о своём прошлом. До Грега у неё были отношения с другими мужчинами, и она точно так же ревновала, обвиняла, и в итоге отношения заканчивались разрывом, так и не успев толком сформироваться. Почему же Анита продолжала повторять одни и те же ошибки? Почему не могла измениться?

Фрейд размышлял над причинами навязчивого повторения и пришёл к заключению, что в людях заложен инстинкт смерти – движущая сила, которая питает все виды саморазрушающего поведения и даже самоуничтожение. Наличие такой силы он подтвердил законом природы: все организмы эволюционируют из неживой материи и в итоге к ней и должны вернуться. Такое простое предписание отражается в наших мыслях и наклонностях. Как только мы отдаёмся саморазрушающему поведению, мы выпускаем наш инстинкт смерти на волю и становимся на шаг ближе к забвению.

Навязчивое повторение можно объяснить ещё проще: как своего рода вредную привычку. В раннем детстве мы заучиваем определённые шаблоны поведения, и они действуют в нас по умолчанию. Такого рода поведение принадлежит к схемам, которые настолько плотно вросли в нас, настолько неотделимы от нашего «я», что любое расхождение с их предписанием заставляет нас чувствовать себя сбитыми с толку и совершенно беспомощными. Мы испытываем то, что психиатр Р. Д. Лэйнг, придерживавшийся радикальных взглядов, называл онтологической неуверенностью: мир для нас перестаёт быть стабильным местом, в котором всё просто и понятно. Мы чувствуем, что теряем себя.

Саморазрушающее поведение сохраняется, даже если причиняет нам боль, потому что альтернативы видятся нам куда бо́льшим злом. Дисфункциональные схемы подобны старым стоптанным ботинкам – проку от них почти никакого, но мы к ним привыкли и нам в них удобно.

Партнёрам, отношения которых развалились, совместная терапия всё же может принести пользу, особенно если у них есть дети. Обычно остаются какие-то нерешённые и спорные вопросы, неоплаченные счета и неулаженные дела, с которыми нужно разобраться, чтобы оба партнёра и их дети смогли спокойно расстаться с прошлым и жить дальше. Дружеские переговоры так же необходимы парам, которые расстались относительно мирно, без тяжких последствий и ущерба. Я спросил Аниту, хочет ли она таких переговоров. Но ни она, ни Грег не проявили желания.

Я предложил Аните подумать о длительном курсе психотерапии. Она ответила согласием, но я сомневался в её искренности.

– Наверно, после всего вы чувствуете себя подавленной.

– Вы сделали что смогли…

– Такое чувство можно понять.

– Я разочарована, да. Но не подавлена.

Мы поработали над её депрессией и поговорили о доверии.

– Если бы я была на сто процентов уверена, что Грегу можно доверять, – сказала она, – я бы не стала задавать ему столько вопросов.

– Но разве можно хоть когда-то быть уверенным на сто процентов? Нет никаких гарантий. Когда любишь, приходится рисковать.

– Я не могу рисковать.

– Но другие люди рискуют.

– Я не другие люди.

Она внимательно оглядела свой острый каблук и провела по нему пальцем.

Анита хотела любить, но любить для неё значило ревновать, а ревность Аниты убивала любовь. После того как она рассталась с Грегом, она пришла ко мне ещё шесть раз, а оставшиеся три встречи отменила. Последняя страница в папке с её случаем – столбик из трёх «Н».

Мы больше никогда не виделись. Точнее, не виделись лично.

ДСР, или «Диагностико-статистическое руководство по психическим расстройствам»[2], разработанное Американской психиатрической ассоциацией, представляет собой обширный сборник диагнозов и классификаций. Сейчас вышло пятое издание. За многие годы существования эта диагностическая библия не раз подвергалась серьёзной критике: больше всего её упрекают за то, что она основана не на реальной практике и что к её созданию слишком уж сильно приложили руку фармацевтические компании. Множество психологов и психотерапевтов считают, что сама идея свести всю психиатрическую диагностику к универсальному перечню в корне искажает и упрощает до примитива работу психологии, такая идея обманчива и пагубна. На людей, говорят они, нельзя навешивать ярлыки.

У меня лично нет никаких идеологических предубеждений против постановки диагнозов. Диагноз – это не что иное, как обобщающий термин для нескольких симптомов, чаще всего встречающихся вместе. Какие-то диагнозы более убедительны, какие-то – менее, плюс всегда есть опасность превратно истолковать обычное поведение и увидеть болезнь там, где её нет, но в целом диагностика мне кажется полезной, а классификация всего лишь служит средством для наведения порядка в хаотичном и запутанном мире симптомов. ДСР нравится мне гораздо больше, чем его конкурент, Международная классификация болезней (МКБ), разработанная Всемирной организацией здравоохранения, – просто потому, что его легче читать и он более понятен. Хотя и тот, и другая во многом схожи.

Ранее я упоминал, что Анита по всем параметрам соответствует диагнозу, описанному в ДСР как бредовое расстройство ревнивого типа. Оно расположено в разделе с заголовком «Шизофрения и другие психотические расстройства», в ряду очень серьёзных психических заболеваний. Но как кто-либо может быть до конца уверен, что подозрения пациента беспочвенны? Без постоянного наблюдения двадцать четыре часа в сутки нельзя ничего сказать наверняка.

Примерно 20–40 % женатых гетеросексуальных мужчин признают, что имели как минимум одну побочную связь; в том же сознаются и 20–25 % замужних женщин. Приблизительно в 70 % встречающихся пар партнёры изменяют друг другу. Более половины людей, не состоящих в браке, «уводят» чужого партнёра, пытаясь разбить уже существующие отношения. С точки зрения эволюционной психологии, репродуктивная стратегия людей носит смешанный характер: сознательный выбор партнёра и супружеские узы сочетаются с безрассудными случайными связями.

Диагноз «бредовое расстройство ревнивого типа» на самом деле довольно надуманный, потому как строится на том, чего нельзя знать наверняка. В самом ли деле Грег говорил правду? Всегда ли он оставался верен Аните? Я считал его честным, порядочным человеком. Но я мог ошибаться. Он мог оказаться умелым манипулятором, у которого были свои мотивы. И если он лгал, то можно ли оставлять диагноз Аниты? Эта мысль не даёт мне покоя. Но я убеждаю себя, что действовал, опираясь на факты, которые знаю доподлинно, а не на рассуждения о том, чего не знаю и не узнаю никогда. У Аниты были глубоко укоренившиеся проблемы, истории, в прошлом уже имела место патологическая ревность. У Аниты не было веских доказательств, подтверждающих её мрачные опасения. Поэтому ей можно приписать бредовое расстройство. Однако что-то до сих пор не даёт мне покоя, остаётся какое-то смутное сомнение.

Десять лет спустя после того, как Анита покинула мой кабинет, я лежал на кровати в нью-йоркском гостиничном номере и тыкал на кнопки телевизионного пульта, перескакивая с канала на канал, чтобы как-то отвлечься. Вдруг я выловил на экране знакомое лицо. Вне сомнений, это была Анита. Она почти что не изменилась, да и её глаза не перепутаешь ни с какими другими. Она стояла посреди огромной шикарной комнаты и рассказывала о тканях и цветовой гамме; я понял, что смотрю трейлер программы о дизайне интерьера. Я вскочил с кровати и попытался рассмотреть, есть ли на пальце у Аниты обручальное кольцо, но трейлер уже закончился, передо мной возникла карта восточного побережья США, и начался прогноз погоды на завтра.

Глава 4

Человек, у которого было всё: любовная зависимость

Некоторым пациентам во время терапии приходится заниматься чем-то сродни эмоциональному стриптизу. Постепенно, слой за слоем, отпадают зажатость и самозащита, и вот в итоге рушится последняя завеса, скрывавшая тайну, и на сцене предстаёт голая, неприкрытая истина: горькая, болезненная и порой даже шокирующая. Самая последняя секунда – миг до того, как рухнет единственный оставшийся барьер, – самая напряжённая.

Лет тридцать назад ко мне на приём ходил один частный предприниматель, пожилой худощавый джентльмен с бородкой, как у ван Дейка, питавший слабость к цветастым жилеткам, – ему сложно было справляться со стрессовыми ситуациями. Он рассказывал мне о предприятии, в которое он собрался инвестировать, но я не очень понимал, о чём он толковал. Лишь несколько лет спустя я смог наконец расшифровать то, что пытался сказать мне предприниматель. Он вёл речь о проекте, который существенно изменит мир.

Мы виделись четыре раза. Первые три сеанса проходили довольно заурядно: общая оценка состояния, подбор оптимальной терапии и первые, пробные шаги.

Джентльмен был выходцем из рабочего класса, учтивым и очень общительным. Как и всякий человек, проложивший себе путь из социальных низов и добившийся влияния, он обожал рассказывать разные истории о том, как он получил то, что имеет. Мне приходилось время от времени напоминать ему, что мы вообще-то встретились по другому поводу и нас ждут дела: у моего пациента пошаливало сердце, поэтому кардиолог в рамках развёрнутого оздоровительного курса направил его ко мне, чтобы я научил его справляться со стрессом. Однако в ответ на мои напоминания предприниматель лишь добродушно улыбался и небрежно отмахивался: к чему спешка? Всё время мира принадлежит нам.

Наигранная улыбка касалась его губ, но совсем не трогала мышцы вокруг глаз. Морщинки, тянувшиеся от них к вискам, оставались недвижимы. Они вообще никогда не шевелились.

Когда мы встретились в четвёртый раз, предприниматель вёл себя сдержанней. Он отвечал на вопросы уклончиво и в итоге потянулся за платком. На глазах его выступили слёзы. Я спросил, чем он взволнован, но он продолжал давать туманные ответы, пока время сеанса не подошло к концу. Тут он вдруг бросил взгляд на настенные часы, а затем сосредоточенно, изучающе посмотрел на меня: от напряжения лоб его покрылся морщинами, а лицо стало суровым. У нас оставалось не более пяти минут.

– Справиться со стрессом, как же, – произнёс предприниматель. – От иного стресса никогда не избавишься.

Его светло-голубые глаза будто заволокло дымкой, он смотрел не моргая. Я слышал, как у меня в висках стучит кровь. Повисла напряжённая тишина – такая тишина бывает за секунду до раскатов грома.

– Давным-давно, – продолжил мой пациент, – я плыл на корабле по Северному Ледовитому океану среди дрейфующих льдин, и я приказал выбросить за борт человека.

– Кто он был? – спросил я.

– Очень, очень скверный человек, – пылко заверил он.

– И вы его там так и оставили?

– Да. Я же сказал, он был очень скверным человеком. Понимаете? Очень скверным.

Говорил ли сидевший передо мной джентльмен правду? Или устроил мне какую-то проверку? Может быть, он дурил меня?

– Нам нужно об этом поговорить… – откликнулся я.

Предприниматель задрал рукав и показал мне время на своих часах – отведённый нам час уже истёк. «У меня назначена встреча», – сказал он. Затем поднялся, разгладил штаны, надел длинное пальто и пожал мне руку: «Мы непременно об этом поговорим». Когда он вышел из приёмной, я взглянул в окно. У тротуара на автобусной разметке с тремя жёлтыми линиями стоял чёрный «мерседес», одетый в униформу шофёр распахнул заднюю дверь, и я увидел, как он скользнул в тёмный салон. Больше мы не виделись.

Порой психотерапевты используют приём, действующий как входной билет: пациенты обращаются с относительно несерьёзными проблемами, чтобы начать терапию, но затем, почувствовав эмоциональную безопасность, начинают рассказывать о настоящих, тревожащих проблемах. Нередко обнаруживается, что истинная проблема затрагивает моральный аспект и не даёт покоя совести, так что между психотерапией и церковной исповедью можно даже провести параллель. Мрачные тайны и скелеты в шкафу не дают душе покоя, и возможность рассказать о них может сильно облегчить жизнь человека. Поэтому для многих людей психотерапия – это не что иное, как исповедь.

Али было далеко за тридцать. Его дед-иммигрант, приехавший в Великобританию без гроша в кармане, и отец (который умер, когда Али был ещё ребёнком) создали огромное производственное предприятие, приносящее немалую прибыль. Али был добрым семьянином и уважаемым человеком. Мне он показался довольно дружелюбным, но вместе с тем его будто бы окружала некая сфера отчуждённости. Я уже сталкивался с таким отношением к терапии – казалось, что нас с пациентом разделяет толстая стеклянная стена. Али вёл себя несколько отстранённо и не проявлял эмоций. Я чувствовал, что мы взаимодействуем как-то не так.

Чтобы терапия проходила успешно, пациент и терапевт должны найти общий язык. Их может объединять общее стремление прийти к одной и той же цели – так же бывает, когда двум людям поручили общее задание. Взаимодействие может быть и более глубоким, как при психоанализе, который придаёт важное значение тому, чтобы эмоции и идеи, связанные с прежними отношениями, находили отклик у психоаналитика.

Отстранённость Али, его недосягаемость напоминали мне черту, присущую очень богатым людям и знаменитостям. Первых ставило в тупик постоянное взаимодействие в непривычном для них формате, а вторых озадачивало то, что нужно отвечать на вопросы самостоятельно. Многие знаменитости совершенно не могут выйти из образа и даже на сеансах психотерапии продолжают вести себя как актёры-комики или рок-звёзды. Из-за этого достучаться до них и помочь им практически невозможно. Ощущение, будто разговариваешь с нарисованным плакатом, а не с живым человеком.

Одет Али был очень просто: рваные джинсы, кроссовки, мятая рубашка, на запястье дешёвое украшение в стиле хиппи. Он не любил выставлять своё состояние напоказ. Я заметил, что, как только в нашем разговоре возникала пауза, он тут же начинал скучать.

Жену Али звали Ясмин, они прожили вместе почти двадцать лет, и у них было четверо детей. Женились они не по сговору родителей, однако их семьи, будучи деловыми партнёрами, горячо поддержали знакомство молодых людей. Последующие отношения всячески поощрялись – и, возможно, даже инвестировались. Со временем дядя Али – а именно он вёл бизнес после смерти его отца – отошёл от дел, и Али стал управляющим директором. Все дети Али посещали частные школы, и его семья жила в огромном загородном особняке, расположенном в самой живописной и благоприятной местности. У Али было всё: унаследованное богатство, две спортивные машины и преданная красавица-жена. Но однажды кое-что случилось, и впервые за всё время отношения в семье дали трещину. По чистой случайности ничего не подозревающая Ясмин узнала, что Али ходит к проститутке. Она взяла его телефон, чтобы посмотреть нужный номер в контакт-листе, и с ужасом обнаружила ряд сообщений непристойного содержания. Оказалось, что у неё в руках не рабочий телефон Али, а другой его телефон.

Али полностью погрузился в глубокое кресло – он почти что лежал в нём, вытянув ноги во всю длину.

– Она очень расстроилась. Хотела развестись.

– Что заставило её передумать?

– Я объяснил, что у меня сильный стресс из-за работы. Не так-то просто управлять большим предприятием. А я ведь уже долго в директорской должности. Я объяснил, что на меня нахлынула депрессия и я был сам не свой: не соображал, что делаю. Тогда она сказала: «Если тебе плохо, нужно обратиться за помощью, но если всё останется как есть, между нами всё кончено». И я ответил: «Конечно, обязательно, всё что хочешь».

– Из-за чего у вас началась депрессия?

Он поджал губы и несколько секунд молчал. После такого продолжительного размышления я ожидал услышать нечто большее, чем короткое: «Из-за стресса…»

– Что заставляет вас переживать стресс?

– У меня всегда целая куча дел. Я за многое отвечаю, всё управление на мне. Пару лет назад у нас случился небольшой кризис на производстве, и мне пришлось уволить людей, занимавшихся всей бумажной работой. Пришлось самому вести бухгалтерию.

– А нельзя ли было снова вернуть людей на их должности?

– Да, давно пора. Но никак не могу выкроить время. Постоянно сваливаются какие-то другие дела, которые требуют неотложного решения.

– Когда у вас начался стресс? Как вы себя чувствуете?

– Как я себя чувствую? – Али кивнул. – Ну… не очень хорошо.

– Есть ли какие-то симптомы?

– Да, полагаю, что есть. Головные боли. – Он провёл пальцем по лбу, от виска к виску. – У меня стала жутко болеть голова.

Али был не очень-то настроен на сотрудничество. Тогда я решил расспросить его о депрессии.

– Какие мысли вас посещают во время депрессии?

– Я думаю о бизнесе – о том, к чему всё идёт…

– О чём ещё?

– О жене, о нашем браке. Я стыжусь того, что сделал.

Али отвечал коротко и неинформативно. Создавалось ощущение, что его апатичность сказывается на его манере разговора. Его пухлые веки опустились, и он лениво морг-нул, словно довольный кот на солнышке. Казалось, он вот-вот уснёт.

У меня на сеансе как-то раз заснул пациент: прямо во время моих объяснений. Я знал, что если разбужу его, то тем самым сильно засмущаю, поэтому я подождал, пока он проснётся, и, едва он открыл глаза, я закончил начатое ранее предложение. Пациент совершенно не заметил, что продремал минут пятнадцать.

Я начал подозревать, что Али пришёл ко мне только из-за угроз жены. Его тайные свидания разоблачили, и теперь он притворялся нездоровым, чтобы жена передумала разводиться. Я высказал ему свои соображения, осторожно подобрав слова, и его реакция меня сильно удивила.

– Нет, – откликнулся Али и даже приподнялся в кресле. Моё предположение явно сбило его с толку. – Полагаю, Ясмин права. У меня в самом деле проблемы.

– Думаете, вы смогли бы говорить более открыто, о чём вы думаете?

– Хорошо. – Али повертел головой из стороны в сторону, как если бы у него затекла мышца и он хотел её размять. – Хорошо. Просто я не привык ко всему этому. – Он лениво обвёл рукой приёмную. – Рассказчик из меня всегда был так себе.

Наш разговор оставался всё таким же вялым. Али зевал, вертел браслет на запястье и время от времени повторял: «Вести дела так сложно – большая ответственность. Не уверен, что Ясмин ценит это. Она никогда не была связана с делами. Я не пытаюсь оправдать то, что сделал, ни в коем случае, но всё же…»

– Вы иногда чувствуете обиду на неё?

– Обиду? Я? Нет, она замечательная жена. Всегда такой и была, к тому же она прекрасная мать.

Возможно, я слишком строго судил его. Возможно, у него действительно была серьёзная проблема, но он слишком нервничал и не мог рассказать о ней. Отчего я так подумал? Али не выглядел встревоженным, и манера его речи осталась прежней. Однако меня не покидало некое чувство, скорее даже предчувствие. Я уже обращал внимание на риски эмоционального предубеждения. Не допускал ли я ту же ошибку, от которой предостерегал своих пациентов?

Во второй половине 1960-х годов психолог Пол Экман провёл одно исследование: он изучал пациентов в состоянии депрессии, которые делали вид, что им стало лучше. Притворялись они, потому что хотели избежать более тщательной терапии и совершить самоубийство. Записанные на плёнку интервью с такими пациентами стали проигрывать в замедленном режиме, и тогда обнаружилось, что на их лицах проскальзывает едва уловимая негативная мимика, которая свидетельствует о суицидальном намерении. В реальном времени эти мимолётные выражения лица отображаются всего долю секунды. Вполне возможно, что психотерапевты, чей ежедневный труд подразумевает наблюдение за мимикой пациентов и считывание невербальной информации, могут уловить эту долю секунды и прочесть негативную экспрессию. Такая экспрессия улавливается бессознательно и рождает смутное подозрение: что-то идёт не так. Это доказано лабораторными исследованиями. Испытуемым показывали излучающие угрозу образы – всего лишь мгновение каждый, – но тем не менее у людей возникали физические изменения, связанные со страхом (например, испытуемые начинали потеть). То, что мы зовём интуицией или предчувствием, может оказаться всего лишь побочным продуктом бессознательного процесса: фиксированием неосознанной информации, которая остаётся недоступной для анализа.

Мы разговаривали о супружеской жизни Али.

– Вас не удовлетворяла половая жизнь в браке?

– Нет. Секс с Ясмин просто потрясающий. Всё всегда на высоте.

– Тогда почему вас тянет к проститутке?

– Я не знаю… Я просто… – Али возвёл руки, а затем опустил их на подлокотники кресла. – Я просто не знаю. – И снова меня посетило ощущение, что передо мной сидит очень тревожный человек. Он тем временем продолжал: – Думаю, у меня просто есть определённые потребности. То есть потребности в сексе. Секс мне нужен каждый день. Ясмин не имеет ничего против, но у меня очень сильное, жгучее сексуальное желание.

Это небольшое признание подтолкнуло Али на шаг ближе к полному откровению. Теперь он по-другому взглянул на ситуацию и понял, что может скинуть с плеч тяжкий груз.

– Даже после того, как у нас был секс, я чувствую, что мне нужно ещё – больше. Желание настолько острое, что я встаю среди ночи и отправляюсь в ванную, чтобы помастурбировать.

– Как часто?

– Очень часто – каждую ночь, а иногда и несколько раз за ночь, иногда больше…

– Сколько раз в среднем вы эякулируете за сутки?

– Раза три, хотя семени получается немного.

– Так было всегда?

– Да, с юношества. Тогда было даже ещё хуже. Да, намного хуже.

Были времена, когда я скептически относился к подобного рода заявлениям. Я полагал, что мужчина, достигший сорокалетнего возраста, не имеет ни желания, ни возможности испытывать оргазм более трёх раз в день. Но моё мнение кардинально изменилось.

Однажды мне довелось недолго поработать с полиаморными геями и мальчиками по вызову – шокирующий опыт для моногамного гетеросексуала. В так называемых траходромах, находящихся внутри ночных клубов, клиент мог заниматься сексом с десятью или двадцатью партнёрами и испытывать столько же оргазмов. Приятные оргазмические ощущения в прямой кишке и возле простаты возникают благодаря тазовым и подчревным нервам. Во врачебной литературе можно встретить описание клинического случая, когда мужчина испытывал оргазмические ощущения во время дефекации. Некоторые пациенты, страдающие от эпилепсии, переживают оргазмические приступы, когда начинают чистить зубы. Одна моя пациентка могла испытывать оргазм, лопая шарики пупырчатого полиэтилена, и она утверждала, что может таким образом испытывать оргазм один за другим, сколько угодно времени. По понятным причинам я не стал просить её провести демонстрацию, но, признаюсь, любопытство почти что взяло верх. Так что не стоит думать, что сексуальное поведение человека имеет какие-то строго очерченные границы.

Глаза Али были широко раскрыты – он собирался рассказать что-то ещё. У нас оставалось всего несколько минут. Али потёр подбородок и произнёс:

– Прошу прощения, но я был не до конца честен с вами.

– Вот как?

– О проститутке. – Он снова поиграл браслетом на запястье. – Наш разговор ведь конфиденциален?

– Да.

– То есть, если я расскажу вам правду, вы не передадите информацию моей жене.

– Не передам. Хотя нам придётся это обсудить…

– Что именно? Расскажу я ей или нет?

– Да.

– Но вы не расскажете.

– Я не расскажу.

Повисала тишина. Али причмокнул языком. И снова тишина.

– Вы хотели что-то рассказать, – напомнил я.

Али прекратил крутить браслет.

– Да, проститутка… – вернулся он к разговору. – Понимаете, она у меня была не одна. Я не первый год встречаюсь с проститутками. – Повисла пауза, и в ней ощущалось нечто неотвратимое, будто вот-вот грянет гром. Али продолжил: – У меня их было около трёх тысяч… может, больше.

– Три тысячи, – эхом откликнулся я.

– Да.

Выражение его лица было сложно прочесть: вина и стыд, гордость энергичного самца, юношеский восторг? В нём смешалось всё: и одно, и другое, и третье в равной мере.

– Разве такое возможно? – спросил я.

– Я поднимаюсь среди ночи, не только чтобы помастурбировать. Иногда я уезжаю из дома, занимаюсь сексом и потом возвращаюсь. Иногда за день у меня случается секс с несколькими женщинами.

Проступок, раскрытый его женой, стал «входным билетом» Али. Наконец он решился рассказать о своей истинной проблеме – по крайней мере, я так думал. Но я слишком поспешил с выводами. Его истинная проблема крылась намного глубже. И была намного интересней.

Термин «сексуальная зависимость» впервые появился в 1970-х годах. Ещё до того чрезмерная сексуальная активность называлась нимфоманией, если речь шла о женщинах, и сатироманией, если о мужчинах. В скандальной книге Рихарда фон Крафт-Эбинга «Половая психопатия», опубликованной в 1886 году и содержащей огромный перечень клинических случаев, можно встретить и то, и другое: дело 193 – «всеми уважаемый» фермер совершал «половой акт от десяти до пятнадцати раз за сутки»; дело 186 – женщина «благородных кровей, высококультурная, добрая, кроткая», которая «легко вспыхивала от смущения», когда оставалась наедине с мужчиной любого возраста, «раздевала его догола и яростно упрашивала утолить её страсть».

Разумно ли говорить о сексуальных потребностях как о зависимостях? При благоприятных обстоятельствах человеческие существа – особенно самцы – настроены на поиск сексуальных утех. Императоры, диктаторы, голливудские актёры и популярные музыканты – у них бывало по тысяче сексуальных партнёров просто потому, что они могли себе это позволить. В ходе одного эксперимента крыс научили нажимать на кнопку, которая посылала небольшой электрический заряд в отделы их мозга, отвечающие за удовольствие, и крысы потом уже не слезали с этой кнопки, нажимая её постоянно. Люди, которым выпала возможность иметь столько сексуальных партнёров, сколько им захочется, по сути, поступают точно так же.

Критики полагают, что сама идея сексуальной зависимости истолкована превратно. Они считают, что термин «зависимость» следует относить к пристрастиям, возникающим из-за попадания в тело разного рода веществ, таких как кокаин, алкоголь или сахар. Секс, азартные игры, страсть к шопингу или компьютерным играм нельзя рассматривать как зависимости, потому что тело не насыщается инородными веществами. Однако любое поведение имеет биохимические последствия, и во время секса внутри тела вырабатываются сложные вещества, которые по воздействию напоминают амфетамины и опиаты. Надпочечники и гипофиз могут вырабатывать гормоны, которые, как и наркотики, приводят человека в состояние кайфа и прихода. Так что однозначное определение зависимости, не предусматривающее взаимосвязь между поведением и биохимией, довольно условно.

На мой взгляд, сексуальная зависимость – полезное понятие, с помощью которого можно описать субъективное состояние человека, принимая во внимание сложившийся контекст.

Испытывал ли Али, например, внутреннюю борьбу из-за своего поведения? Хотел ли он прекратить свидания с проститутками, но из-за ощущения острой нужды не мог? Имелись ли негативные последствия для него и его семьи? Чувствовал ли он себя виноватым? В ходе терапевтического курса он утвердительно ответил на все эти вопросы.

– Ваша жена никогда ничего не подозревала?

– Нет. Она не подозрительная женщина. У неё совсем другой характер. Она ни о чём не догадывалась.

– Она умеет доверять?

– Да. Она очень доверчивая.

– Как вы чувствуете себя, думая о её доверии?

– Очень плохо, как же ещё. Послушайте, я не хочу, чтобы Ясмин из-за меня страдала. Да и с чего бы мне хотеть? Уж чего-чего, а этого я точно не хочу.

– Но если бы она узнала правду…

– Она бы тогда… – Сцена, возникшая перед внутренним взором Али, была слишком ужасной, чтобы описать её словами. Он сел прямо, и, казалось, его посетила слабая надежда на искупление. – Я не хочу быть таким, какой есть. Я начал ходить к проституткам, когда был ещё подростком. Ездил в казино с друзьями, а потом одно за другим… С годами это доставляло всё больше и больше хлопот – и в итоге всё вышло из-под контроля. Мне нужно делать дела, нужно встречаться с людьми, а вместо всего этого я где-то там, а не на месте, где мне полагается быть. – Али чуть откинулся в кресле, взглянул в окно, и на его лицо лёг серебряный луч света.

Проблемы с зависимостью, как правило, идут по нарастающей, со временем всё больше обостряются, и причина тому – толерантность: медицинское понятие, которое может объяснить поведенческую дисрегуляцию и потерю контроля. Тело обладает способностью адаптироваться, то есть привыкать к наркотикам, и порой для достижения нужного эффекта требуется всё бо́льшая и бо́льшая доза. Точно так же и сексуальная зависимость адаптируется к частым сексуальным стимуляциям. Секс начинает доставлять меньше удовольствия, требуются всё новые и новые усилия, чтобы добиться цели, до которой с каждым разом всё сложнее добраться. Такой эффект очень распространён у людей с зависимостью от интернет-порнографии: большинство из них тратят часы, а порой и дни на поиски всё более экзотических сайтов, потому что обычная порнография им уже приелась и больше не возбуждает. Часто в литературе и кино распутные люди изображаются циничными личностями, бесконечно скучающими и уставшими от всяких утех. Такой образ наглядно демонстрирует парадоксальную истину: чем больше имеется доступных наслаждений, тем сложнее испытать чувство наслаждения.

Али отвернулся от окна и продолжил свой рассказ, как если бы не было никакой заминки.

– Я оказался в тяжёлой ситуации. Я потратил слишком много денег…

– Вы в долгах?

– Да, можно и так сказать. – Али посмотрел на цветочный узор подлокотника и обвёл пальцем края тюльпана. – Всё зашло слишком далеко; думаю, обратной дороги уже нет. – Я не очень понял, о чём он говорит: о своих финансах или душевном состоянии. Он увидел моё замешательство и добавил: – Я говорю о бизнесе. Довольно мрачная картина вырисовывается.

– Не уверен, что до конца вас понял…

– Из-за моей привычки. – Али снова предвидел мой вопрос и пояснил: – Некоторые девушки очень дорогие. Знаете, самые симпатичные – я имею в виду, очень симпатичные.

– Когда вы собираетесь рассказать жене? – Я увидел, как открылся его рот, как расширились глаза, и понял, что настала моя очередь пояснять. – Не о девушках, а о бизнесе.

– Я не знаю.

– Вы наверняка понимали, что вашему предприятию приходится туго?

– Да. Ведь я сам веду бухгалтерию.

– Может быть, вы могли бы предпринять какие-то превентивные меры?

– Теперь уже не могу. Денег не осталось. – Он оттянул нижнюю губу, отпустил её и повторил ровно те же слова, которые говорил жене: – Я не соображал, что делаю.

Порой, в некоторых ситуациях, мы испытываем такую сильную тревогу, что предпочитаем делать вид, будто ничего не происходит. Среди множества защитных механизмов, описанных со времён Фрейда, отрицание является одним из простейших для понимания, а также одним из самых часто встречающихся. С ним сталкивался каждый человек. Защитная система обычно срабатывает, когда у человека появляются симптомы, которые могут свидетельствовать о серьёзном физическом заболевании, и тогда он говорит: «Да ничего страшного, само пройдёт». Само по себе отрицание – полезный механизм, так как не позволяет плохим новостям ранить нас слишком глубоко, а также способствует постепенному принятию истины. Оно не даёт переживаниям поглотить человека. В то же время чрезмерно настойчивое отрицание притупляет рассудительность, мешая выносить зрелые суждения.

– Даже не представляю, насколько тяжко это будет, – продолжал Али. – Ясмин – гордая женщина и очень активно участвует в жизни нашего сообщества. Она отвечает за благотворительность: организует разные мероприятия, сборы пожертвований. У нашей семьи очень хорошая репутация.

– Понимаю, вам придётся сложно. Но ведь крах бизнеса может иметь такие последствия, которые не скроешь от жены.

Но Али не слушал меня.

– Такой человек, как я, – продолжал он, – должен быть опорой и обеспечивать семью. На меня все рассчитывают.

Предприятие Али, основанное его дедом, процветало два поколения и приносило солидную прибыль. Я сделал кое-какие нехитрые подсчёты на полях своего блокнота. Даже если Али оплатил услуги трёх тысяч проституток и значительная часть свиданий приходилась на долю очень дорогих девушек, бизнес Али всё равно покрывал все расходы и должен был оставаться на плаву. Особенно если учитывать, что его расходы случились не одновременно, а плавно распределялись по временно́му отрезку длиной в двадцать лет. Я высказал все эти соображения Али, и только тогда он раскрыл мне свою истинную проблему.

– Дело не только в сексе. Если бы всё вертелось лишь вокруг секса, бизнес не находился бы сейчас в таком плачевном состоянии. Понимаете, большинство денег ушло на кое-что другое.

– Кое-что другое?

Он погладил обручальное кольцо, а затем покрутил браслет. Мне стало интересно, может, это какой-то суеверный ритуал, но я не стал спрашивать Али, чтобы не отвлекать его.

– Не уверен, что смогу объяснить, – произнёс он.

Я ждал, что он продолжит, но молчание затягивалось.

– Попробуйте, – попросил я.

Ещё одна пауза. С улицы доносились шум машин и голоса прохожих.

– Ладно, хорошо. – Али запрокинул голову, и его затылок, словно в поисках поддержки, опустился на мягкую подушку. – Обычно после секса ты расплачиваешься и едешь домой. Однако всегда попадаются такие девушки, которые западают тебе в душу. Не знаю, в чём тут дело, как это происходит, но происходит, это факт. – Он помассировал грудь. – Я возвращался к понравившимся девушкам снова и снова, и всё перерастало в регулярные встречи. А потом и во что-то большее. Мы начинали ходить на свидания, как настоящая пара, и всё ближе узнавать друг друга. Я возил их в хорошие рестораны – в самые роскошные, если уж говорить начистоту, – и покупал подарки. – Лицо Али искривилось, когда он продолжил: – Вот именно на это и ушло большинство денег.

Его голова всё ещё покоилась на подушке, и взгляд замер где-то выше и позади меня. Словно он не мог посмотреть мне в глаза. Ему нужно было оторваться от реальности, чтобы наконец сделать заключительное признание.

– С некоторыми девушками у меня сложились очень близкие отношения. Мы строили планы на будущее. Болтали о том, какой будет наша совместная жизнь. Ездили с риелторами смотреть большие дома, и всё это было просто потрясающе.

Али закрыл глаза, а затем снова открыл.

– То есть вы хотели расстаться с женой?

– Нет, никогда.

– Тогда зачем вы всё это делали? Зачем ездили с девушками смотреть дома?

– Я никогда не хотел уходить от Ясмин. Просто чувствовал… будто с этими девушками… – Он запнулся, и я подумал, что дальше он добавит: «Это игра, ничего больше». Но Али поджал губы и крепко стиснул зубы.

– Как часто такое случалось? – спросил я.

– Много раз.

– Да, но сколько именно?

– Не помню.

Я стал похож на инквизитора, град моих вопросов заставил Али почувствовать себя не в своей тарелке.

Чтобы насладиться хорошей литературной выдумкой, читатель должен закрыть глаза и ступить в мир тонкого искусства. Любая стилистическая особенность может оказать воздействие на восприятие читателя. Неуместная фраза, нелепая манера речи или случайная двусмысленность может выбить его из мира истории и заставить вспомнить, что он вовсе не путешествует по просторам галактики на космическом корабле и не ведёт охоту на белого кита, а просто-напросто сидит в комнате за книгой. Психотерапия, как и хорошая художественная литература, тоже требует абсолютного погружения. Али поднял голову с подушки и чуть нахмурился. Своими вопросами я выбил его из потока истории, и мне потребовалось какое-то время, чтобы вернуть его обратно.

Дальнейший разговор был полон пауз и шёл обрывками. Но тем не менее общая картина начала вырисовываться довольно чётко. «Секс был средством достижения цели, способом сблизиться. Когда я был моложе, меня интересовал только секс, но со временем всё изменилось. Мне хотелось большего. Некоторые девушки были так прекрасны. Смотришь на них и понимаешь: одного только секса недостаточно. Хочется намного большего».

На самом деле Али зависел не от секса. Он зависел от процесса ухаживания. Ужин при свечах, цветы, дорогие подарки: ожерелья, жемчужины, бриллианты, – взгляды глаза в глаза, касание пальцев, мелодия скрипок, роза на белой скатерти – весь тщательно продуманный романтический ритуал. Но был ещё один слой в психопатологии Али, самое последнее его откровение. «Дело не в том, что я влюблялся в них, – рассказал он. – А в том, что они влюблялись в меня». После секса и ресторанов, подарков и совместных мечтаний, после просмотра домов усилия Али часто окупались признанием в любви. Именно его он и жаждал больше всего: чувства, что в тебя влюблены. Как только Али слышал искреннее «Я тебя люблю», – он получал то, чего добивался. Чтобы снова достичь того же экстаза, нужно было заново повторить весь процесс с другой женщиной.

– А девушки пытались вас потом найти?

– Я всегда был очень осторожен. Я хорошо заметал следы.

Биохимия любви сложна, но мы знаем наверняка, что возбуждение, испытываемое потенциальными любовниками при встрече, связано с выбросом фенилэтиламина, сексуальное желание поддерживается тестостероном, а за чувства близости и блаженства отвечает окситоцин. Во время возбуждения дофамин – который иногда называют молекулой наслаждения – распространяется по мозгу от вершины мозгового ствола, воздействуя на нервные клетки в различных его областях, особенно в «центрах удовольствия». Я полагаю, что Али был зависим от всех этих внутренних «наркотиков», но экстатическим восторгом его наполняла именно их биохимическая комбинация, лежащая в основе чувства, что в тебя влюблены.

Зависимость можно объяснить с помощью редукционистского анализа. Такие идеи, как химическая зависимость и возрастающая потребность (порождаемая устойчивостью), кажутся очень удачными, однако каждый зависимый человек – уникальная личность, поэтому также нужно учитывать множество психологических факторов: жизненный опыт, образ мышления, импульсивность и подверженность перепадам настроения, которые сплетаются и влияют друг на друга довольно сложным образом. Понимание обоих уровней – биохимического и психологического – обогащает понимание природы зависимого поведения и способов его коррекции. После последнего и главнейшего откровения Али у меня внутри бушевало море вопросов.

Была ли его зависимость от дурманящего чувства, что тебя любят, некой формой самолечения, которая облегчала глубоко скрытую боль? Испытывал ли он вдобавок ко всему удовольствие от того, что манипулирует и обманывает как жену, так и девушек, которые влюблялись в него? Как он мог искренне любить жену и вместе с тем постоянно предавать её? Был ли он нарциссом или скрытым садистом? Как развивалась зависимость на протяжении всей его жизни?

По окончании третьего сеанса Али поднялся и направился прямиком к двери. Там он замешкался, а затем повернулся и посмотрел на меня. Мне оставалось только догадываться, но, похоже, он что-то оценивал в уме. Возможно, разумно ли было рассказывать так много?

– Куда вы собираетесь? – спросил я.

– Сейчас? – Он угадал мою мысль и рассмеялся. – Нет, не к проститутке. Я не настолько спятил.

– Увидимся на следующей неделе?

– Да. Увидимся на следующей неделе. – Он улыбнулся и вышел из приёмной.

Али приходил ко мне на сеансы, согласился оплатить мои услуги и сделал интимное признание, подразумевающее то, что я заслужил его доверие. Но как только мой интерес и забота о его благополучии проявились в полной мере, он исчез. Он использовал меня точно так же, как одну из своих проституток. На самом деле даже чуть хуже, потому что он был частным клиентом, и я так и не получил оплату за свои услуги. Али не явился на следующий сеанс и больше не отвечал на звонки и сообщения. В конце концов его телефон стал отвечать ровным непрерывным гудком.

Как-то раз, за пару лет до этого случая, я присел отдохнуть после тяжёлого рабочего дня в поликлиническом отделении больницы. Рядом со мной сидел коллега, который неотрывно смотрел в окно сквозь своё отражение на мрачный городской пейзаж, состоящий из крыш и печных труб. Было совершенно ясно, что его день оказался таким же изнуряющим и напряжённым, как и мой.

Он приподнял голову и спросил:

– Знаете, в чём разница между визитом к психотерапевту и визитом к проститутке?

– Не знаю, – ответил я. – Объясните.

– После визита к проститутке хотя бы одному человеку становится легче.

Глава 5

Неисправимый романтик: невозможность идеальной любви

Когда мне было одиннадцать, я влюбился. Ещё за год до того, как мной овладело романтическое чувство, случилось то, что можно назвать сексуальным пробуждением, хотя в то время я, конечно же, не знал ещё подобных терминов. Меня стали посещать образы наготы, связанные со скромной стройной девочкой из моего класса. Наравне с этими неясными плотскими виде́ниями я испытывал физические ощущения, которые у меня обычно ассоциировались с тревогой: дрожь и учащённое дыхание. С физической точки зрения проявления сексуального возбуждения и страха во многом схожи, но тогда я испытывал скорее замешательство. Вся моя влюблённость была связана с тем, что мой гипофиз, подготавливая организм к пубертатному возрасту, стал выделять первые пробные порции гормонов.

Девочку, в которую я влюбился, звали Сюзанна. Она всегда собирала свои светлые волосы в хвост, и чувствовалось в ней нечто резкое и бескомпромиссное. Она уже не была той тихой девочкой, с которой я учился в прошлом году. Конечно же, я и раньше обращал на неё внимание, но не больше, чем на других моих одноклассников. Впервые Сюзанна поглотила всё моё внимание, когда мы сидели на уроке английского. Учитель сказал нам, чтобы мы пользовались словарём, если не знаем, как пишется то или иное слово, и тогда Сюзанна язвительно спросила: «Если мы не знаем, как пишется слово, как же мы найдём его в словаре?» Я отметил, насколько остроумно её замечание.

Я вдруг осознал, что думаю о Сюзанне всё больше и больше, и мысли эти сопровождались нахлынувшим чувством неполноценности. Прошла всего пара дней, и Сюзанна полностью завладела моим разумом. Меня преследовал её образ, её ясные голубые глаза и светлые волосы, и в комнатной тишине мне вспоминался её голос. Я чувствовал себя разбитым и несчастным.

Обычно я добирался до школы на двух автобусах. Но в те дни, стоя на пересадочной остановке, я ощущал в себе столько возбуждения и отчуждения, что перестал ждать автобуса и начал ходить пешком. Какие цели преследовал мой необычный порыв? Я и сам плохо понимал. Я думал, может, моё возбуждение исчезнет, если я буду больше двигаться? Может, каким-то образом у меня получится убежать от ощущения собственной ничтожности? Может, не дающий покоя образ Сюзанны растворится? На что бы я ни надеялся, легче мне не становилось. Мой дом находился в нескольких километрах от школы, поэтому после занятий я шёл, шёл, шёл, и звук моих шагов начал складываться в ритмичную мелодию, под которую я стал сочинять стихи: пусть жалкие и нелепые, но в них выражалась вся безысходность моего положения. Даже сейчас, спустя пятьдесят лет, я могу припомнить несколько рифм. Я бы никогда не решился подойти к Сюзанне и заговорить с ней – девочкой, чьи волосы сияли так же ярко, как её выдающийся ум.

Однажды я вернулся домой, сделал уроки, посмотрел телевизор и отправился спать, а проснувшись утром, почувствовал сильное облегчение. Сидя в классе, я глядел на Сюзанну уже более беспристрастно. Да, она была симпатичной и мне всё ещё хотелось с ней заговорить, но ощущения и чувства, сопутствовавшие моему желанию, теперь притупились. Оказалось, что не так уж я и влюблён. К концу недели я окончательно пришёл в себя. Мир снова обрёл равновесие, всё встало на свои места. Я даже понять не мог, с чего же я так сильно переживал и тревожился.

Любовь молодых людей таит в себе множество проблем. Как правило, люди впервые влюбляются в подростковом возрасте, во время интенсивного роста организма, который прежде сталкивался лишь с делением клеток – процессом, безустанно происходившим после оплодотворения. Физические и психологические изменения, присущие возрасту пертурбации: взрослые черты, интерес к сексу, развитие мозга – не всегда происходят равномерно. Человек может выглядеть как взрослый мужчина или женщина, но по образу мышления и выражению эмоций оставаться ещё ребёнком. Префронтальная кора – часть мозга, которая созревает позже всех остальных, – отвечает за решение проблем, ход мыслей, планирование, а также контроль эмоций и поведения при социальном взаимодействии. Она заканчивает своё формирование, когда человеку уже далеко за двадцать.

Возможно, именно это в первую очередь и нужно знать родителям детей и подростков. Очень многое тогда встанет на свои места. Придёт осознание, что молодые люди забывают что-то сделать, ведут себя импульсивно, бессмысленно рискуют и не умеют принимать взвешенные решения не потому, что хотят специально позлить взрослых, а потому, что мозг у них ещё не до конца развит. Более того, к незрелому мозгу добавляются перепады настроения, за которые отвечают всплески гормональной активности.

Такие выражения, как «щенячья любовь» или «втюрился», сильно принижают и ни во что не ставят действительно трудный, тревожный и болезненный опыт, переживаемый молодыми людьми, которые пытаются пробраться через минное поле эмоций, наполняющих их первые отношения. Последствия могут обернуться сильными травмами: сексуальное принуждение, измена себе в угоду мнению большинства, насилие, раскаяние, чувство вины, депрессия, а в некоторых случаях – отказ, разбитое сердце и суицид.

Моя первая любовь была только прелюдией к тому, что ждало меня потом. Пусть она и была скоротечной, поверхностной и нереализованной, тем не менее в ней присутствовало большинство компонентов полноценной романтической страсти: всепоглощённость, идеализация, любование издалека и желание выразить обуревающие чувства в творчестве. Даже моё внезапное желание идти пешком до дома не было чем-то из ряда вон: ещё до меня, по самым разным окрестностям и местностям, точно так же ходило бесчисленное множество молодых людей, чьё сердце было ранено любовью, и они точно так же сочиняли стихи и песни. Почему в одиннадцать лет я вёл себя как типичный романтический герой? Откуда я узнал, как мне себя вести? Несомненно, часть поведенческих шаблонов была заложена в меня природой, однако другие аспекты свидетельствовали о том, что я неосознанно впитал модели поведения, принятые в окружающей меня культуре. В картине мира западного человека романтические отношения играют ключевую роль. Но что собой представляют эти романтические отношения? И что значит быть романтичным?

– Я просто не понимаю, почему Имоджен решила порвать со мной. У нас ведь всё так замечательно складывалось. Мы были так счастливы.

Жизнь Пола шла по восходящей линии: от высоких стремлений – к высоким достижениям, как и ожидалось от человека его социального статуса. Он окончил хорошо известную частную школу, потом изучал в Оксфорде философию, политику и экономику, а затем получил место в частной акционерной компании.

– Ничто не предвещало разрыва, я был потрясён до глубины души. Она лишь сказала что-то вроде: думаю, нам не следует больше видеться, – вот и всё.

Пол говорил монотонно, без эмоций, а на лице его застыло необычное выражение – будто бы посмертная маска, из-за которой раздавался голос.

– Вот и всё, – повторил он.

Отец Имоджен торговал картинами и другими произведениями искусства, а сама она работала в его галерее, расположенной в центре Лондона. Именно там, на одной из выставок, Пол с ней и познакомился. Он пришёл туда подобрать картины для своего кабинета, а вовсе не в поисках новой подружки.

– По какой причине Имоджен рассталась с вами?

– Ни по какой. Я спросил у неё, в чём проблема, но она ничего толком не объяснила. Самый веский довод из всех приведённых заключался в том, что мы с ней хотим совершенно разного.

– А как по-вашему, почему она решила расстаться?

– Если честно, я даже и не знаю. Сплошная загадка. Мы были так счастливы, мне просто не верится, что я мог как-то превратно её понять. – Пол был проницательным человеком и предвосхитил мой следующий вопрос. – Дело не в том, что у неё появился кто-то другой.

– Вы уверены?

– Она сама так сказала, и у меня нет причин сомневаться в её словах. – В ответе Пола слышался вызов, как если бы мой вопрос показался ему неслыханной грубостью и теперь нужно было защитить честь Имоджен.

Я кивнул, временно принимая его сторону.

– Порой люди просто расходятся… – откликнулся я.

– Между нами ничего не изменилось.

– И не всегда легко понять истинные причины.

– Нас связывало нечто особое. Мы не часто бывали на людях, но, когда мы выходили в свет, мои друзья всегда замечали, как хорошо мы с Имоджен подходим друг другу. Они тоже это видели.

Пол не слушал меня. Он жаждал ответов, но всё, что он мог, – лишь ходить кругами вокруг проблемы и неустанно выражать недоумение: «Просто непостижимо. Я не понимаю, как такое случилось. Мы ведь были так счастливы вместе – я знаю, что были. Мы хотели одного и того же. Я никогда ни в чём не давил на неё и не требовал ничего невозможного. Да и нужды не было. И как она пришла к подобному решению? Просто в уме не укладывается».

Я решил, что лучше всего дать ему выговориться. Его постоянные повторы, как я надеялся, помогали ему принять сложившуюся ситуацию. В конце концов Пол начал предаваться воспоминаниям о прошлом и рассказывать о красоте Имоджен. Его выражения стали поэтичными. «Порой воскресным утром мы сидели в комнате и читали газеты. Я поднимал взгляд, чтобы посмотреть на Имоджен и полюбоваться ею, – и просто не мог оторвать глаз. Через какое-то время Имоджен замечала мой взгляд и спрашивала: „В чём дело?“ А я отвечал: „Нет, ничего“, – и делал вид, что снова читаю статью. Я мог бы любоваться ею целую вечность». Он точно так же любовался ею, когда она спала.

Существует некое общее мнение касательно того, какие лица привлекательны, а какие нет, – некое единое мерило, объединяющее разные национальности и культуры. За оценку привлекательности отвечает часть мозга, называемая орбитофронтальной корой, а универсальным показателем красоты служит симметрия. Человеческое лицо состоит из множества черт, и воспроизвести его довольно сложно. Поэтому, глядя на лицо, мы высматриваем определённую область, в которой генетическая мутация вероятней всего оставила свой след. Также по лицу можно определить состояние иммунной системы человека. Наши предки жили в среде, насыщенной микробами и бактериями, поэтому чистая кожа, наравне с симметрией, является верным признаком хорошей защиты от инфекции. Красивый партнёр – надёжный сосуд для передачи генов. Что верно и по сей день. Согласно исследованиям, качество спермы красивых мужчин в разы выше, и если провести схожие исследования среди женщин, то наверняка обнаружится, что у красавиц имеется изобилие живучих яйцеклеток. Также отмечено, что противоположному полу приятней запах людей с симметричными чертами лица.

Психологи и сексологи пользуются термином «эффект Кулиджа», который описывает то, как сила новизны сказывается на пробуждении желания, и напоминает о сарказме тринадцатого президента США. Как-то мистер Кулидж и первая леди в ходе двух несовместных поездок посетили одну и ту же птицеферму. Увидев петуха, топчущего курицу, миссис Кулидж спросила, как часто он это делает. Гид ответил, что не один десяток раз за день, на что миссис Кулидж заметила: «Расскажите об этом мистеру президенту». Её послание передали президенту, и тот поинтересовался: «Всегда с одной и той же курицей?» Гид покачал головой и ответил: «Нет, петух топчет разных кур». На что довольный президент ответил: «Расскажите об этом миссис Кулидж».

Пол и Имоджен встречались всего четыре месяца. Новизна – мощный афродизиак, особенно если он приправлен красотой. Внезапный отказ со стороны объекта обожания, да к тому же во время самой горячей любовной фазы, погрузил Пола в глубокую депрессию. В нём чувствовалось нечто, напоминавшее о подверженных зависимости людях: некая дрожащая слабость, как во время ломки.

Пол с явной неохотой переменил позу в кресле – словно каждый мускул в теле доставлял ему сильную боль, – а затем выдохнул: «Я больше никогда не встречу такую женщину, как она».

В его словах слышалась непоколебимая уверенность.

История отношений Пола была вполне тривиальной для человека его возраста и социального положения, он всегда принимал отказы спокойно и относился к ним философски. В кругах, в которых он вращался, постоянно встречались умные, красивые одинокие женщины – они часто слетались на званые ужины, которые устраивали его друзья. Какое-то время Пол встречался со знаменитой актрисой, известной своей сногсшибательной красотой. Имоджен ничем не отличалась от всех прочих. Можно даже сказать, что она была точной копией всех его предыдущих пассий.

Я попросил Пола подумать ещё раз: «В самом деле? Вы больше никогда не встретите такую как Имоджен?» Он напомнил мне о её красоте и по пальцам, как по счётам, стал перечислять её дополнительные достоинства и женские качества. Когда пальцы на обеих руках закончились, он презрительно махнул рукой, как бы отбрасывая в сторону беспомощную математику. «Но было в ней кое-что ещё, – отметил он, – нечто такое… что не поддаётся описанию».

Атеисты часто нападают на приверженцев «Бога белых пятен». Если в науке вдруг обнаруживается какой-то пробел, то его тут же трактуют как доказательство божественного существования. Мы не можем до конца понять истоки и природу Вселенной – следовательно, обязан существовать Бог-творец. Ту же самую ошибку допускают влюблённые. Причин, почему мы влюбляемся в того, а не другого человека, слишком уж много, и они настолько неуловимы и тесно переплетены друг с другом, что распутать их клубок очень нелегко. К тому же большинство причин уходит корнями в бессознательное. Отсюда и пробелы в нашем понимании любви, и, подобно вдохновлённым теистам, мы стараемся заполнить эти пробелы наличием сверхъестественной силы: мы намекаем на ничем не объяснимую тягу друг к другу и вмешательство божественных сил.

– Она уникальна, – заверял Пол.

– Каждый человек уникален, разве нет?

– Она выделялась из общей массы. И я не выдумываю.

Имоджен была красива. Но её красота отличалась от красоты других женщин – она была иного качества, иных масштабов. Её красота была сравнима с красотой сказочной принцессы, вокруг которой радужным светом переливался весь мир.

Психоаналитики рассматривают идеализацию как защитный механизм. Она упрощает окружающий мир и тем снижает тревожность, которую испытывают люди, сталкиваясь с противоречиями и сложными проблемами. В идеализации всегда есть элемент отрицания – ведь, чтобы увидеть другого человека идеальным, нужно закрыть глаза на его недостатки. Мы в некотором роде «расщепляем» человека надвое и отбрасываем ту часть, которая нам не по нраву. Термин «расщепление» ввела Мелани Кляйн – одна из первых психоаналитиков, занимавшаяся лечением детей. Она приносила с собой на сеансы игрушки и интерпретировала игру ребёнка.

Согласно Кляйн, расщепление начинается с первых дней жизни, когда самым значимым событием в жизни младенца является кормление и мать для него предстаёт не как отдельная личность, а как пара грудей. Иногда молоко течёт, и малыш испытывает блаженство (состояние, предшествующее экстазу, который испытывает влюблённый человек); иногда же молока не так много или ещё хуже – его нет, и тогда ребёнок испытывает чувство гнева и отчаяния. Он не понимает, что хорошая, полная молока грудь и плохая, пустая грудь принадлежат одному и тому же человеку. Со временем ребёнок подрастает и уже может осознать и принять истину. Хорошая и плохая грудь – часть его матери, вот такая жуткая и непростая смесь добра и зла, которую никак не переделать.

Способность ассимилировать многогранность других людей – черта, присущая зрелой личности; она также является обязательным условием для формирования самобытных и крепких отношений. Некоторые люди, влюбляясь, возвращаются в детство и продолжают избавляться от тревожных переживаний с помощью расщепления. Положительные черты восхваляются, а отрицательные – отвергаются. Таким образом влюблённый мужчина может увидеть искажённую реальность, и самая заурядная женщина представится ему настоящей богиней.

– Вы когда-нибудь спорили с Имоджен?

Пол окинул взглядом комнату, словно ответ был написан где-то на стенах.

– Нет, не особо, – наконец ответил он.

– Под «не особо» вы подразумеваете…

– Иногда у нас случались разногласия. Мы много о чём разговаривали: о политике, о живописи, о музыке. Имоджен имела исключительные взгляды на современное искусство, и некоторые из них казались мне слишком уж радикальными. Но мне нравилось то, с каким жаром она обсуждала данную тему.

– За всё то время, что вы встречались, она никогда не говорила ничего такого, что расстроило бы вас?

Мой вопрос заставил его задуматься.

– Она…

Но он оборвал себя. Пол не мог сказать ни слова против Имоджен. Даже сама идея критиковать её доставляла ему крайнее неудобство. Он откашлялся в кулак, и на лице его отразились удивление и опаска.

На идеализацию обратили внимание ещё задолго до психоаналитиков. Персидский врач Ибн Сина, живший в XI веке, считал её ключевым симптомом любовной лихорадки. Он старался убедить пациентов взглянуть на своих возлюбленных более трезвым взглядом, подвергая сомнению их стойкие убеждения; примечательно, что схожий подход используется в когнитивной терапии и по сей день. Когда дело касалось влюблённых мужчин, Ибн Сина вдобавок использовал метод конфронтации, демонстрируя бельё их возлюбленных, перепачканное менструальной кровью. Цель метода заключалась в том, чтобы пациент увидел в своей возлюбленной реального, земного человека, а идеальный образ в его голове пошатнулся. По сути, Ибн Сина пытался подвигнуть пациентов на целебную ассимиляцию переоценённых и отвергнутых частей.

Я продолжал испытывать идеализацию Пола на прочность, задавая осторожные вопросы, однако Имоджен была возведена на недосягаемо высокий пьедестал. Все мои усилия попросту разбились о защитные механизмы Пола.

– Я так сильно люблю её. – Он опустил локоть на подлокотник кресла и уронил голову на ладонь. В его позе читалась какая-то одержимость. Казалось, что он пародирует Гамлета или Байрона. – У неё просто обязаны быть какие-то чувства ко мне…

– Почему вы так считаете?

– Потому что так должно быть.

– Потому что вы любите её…

– Мы понимали друг друга.

– Я знаю, насколько для вас всё это болезненно, но порой любовь – какой бы глубокой она ни была – не взаимна.

Пол поднял голову и метнул на меня такой взгляд, будто я только что сказал непереносимую для него ересь. Я посягнул на его святейшую догму: если любить человека достаточно сильно, то любовь будет взаимной. Такое убеждение представляет собой частный случай более обширной аксиомы, которую социальные психологи называют гипотезой справедливого мира: человек заслуживает то, что получает, и получает то, что заслуживает. Однако мир несправедлив. Нет таких невидимых сил, отвечающих за восстановление морального равновесия, и искренность чувства не гарантирует того, что это чувство будет принято.

Я выдержал осуждающий взгляд Пола.

– О чём вы думаете? – поинтересовался я.

Черты его лица смягчились, а глаза затуманились.

– Я чувствовал, что мы так близки… ещё никогда и ни с кем я не ощущал такой близости. После того как мы впервые занялись любовью, я держал её в объятьях и – до сих пор помню – чувствовал, что всё так и должно быть. Наши тела были словно созданы друг для друга, как две половинки.

Если вспомнить древнегреческий миф о создании человека, рассказанный Платоном, люди некогда были двухголовыми существами с восемью конечностями и делились на три пола: мужской, женский и гермафродитский. Зевс разгневался на людей за их гордыню и разделил на две равные половинки, и в итоге все люди стали двуногими – такими, как мы теперь. После того давнего наказания людей постоянно преследует чувство неполноценности, которое возможно преодолеть, лишь соединившись с утерянной половиной. Данное сказание не только созвучно нашей жажде романтической любви, оно ещё даёт закономерное объяснение гомосексуальности, гетеросексуальности и лесбиянству. Миф Платона описывает то же самое блаженство, о котором рассказывал Пол: чувство единения через секс и объятья, – и тем даёт понять, что древняя и современная цивилизации не так уж и разнятся. Но, похоже, жажда полноценности идёт на убыль, как только миф и эволюция сталкиваются с появлением на свет детей. После того как рана, нанесённая Зевсом, исцелена, любовные страдания сменяются более насущными делами, такими как оплата счетов, ведение домашнего хозяйства, проводы детей в школу и попытки наконец-то выспаться.

– Я уверен, что Имоджен до сих пор любит меня, – продолжал Пол. – Думаю, она просто в растерянности. Я знаю, что где-то в глубине её сердца осталось ещё что-то… какая-то связующая нить. Возможно, наши отношения были слишком стремительными. Знаете, слишком много всего и слишком уж скоро. На Имоджен обрушилась слишком большая лавина чувств. Так ведь бывает, правда?

– Вы убеждены, что она вас любит. Но откуда эта уверенность?

Пол дал мне пару иррациональных ответов, поэтому я продолжал настаивать:

– Откуда вы знаете, о чём думает Имоджен?

– Ну, понимаете, мы с ней на одной волне, и я так чувствую.

Я решил уточнить. Пациент, страдающий от синдрома Клерамбо, сказал бы, что он обладает определённым знанием о том, что думает его возлюбленная. К счастью, оказалось, что Пол не страдает бредовым расстройством.

– Конечно же, я не могу утверждать наверняка, – признался он. – Ясное дело, что у меня нет таких способностей. Но ведь когда знаешь человека довольно долгое время, можно понять, о чём он думает. – Он махнул в мою сторону прямым указательным пальцем, будто протыкая. – И одно я знаю наверняка: я могу сделать Имоджен счастливой. Если она только даст мне чуть больше времени, ещё один шанс…

– Она высказалась вполне однозначно, разве нет? Она не хочет продолжать отношения.

Мой ответ был слишком резким, слишком прямым, и моя несдержанность заставила Пола отчаянно хвататься за любое спасение. Он увидел надежду в более широком, философском взгляде на проблему.

– Может быть, всё произошло не просто так, – произнёс он, – и на всё есть своя причина. Говорят, тяжкие испытания посылаются нам, чтобы сделать нас сильнее.

– Ницше, – отозвался я и тут же пожалел о сказанном. Не было никакой нужды называть автора данной максимы, если не считать моего желания потешить собственное самолюбие.

Как-то я обедал в больничной столовой с одним пожилым и очень известным психиатром. Он был настолько опытен и знаменит, что в его честь назвали отделение в одном крупном медицинском учреждении, а его образ использовался в фильме, удостоенном награды. Но сам он был непритязательным, отзывчивым и очень скромным человеком. Он только-только вышел из палаты, навестив свою госпитализированную пациентку и её мужа. «О боже, – выдохнул он. – Всё прошло совсем не так, как я надеялся. Сегодня она была очень печальна, поэтому я подумал, что стоит привести пару полезных, поднимающих дух аналогий. Я принялся рассказывать о битве за Англию и Черчилле – а затем о Сицилийской операции, – и так увлёкся повествованием, что напрочь забыл, где я. Бедная женщина подумала, что я сошёл с ума. А её муж попросту лишился дара речи». Когда я вспоминаю собственные похожие ошибки, эта история становится мне утешением.

– Что? – Пол чуть подался вперёд.

– Ницше, – повторил я. – Философ…

– Да, – ответил он с раздражением, – я знаю, кто такой Ницше.

– Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее.

– Да, да… – Похоже, цитата придала Полу сил, и он приосанился. – Если мы снова сойдёмся, я стану сильнее, стану лучше. Во всех этих мучениях должен быть какой-то смысл, какая-то цель.

Теперь он придал расставанию с Имоджен новый смысл: их отношения вовсе не закончились, а только начинались – его ждало испытание, которое нужно выдержать, чтобы обрести истинную и величайшую любовь. Его мысль пустилась по пути куртуазного романа. Подобно изгнанному рыцарю, он столкнётся с опасностями и соблазнами, преодолеет уготованные судьбой проверки и вернётся победителем, доказав свою добродетель. «Если мы с Имоджен снова будем вместе, уверен, мы будем ценить друг друга ещё больше». Пол был готов продемонстрировать прочность своих чувств и завоевать благосклонность своей дамы. «Во второй раз всё будет намного лучше».

Я ощутил, как у меня в груди ухнуло сердце, и ясно осознал всё значение фразы «сердце не на месте». Неслучайно слова «неисправимый» и «романтик» так часто употребляются вместе. Скажу больше: одно подразумевает другое. Устоявшиеся фразы и клише порой бывают очень информативны, поэтому даже на начальной стадии в терапии Пола я довольно мрачно глядел в будущее.

На следующий сеанс Пол пришёл растрёпанным и помятым. Лицо бледное, подбородок покрыт щетиной.

– Как же мне тяжело без неё.

– По чему именно вы скучаете больше всего? – спросил я.

Пол нервно переплёл пальцы – такого рода переплетение говорило о патологии.

– Не хочу быть превратно понятым, но я бы сказал, по сексу. Потому что секс с Имоджен – не просто секс, а что-то большее. Всегда было такое ощущение… – Он нахмурил брови, пытаясь подобрать верные слова, но тех словно не существовало ни в одном языке. – Наверно, прозвучит странно, но ощущение было такое… будто я где-то в другом мире, вне времени и пространства. Мы могли проводить в постели целые выходные, и, казалось, ничего иного вокруг не существует.

– Вы часто думаете о смерти? – спросил я.

Мой вопрос сперва удивил Пола, но затем он быстро смекнул, к чему я спрашиваю. Он улыбнулся и тихонько крякнул.

– По правде сказать, да, часто. – Он мрачно усмехнулся. – Даже в детстве задумывался. Я вообще был мрачным ребёнком. Моя мать повторяла мне: смерть ещё не скоро, в твои года тебе не стоит о ней думать. Но её слова меня не утешали. Я уже тогда чувствовал избитость фраз, которыми обычно отмахиваются от неудобных вопросов.

– Ваша семья была верующей?

– Нет. И мать, и отец – атеисты.

– А вы сами – вы никогда не испытывали симпатии к религиозным учениям?

– Нет, слишком уж все они неправдоподобны. В религии я никогда не находил ответов. А жаль, потому что, если честно, мне бы хотелось во что-нибудь верить…

Но на самом деле Пол и так уже верил. Истово верил. Он верил в любовь.

Древнегреческий философ Эпикур утверждал, что у всех наших тревог и печалей есть один общий корень: страх перед смертью. Его взгляд разделяют сторонники экзистенциальной психотерапии – постфрейдистского подхода, получившего широкое распространение и оказавшего значительное влияние в 1940-е и 1950-е годы. Экзистенциальная терапия строится вокруг поиска смысла для каждого отдельного человека, потому что во Вселенной нет какого-то общего, универсального смысла. Мы сами должны решать, что нам важно, а что нет.

Любовь придаёт жизни смысл. А секс, дарующий некое подобие вечной жизни через потомство, ослабляет (пусть и на время) два сильнейших экзистенциальных ужаса: одиночество и смертность. Сексуальное единение притупляет боль одиночества, а психотропные вещества, попадающие в кровь во время возбуждения, выбивают нас из временного потока и даруют ощущение всемогущества и бессмертия. Переживая благостное исступление оргазма, мы неподвластны смерти. Пол видел Имоджен идеальной, так как её идеальность давала защиту. Любовь делала его бессмертным.

Мне только-только минуло шестнадцать лет, когда я сидел в классной комнате колледжа и слушал преподавателя, читавшего нам «Стихи в октябре» Дилана Томаса. Начинались они строчкой: «Земную жизнь пройдя до тридцати». Когда учитель дочитал их до конца, он задал вопрос: «Почему до тридцати? Какой смысл тут скрыт?» Я не знал. Я не очень-то понял сами стихи. «Видите ли, – сказал наш преподаватель, – тридцать лет – это такой возраст, когда приходится смириться с неоспоримым фактом, что вы уже одной ногой в могиле. Именно в тридцать вы осознаёте, что смерть неизбежна».

Полу был тридцать один год.

– Я сделал кое-что и, похоже, напортачил.

– Что именно вы сделали?

– Я позвонил Имоджен. – Пол сжал губы так сильно, что они побледнели. Прошло несколько секунд, прежде чем он продолжил рассказ: – Я хотел узнать, как она переживает наше расставание. Ведь прошло уже несколько недель, и я подумал, что она станет, ну, более разговорчивой, захочет обсудить случившееся. – Он едва заметно покачал головой, его жест больше походил на дрожь. – Но она не захотела говорить. Она сказала, что ей жаль причинять мне боль, но ей больше нечего мне сказать. Я пытался поддержать разговор, попросил объяснить, что я сделал не так и как мне всё исправить… – Пол содрал заусенец. – Когда я положил трубку, я сердился на себя.

– Почему?

– Я не рассказал ей о своих чувствах. Когда я звонил ей, то хотел показать, как я спокоен и рассудителен – но ведь всё это было сплошное притворство, неправда. Поэтому я решил позвонить ещё раз.

– Сколько времени прошло с первого звонка?

– Немного, минут десять. Может, пятнадцать.

– Ясно.

– Я раскрыл ей своё сердце. Сказал, что люблю её и готов на всё, чтобы вернуть её назад. Я умолял дать мне ещё один шанс.

Пол сглотнул, и кадык дёрнулся вверх и вниз. Ему сложно было подобрать слова – он попросту не знал, что говорить дальше.

– И что она ответила?

– Она сказала, чтобы я ей больше не звонил – никогда.

– Понимаю, очень тяжко слышать такие слова.

Пол глубоко вздохнул, а когда заговорил снова, голос его задрожал.

– Я говорил с ней, знал, что она рядом, на другом конце провода, а теперь я уже, наверное, никогда… Я так сильно её люблю.

Он уронил голову и спрятал лицо в ладонях. Сперва Пол пытался сдерживать своё горе и вокруг висела тишина, но потом он сдался, и послышались громкие всхлипы.

– Чёрт, – прошептал он, – простите меня.

– Вам не за что извиняться.

Пол поднял голову и посмотрел на меня мокрыми глазами.

– Люди часто плачут у вас на приёме?

– Да, – ответил я и протянул ему коробку с платочками.

– Спасибо. – Он вытер слёзы и высморкался.

– Всё хорошо, – сказал я. – Может, вы могли бы сказать…

Пол поднял руку, прерывая меня.

– Нет, нет… Я ещё не всё рассказал.

– Ладно…

– У меня не выходил из головы наш с Имоджен разговор. Я постоянно обдумывал его – фразу за фразой – и пришёл к выводу, что говорить о таких вещах нужно не по телефону. Я убедил себя, что если мы встретимся лицом к лицу, то, возможно, придём к какому-то согласию. Поэтому на следующий день, в субботу, я поехал к ней домой.

– Вы предупредили её о своём визите?

– Нет. – Пол снова промокнул глаза платком. – У входа в её дом есть домофон и камера наблюдения. Имоджен разозлилась, когда я приехал, и сказала, чтобы я уходил прочь, но я позвонил ещё раз, и тогда она открыла мне дверь. Мы встретились возле лифта. Она сказала, что я её пугаю, а я ответил: «Не говори глупостей». С чего ей меня бояться? – На самом деле страх Имоджен можно легко понять. Отчаяние Пола делало его похожим на безумца. – «Ещё раз заявишься сюда, – сказала она, – и я вызову полицию». Она развернулась и пошла прочь, я последовал за ней, но она захлопнула дверь прямо у меня перед носом. – Он вздрогнул, припоминая тот момент. – Я знаю, что со стороны это выглядит жутко – будто я преследую её, не даю покоя, – но я всего лишь хочу поговорить с ней, больше ничего.

– Она высказалась вполне однозначно. Она хочет, чтобы вы оставили её в покое.

Пол взглянул на свой платок, облокотился на кресло и бросил скомканный шарик в пустую корзину для бумаг.

– Отпустить её просто так кажется совершенно неверным решением, – признался он. – То есть, понимаете, вокруг столько фильмов и песен, и везде звучит одна и та же мысль: для любви не существует преград, любовь способна преодолеть любые препятствия.

– Только в попсовых песнях, – откликнулся я, используя уничижительное значение слова «популярный», – и в голливудских фильмах…

– Да, согласен, но ведь именно в это мы и верим. Именно поэтому такие фильмы и музыка популярны. Они отзываются в душах людей. – Тут Пол внезапно сконфузился. – Вчера ночью я написал стихи. В последний раз я писал стихи, когда ещё учился в школе.

– Вам стало легче?

– Да… думаю, стало. Когда облекаешь чувства в слова, легче…

– Хотите, чтобы я их прочёл?

– Боже, нет, – улыбнулся Пол.

Эволюционные психологи полагают, что артистические черты присущи, как правило, самцам. Проявление выдающихся навыков, таких как пение, рисование на стенах пещер или умение интересно рассказать историю, свидетельствует о хороших генах. Более того, эмоциональный накал любовных страстей, со всеми его перепадами от восторга до меланхолии и обратно, точь-в-точь копирует перепады настроения, присущие творческому таланту. Как если бы влюблённость пробуждала весь творческий потенциал человека, чтобы выставить его в наиболее благоприятном свете и привлечь к нему потенциальных брачных партнёров.

Ко мне на семейную терапию приходило множество пар, и именно женщины чаще всего жаловались на то, что «он больше не говорит о своих чувствах». Они утверждали, что мужчины неразговорчивы и им не хватает эмоциональной отзывчивости. Однако, когда я спрашивал жён, какими были их мужья в самом начале отношений, они рассказывали, что всё было совершенно по-иному: любовные письма, телефонные разговоры, беседы перед сном, а порой даже стихи и песни. Влюблённость делает мужчин словоохотливыми. Но женщинам нужно помнить, что красноречие мужчины длится только до тех пор, пока он не уверится, что его гены сохранятся и передадутся следующему поколению.

Даже если считать (а многие так и считают), что творческая искра – атрибут, присущий брачным ухаживаниям самцов, такой взгляд ни в коей мере не умаляет женских интеллектуальных и творческих способностей. Ведь брачные ухаживания нужно понять и оценить, иначе бы не было никакого соревнования между мужчинами. Без разборчивой аудитории все брачные заигрывания становятся бессмысленными. Также неверно предполагать, что женщины в меньшей мере, чем мужчины, одарены творческой искрой, хотя женщины действительно не так уж склонны к широкой демонстрации и восхвалению своих талантов и достижений.

– Вы ведь больше не станете искать с ней встреч?

– Не стану.

– Или звонить ей?

– Не стану.

– Потому что, если вы ещё раз…

– Да, да. Я понимаю, что будет. Больше ничего такого не повторится.

Мы поговорили о будущем Пола, о возможности начать новые отношения. Но он не желал обсуждать даже саму идею. Тем не менее я полагал, что будет полезным даже просто коснуться данной мысли, подготовив почву для последующих разговоров, потому как со временем он начнёт отпускать Имоджен и перенесёт свои чувства на кого-то другого.

На самом деле мало кому удаётся связать свою жизнь с идеальным супругом. Любовь подразумевает компромиссы, что неплохо, потому что идеализированный партнёр – это и не человек вовсе.

– В каком-то смысле, – сказал я Полу, – той женщины, с которой вам хочется поговорить, больше нет. Возможно, её никогда и не было.

Он обдумал мои слова, а затем пожал плечами.

– Если честно, легче от этого никак не становится.

Неделей позже дверь в приёмную распахнулась, и внутрь влетел Пол – по его виду можно было подумать, что его бьёт лихорадка. Он обошёлся без приветствий и прочих вежливых формальностей и сразу же выпалил:

– Случилось нечто ужасное.

– Прошу… – Я указал на кресло.

Он сел и взволновано сплёл пальцы.

– Я ей не звонил, как мы и договорились, – начал Пол, словно я вот-вот собирался отчитать его за нарушенное обещание. – Но получилось так, что мы встретились, по чистой случайности. – Его губы чуть покривились, и он добавил: – Ладно, не прям уж по чистой случайности. – Он попытался успокоиться, делая размеренные вдохи и выдохи. – Понимаете, я ехал на машине и вдруг увидел, как она садится в такси. Я не остановился, проехал мимо, но я знал, что позади меня едет её такси – я видел его в зеркало. Затем оно остановилось на светофоре, и я увидел Имоджен на заднем сидении и подумал: «Как необычно».

– Что необычно?

– Ну подумайте, каковы шансы неожиданно встретиться в таком огромном городе, как Лондон?

– Они куда более велики, чем может показаться. – Я напомнил ему, что люди часто недооценивают процент вероятности.

– Но не лезть же мне за калькулятором, чтобы высчитать возможность…

– Нет. Дело не в калькуляторе, а в том, что вы наделили эту случайную встречу особым значением.

– Да, полагаю, что так.

– Ваши пути пересеклись по определённой причине.

Но Пол не захотел обсуждать превратное истолкование встречи, ему не терпелось рассказать, что было дальше.

– Когда светофор зажегся зелёным, я пропустил такси вперёд, а сам… ну, поехал следом, а потом оно остановилось и из него вышла Имоджен.

– Погодите, а почему ваши маршруты так хорошо совпадали?

– Ну, они не совпадали… то есть изначально я ехал в другое место.

– Как долго вы преследовали такси?

– Да не очень долго, минут двадцать. В общем, я тоже остановился, и Имоджен увидела, как я выхожу из машины, а когда я направился в её сторону, она словно спятила. Стала ругаться и сказала, чтобы я оставил её в покое, а когда я попытался объяснить, что, собственно, произошло, она сбежала.

Я хотел задать Полу вопрос, но он, как на предыдущем сеансе, поднял руку и добавил:

– Это ещё не всё.

– Хорошо.

– Она вызвала полицию.

– Ясно.

– Они приехали ко мне домой и сделали предупреждение. Но я ведь не преследовал её, как маньяк… Я… Я никогда бы не стал.

– Вы же понимаете, что, если не перестанете ей докучать…

– Да, да, всё закончится очень скверно.

– А что, если вы снова случайно увидите её? В магазине или баре? Что вы сделаете?

– Развернусь и уйду.

– В самом деле? Или, может, подумаете, как это необычно, и решите, что вас зачем-то свела сама судьба?

Пол понимающе кивнул – редкий случай, когда он пошёл на уступку и согласился с моей точкой зрения. Но таких случаев глубокого понимания ситуации должно было быть намного больше; в противном случае, как я боялся, Полу грозило переселение из пентхауса в тюремную камеру.

Слово «романтичный» всеобъемлющее и чрезвычайно сложное для понимания, потому что в нём заключено множество любовных идей и убеждений, скопившихся и перемешавшихся за целую тысячу лет. Само понятие романтики прочно вросло в наше культурное наследие, и мы принимаем его без всяких вопросов, просто как данность. В спектаклях, операх, фильмах, книгах – всё, что в них делается во имя любви, всё допустимо.

Сегодня принято считать, что ислам сеет ненависть; но на самом деле исламская культура – одна из тех, что дарит миру любовь. Наше понимание любви имеет ближневосточные корни. Древние арабские бедуины вложили в стихотворную форму мотивы, известные ныне по всему свету: идеализированную любовь, сводящие с ума страсти и острую тоску. Именно эти мотивы взяли за основу исламские писатели и поэты XI века, сотворившие свои грандиозные романы. В Европу исламские любовные сказания пришли вместе с маврами, захватившими Пиренейский полуостров. Предположительно эти истории передавались из уст в уста путешественниками, пересекавшими Пиренеи, и со временем их адаптировали странствующие актёры средневековой Франции. Позже рыцарские песни и стихи трубадуров заложили основу для местных благородных сказаний, в которых воспевались лучезарные королевы и безжалостные красавицы, чья недосягаемость воспламеняла страсть. Во времена эпохи Возрождения такие поэты, как Петрарка и Данте, подняли тему идеализации на новые экстатические высоты. В конце XVIII века слово «романтика» дополнилось новыми значениями, когда первые ростки романтизма – направления, в котором ценилась неистовая страсть, бравшая верх над холодным разумом, – проклюнулись в истории безысходной любви, описанной Гёте в «Страданиях юного Вертера». Это небольшое произведение, которое заканчивается самоубийством главного героя, оказало огромное влияние на представление о любви и сформировало прочный популярный образ, объединяющий её со смертью. Множество подражателей воспевали в своих стихах страдания отвергнутых влюблённых, описывая молодых людей, бредущих по заснеженным пейзажам с намерением убить себя.

Основная проблема с определением романтической любви заключается в том, что оно основано на недопонимании. Древние исламские сказания являли собой аллегории и описывали страдания души, тянущейся к Богу. Их нельзя понимать буквально. Западные же писатели и поэты, перепутав духовное с земным, наполнили идею ухаживаний и брака потоком несбыточных ожиданий. Как простая смертная женщина может соответствовать романтичному образу вечно цветущей красоты? Действительно ли существует только один человек (как единое божество), которого можно по-настоящему любить? Секс, каким бы упоительным он ни был, не являет собой божественное причастие. Судьба (или Бог) не сводит людей вместе – есть только случайные встречи. Преграды в любви не заключают в себе тайного смысла и возникают не с тем, чтобы проверить прочность любви и укрепить её узы. Нет никакой божественной задумки или вмешательства.

Романтическая любовь требует невозможного и быстро разбивается о реальность, после чего её измученным разочарованным ревнителям остаётся искать утешения лишь в жестоком заснеженном пейзаже и пистолете. Мир романтики уходит корнями в литературу, где любовь, особенно юношеская, преподносится как назревающая трагедия. Такое воплощение идеи само по себе опасно. Как правило, быть романтиком – значит переживать опыт, полный самообмана и разочарований. Романтическая любовь обещает одно, но даёт совершенно другое.

Сегодня блеск и атрибутика романтической любви хорошо продаются. На день святого Валентина мы дарим открытки и цветы, приглашаем на ужин при свечах, покупаем в подарок коробки шоколадных конфет, обёрнутые в бумагу с сердечками и изысканно перевязанные красными ленточками. Но если вдуматься – что мы отмечаем?

Французский психоаналитик Жак Лакан – ученик де Клерамбо и своего рода интеллектуальный повеса – утверждал, что одним из самых значительных моментов в психологическом развитии является момент, когда малыш впервые видит своё отражение в зеркале. За осознанием факта, что в зеркале он видит самого себя, приходит обескураживающее понимание того, что его внешняя форма, которую видят другие люди, отличается от его более жизненно важного, изменчивого и индивидуального внутреннего мира. Все зрелые люди должны смириться с фактом, что, по сути, никто их не знает – и они сами никогда до конца не узнают того, кого любят. Даже когда мы целуемся, мы далеки друг от друга; никакая романтическая любовь не способна покрыть разделяющие нас расстояние и инородность, более того, то и другое нужно уважать, если мы хотим сберечь наши отношения. Истинное мерило любви оценивает не то, насколько сильно мы хотим сблизиться, не слияние и поглощённость друг другом, а то, насколько далеки и непохожи мы можем быть, но все равно продолжаем оставаться вместе.

– Было ли в вашем детстве какое-либо событие, которое заставило бы вас особенно сильно задуматься о смерти?

– Нет. Не было, – будничным тоном ответил Пол.

– Может быть, смерть кого-то из родных?

Он повертел головой.

– Может, в школе кто-то умер?

– Точно нет.

– Домашние животные…

– У нас не было домашних питомцев. – Он поднял руки и тут же уронил. – Вот такой я – ничего подобного со мной не происходило. В детстве мысль о смерти жутко пугала меня. Я ощущал, будто в животе ворочается что-то неприятное – ужас, я полагаю. Теперь же я ощущаю бессмысленность. Если все мы когда-нибудь умрём, то в чём тогда смысл?

– Некоторые люди считают с точностью наоборот. Жизнь ценна именно потому, что однажды ей приходит конец.

– Серьёзно? Я не из таких.

Мы поговорили о том, как его погоня за идеальной любовью наполняет его жизнь смыслом и даёт временное утешение перед лицом экзистенциального страха. Пола заинтересовали эти идеи, и он слушал очень внимательно. Я предположил, что если он сможет смириться со смертью, то перестанет искать спасения в романтическом идеализме.

Страх смерти – естественное чувство; однако у многих людей он настолько силён и доставляет столько проблем, что попросту не даёт наслаждаться жизнью. Такое состояние имеет медицинское название – навязчивый страх смерти, или танатофобия. Существует множество тезисов, которые могут помочь людям с танатофобией. Они не всегда эффективны, но, когда срабатывают, пациентам удаётся изменить свой взгляд на вещи, и смерть становится уже не такой чуждой и пугающей.

На самом деле мы куда ближе к забвению, чем нам кажется. Каждую ночь, во время снов без сновидений наше существование обрывается. Более того, мы каждый день что-то забываем, поэтому в определённом смысле постоянно сталкиваемся с небытием. Для некоторых людей осознание того, что до нашего рождения мы провели миллиарды лет в забвении, может превратить «великую неизвестность» в «то же самое, что и раньше». Химические компоненты наших тел были созданы звёздами, взорвавшимися где-то очень далеко и очень давно, и эти компоненты продолжат существовать, в той или иной форме, даже после нашей смерти. Мы вплетены в ткань мироздания – и навсегда в ней останемся. Жизнь после смерти также продолжается в потомстве, в культурных вкладах, в наследиях или просто воспоминаниях тех, кому довелось пережить нас. Само наше существование оказывает влияние на обширную сеть причинно-следственных связей, которой, возможно, не будет конца.

Фрейд утверждал, что никто из нас по-настоящему не верит в собственную смерть. Хотя данное утверждение скорее верно в отношении молодых людей, потому что чем старше мы становимся, тем больше свыкаемся с идей собственной смертности. Жизнь Пола подошла к тому моменту, когда он уже не мог закрывать глаза на смерть. Я подозреваю, что, если бы он не встретил Имоджен, её роль сыграла бы любая другая симпатичная женщина. Любовь Пола касалась не самой Имоджен, а того, что он жаждал в ней увидеть.

– Мне кажется, без неё даже жить не стоит.

Я спросил его, посещают ли его суицидальные мысли.

– Я размышлял о том, чтобы покончить со всем, но только в общих чертах, умозрительно. То есть я всерьёз не обдумывал, как и что сделаю.

– Вы сказали, что без неё даже жить не стоит…

– Да. Я так чувствую. – По его щекам потекли слёзы, и я, как ни странно, успокоился. Суицидальное намерение чаще всего идёт рука об руку с эмоциональным оцепенением. Как если бы пациенты, склонные к самоубийству, были слишком подавлены горем, чтобы плакать. – Я не хочу умирать. Я хочу жить – но жить вместе с ней.

Романтизм Пола лежал не на поверхности, а уходил вглубь и достигал духовных истоков. Имоджен стала для него всем, и свет её глаз струился прямиком из благоухающих райских садов Ближнего Востока.

Неделя за неделей Пол приходил ко мне, чтобы выплеснуть свою горькую тоску. Иногда я просто слушал, а иногда (особенно если он выглядел выносливей) указывал на то, как его несчастье питается от системы взглядов, полной противоречивых и дисфункциональных убеждений. Постепенно на идеальном образе Имоджен появились тонкие трещинки. Пол был готов признать, что она не всегда была таким уж надёжным человеком.

– Если люди постоянно опаздывают, что это может значить? – спросил я.

– Наверно, они заняты.

– А все занятые люди постоянно опаздывают?

– Нет.

– Так что же ещё это может означать?

– Что они неорганизованные.

Порой мне приходится отказываться от сократовых вопросов.

– Или, может быть, они думают, что их время гораздо ценнее вашего?

– Вы полагаете, она была эгоистичной…

Я дал последнему слову повиснуть в воздухе и только потом продолжил разговор.

Пришла весна. Парк, через который я ходил на работу, запестрел цветами.

Пол стал чувствовать себя намного лучше.

– Вы готовы начать новые отношения?

– Ещё нет. Но скоро…

– И каковы шансы, что вы встретите кого-то, кого сможете снова полюбить?

Он сплёл пальцы и наклонил голову, словно молельщик.

– Если честно – не знаю. Но всё возможно.

Наконец-то он признал, что после Имоджен может быть кто-то другой.

– Я решил перебраться работать за границу, – сообщил Пол, потерев за шеей. – Подвернулась удачная возможность – в Штатах.

– Как внезапно.

– Да не очень. Я уже давно подумывал уехать в Америку.

Новость зародила во мне неприятное чувство.

– Вы уверены, что ваше решение никак не связано с Имоджен?

– Я думал, что так будет лучше… начать всё с нуля.

– Вообще-то мне пришла в голову мысль, что, может, вы не очень доверяете себе.

– Не волнуйтесь, больше никаких неожиданных встреч с Имоджен.

– Раз вы будете жить в Америке, то уж наверняка никаких.

Возможно, моё замечание оказалось несколько резким.

Пол приходил на сеанс ещё два раза. Мы ещё раз рассмотрели все ключевые моменты и поговорили о том, стоит ли ему обратиться к другому психотерапевту, в Чикаго. «Посмотрю по самочувствию, – сказал Пол, – а там уж решу». Мы пожали друг другу руки, он поблагодарил меня и заметил:

– Как странно. Я рассказал вам столько всего о себе. Вы знаете обо мне очень много, но я о вас почти ничего не знаю.

– А что бы вы хотели обо мне узнать?

– Скорее всего… бывали ли вы влюблены?

– Да.

– Это здорово.

Мы оба рассмеялись, а затем он ушёл.

Прощание с пациентами – всегда особое событие. В последние секунды я всегда испытываю особого рода печаль.

Год спустя после нашего заключительного сеанса я получил от Пола письмо. Содержание, приправленное хорошим юмором, меня порадовало, хотя местами показалось несущественным. Полу попалась в руки одна из моих книг, и он с удовольствием прочитал её. Его карьера процветала – деловой климат для венчурных инвесторов в Америке был намного благоприятней. Я читал дальше и чувствовал, как во мне нарастает ожидание: я хотел поскорее добраться до абзаца, в котором Пол расскажет о том, как он завёл новые отношения и как он счастлив. Но такого абзаца в письме не было. Озадаченно переворачивал я листок туда и сюда, просматривая обе страницы, но так и не увидел ничего, что могло бы рассеять нахлынувшее на меня разочарование.

Как иронично, что я ждал счастливого конца: влюблённые уходят в закат под окрыляющие звуки тысячи скрипок. До чего абсурдно представить счастье Пола в тонах романтического произведения. Я убрал письмо в конверт и положил его в ящик стола. Не стоит недооценивать силу романтики.

Глава 6

Американский миссионер: грешная плоть

Когда мне было двадцать с лишним лет, мы с женой и нашим полугодовалым сыном уехали жить в глухую деревеньку на севере Англии. Я познакомился с женой ещё в колледже: ей тогда было шестнадцать, а мне семнадцать. Наши семьи принадлежали к рабочему классу, и мы оба понятия не имели, где и как нам себя реализовать. Хоть я и получил в колледже аттестат по нескольким направлениям, в институт я не пошёл. В моей семье ни у кого не было высшего образования: мать с отцом кое-как проучились в нелюбимой ими школе до четырнадцати лет, а потом, при первой же возможности, ушли оттуда. Институт казался нам местом, созданным для совершенно других людей. К счастью, когда я был ещё ребёнком, один из родственников научил меня играть на пианино, и я мог хоть как-то подзаработать, давая уроки детям.

Однако в деревне мои музыкальные навыки не пригодились – просто потому, что игрой на пианино там никто не интересовался. Я лелеял надежду стать писателем, но в те времена мечта была совершенно несбыточной. Что касалось моей жены, она решила устроиться в бар, расположенный в ближайшем городке. Мы жили на пособие и едва сводили концы с концами. Почему мы выбрали такую жизнь? Я мог бы назвать несколько причин, которые вызвали бы симпатию и понимание, но правда заключалась в том, что в то время мы были незрелыми, безответственными и довольно глупыми молодыми людьми.

Каждый новый день ничем не отличался от предыдущего. Солнце поднималось и садилось. Мы не могли позволить себе траты на книги, но нас спасала передвижная библиотека, время от времени заезжавшая в деревню. Я читал, слушал радио и прогуливался с сыном, толкая перед собой коляску.

Несмотря на бедственное материальное положение, мы с женой были счастливы. Мы вместе пришли к решению покинуть Лондон – на наш образ мышления повлиял модный в то время эскапизм. Мы были (чего уж греха таить) непростительно наивными.

Деревня привлекала своими романтическими пейзажами и простотой. Из окна нашей кухни виднелись каменные домики, защищённые амфитеатром возвышающихся над ними холмов. За пределами деревни, куда ни глянь, простирались каменистые склоны, поля, реки, разрушенные замки и болота. Всюду витал дух древних легенд о короле Артуре. Одни из местных развалин носили название Башня скорби.

Позади нашего дома возвышался каменистый холм, чью вершину увенчивала церковь XI века. Её колокольню окружал парапет с четырьмя зубчатыми башенками по углам. Из поколения в поколение местные жители передавали сказание об этой церкви, которое казалось мне довольно мрачным. Давным-давно крестьяне решили возвести церковь у подножья холма, однако каждую ночь, когда рабочие уходили домой, камни и древесина таинственным образом перемещались на вершину. Люди решили, что всё это проделки дьявола; он пытался заставить сельчан построить место поклонения Богу в труднодоступном месте. Дьявол оказался настойчив в своём решении, и жителям деревни в конце концов пришлось сдаться. Неожиданная для народного поверья развязка. Обычно древние сказания поучительны, дьявол оказывается обманут и посрамлён, зло побеждено, а добро воспеваемо. В этой же истории нет утешительной морали – сатана в конечном счёте восторжествовал.

В церкви было промозгло и пахло плесенью, покрывавшей обветшалые молитвенники. Я частенько вскарабкивался на холм, заходил внутрь и играл на старой свистяще-скрипящей фисгармонии. Сидеть одному в старой церкви жутковато, поэтому вопреки здравому смыслу я то и дело оборачивался и смотрел по сторонам: разыгравшееся воображение не давало мне покоя. Однажды мне в руки попала книга эдвардианских времён, рассказывавшая об истории этой деревни. Я прочёл, что холм был населён ещё задолго до XI века, и до прихода христианства язычники совершали на нём жертвоприношения.

Как и всегда, меня притягивала зловещая таинственность, скрытая в легендах и необычных происшествиях, и, конечно же, я не мог не заметить, что и сама моя ситуация напоминала заезженное клише из ужастиков. Молодая пара приезжает в глухую местность, по глупости своей отрезая себя от всех друзей и родственников. У них, по всем законам жанра, есть маленький ребёнок, который призван подчеркнуть хрупкость человеческой жизни и сгустить нарастающее ощущение тревоги. Сам я не верю ни в сверхъестественные силы, ни в знамения грядущего, однако жизнь куда красноречивей любой формы искусства, и в тот момент она ясно давала понять, что вот-вот должно случиться что-то очень нехорошее. Мне бы следовало прочесть заголовок манившей меня истории, чтобы понять, к чему всё идёт.

Рейчел была матерью-одиночкой с двумя детьми: пятилетней Сабиной и восьмимесячным Шоном. Она рассталась с мужем-австралийцем и вернулась жить в Англию, к своим родителям, Биллу и Урсуле, которые уже вышли на пенсию и пару лет назад переехали в деревню. С ними жила младшая сестра Рейчел, Соня. Младшему брату Уоррену – появившемуся намного позже сестёр – было восемнадцать лет, и он тоже жил с родителями.

Мы с женой подружились с Рейчел и Соней. У нас всех было предостаточно свободного времени, и мы постоянно ходили друг к другу в гости. Мы болтали, наблюдали за детскими играми, курили и пили чай.

Почти сразу стало ясно, что Рейчел и Соня глубоко несчастны. Рейчел скучала по Австралии. Она привыкла к тамошнему образу жизни: водным лыжам, вечеринкам, кафешкам – здесь она чувствовала себя как в клетке и жутко скучала. Её брак развалился, и у неё не оставалось иного выхода, как вернуться на родину, в Англию – к серым тучам, домашнему хозяйству и воспитанию детей.

У Сони были совсем иные обстоятельства, однако грустила она ничуть не меньше. Она уже несколько лет встречалась с женатым мужчиной по имени Генри. Он обещал ей, что расстанется с женой, когда дети подрастут, однако точной даты пока не называл. Генри был владельцем транспортного предприятия, приносившего неплохой доход, и жил в приморском городке, примерно в ста километрах от нашей деревни. Время от времени он приезжал на своём изящном кабриолете и на день забирал Соню с собой. Билл и Урсула не одобряли их отношения – оба были очень набожными, – но Соня их не слушала. Ведь ею руководила любовь.

Обе сестры никак не могли понять, почему мы с женой решили променять жизнь в Лондоне на их деревушку. Наше решение казалось им уму непостижимым.

– Ради всего святого, что вы забыли в этой глухомани? – спросила Рейчел, раскуривая сигарету и пуская над кухонным столом струйку дыма.

– Мы устали от города и хотели уехать подальше, – ответил я.

– Но здесь ничего не происходит.

– Именно поэтому мы сюда и переехали.

Она покачала головой и подняла с пола своего сынишку.

– А вот я здесь с ума схожу…

– Разве ты не замечаешь, как тут красиво?

– Нет.

– Когда мы жили в Лондоне, я выглядывал в кухонное окно и видел перед собой, буквально в паре метров, кирпичную стену. Я чувствовал себя как в камере. Теперь же, когда я выглядываю наружу, я вижу это. – Я указал на гигантский скалистый склон холма, возвышающийся над деревней. Его вершину покрывал снег, спускавшийся к извилистой речке из каменистой осыпи.

Рейчел какое-то время всматривалась в пейзаж за окном, а затем снова затянулась сигаретой.

– Унылый вид, – отозвалась она, выпуская изо рта сизое облачко.

– Ну… может быть, сегодня так, – сказал я. Рейчел подняла кружку с чаем и сделала глоток. Я почувствовал, что нужно сказать что-то ещё. – Мне всегда хотелось жить в таком месте, где можно наблюдать смену времён года, где можно ощутить нечто… настоящее, реальное.

– А в Лондоне всё ненастоящее?

– Там всё по-другому. – Я помолчал, а затем вынес заключительный вердикт: – Мне здесь нравится.

– Ну-ну, вот поживёте тут годик…

Несколько дней спустя случился похожий разговор с Соней – мы тогда вместе шли за молоком на ферму. Пахло навозом и дымом из дровяных печей. Хлестал дождь, размывший дорогу и превративший её в сплошное месиво. Один фермер, говоривший на совершенно непостижимом диалекте, каждый день гнал здесь своих коров, поэтому дорога всегда была усеяна коровьими лепёшками. Каждый мой шаг отзывался хлюпаньем.

– Только взгляни на всё это дерьмо, – сказала Соня. – Ты же не считаешь, что это красота? Я серьёзно.

– Полагаю, бывает тут погодка получше.

– Разве ты не скучаешь по цивилизации?

Я снова указал на возвышающийся массив:

– Только взгляни.

Соня покосилась на меня, чтобы убедиться, что верно поняла мои слова, а затем уставилась на гигантские округ-лые очертания, нависшие над деревней. Она моргнула и стёрла каплю, попавшую ей в глаз.

– Ну и что там такого? – бросила она.

– Этот горный массив стоит здесь уже миллионы лет.

– Конечно стоит. Где ж ещё ему быть?

– Он даёт мне… не знаю, перспективу, что ли. Разве ты ничего не чувствуешь, когда глядишь на него?

– Нет, – откликнулась Соня, явно получая изрядную долю удовольствия от своего упрямства. – Это всего лишь горный массив, и ничего больше.

Ночью на деревню опускалась всепоглощающая тишина, и без городского освещения здесь хорошо было любоваться красотой звёздного неба. С вершины холма за нашим домом можно было наблюдать росчерки света, мелькающие в небесной черноте. Полная луна превращала окрестности в сказочную картину. Викторианский виадук, тянувшийся по ту сторону долины, выглядел изящным украшением, искусно изготовленным из стекла и серебра. Созвездия горели своей первозданной чистотой. Как любопытно: я оставил Лондон в поисках чего-то «реального», а вместе с тем жизнь в деревне, казалось, уводила от реальности всё дальше и дальше. Возможно, моя жена чувствовала то же самое. Даже если так, она ничего не говорила. Мы могли часами сидеть друг рядом с другом, глядеть в пламя, танцующее на поленьях, и молчать. Ни у меня, ни у неё не хватало смелости озвучить давно назревший очевидный вопрос: к чему всё идёт?

Пришла весна. На пастбищах появились овцы, и воздух наполнился боязливым блеянием. «Гляди!» – кричал я сыну, поднимая его из коляски и указывая на животных. Сын оглядывал их со скептическим равнодушием.

Я с головой ушёл в книги со сказаниями – местные мифы и легенды просто очаровали меня. Многие повествовали о безысходной любви, но ещё большее количество рассказывало о сверхъестественных происшествиях: вопящих черепах, обращённых в камень ведьмах и божьих карах. Я записал для радио небольшое интервью на эту тему и отослал его на Би-Би-Си, а спустя пару недель на коврик в прихожей опустился конверт с двадцатью фунтами внутри. Впервые кто-то заплатил мне деньги за моё словотворчество, и поэтому меня накрыло волной безумного счастья.

Однажды Соня принесла новость:

– А у Рейчел появился приятель.

– Как его зовут?

– Люк. Он американец.

В данных обстоятельствах новость казалась невероятной.

– Американец? Здесь? Где она с ним познакомилась?

– Возле «Кингс армс».

«Кингс армс» – гостиница в небольшом городке, расположенном в двадцати километрах от нашей деревни. Рейчел покупала продукты на рынке неподалёку, когда вдруг к ней подошёл мужчина. Они разговорились и проболтали полчаса. Под конец Рейчел пригласила его на ужин.

Последнее время мы не виделись с Рейчел, но регулярно получали подробные отчёты от Сони.

– Он что-то вроде проповедника. – На коленях у Сони сидел её племянник Шон. У него по подбородку текли слюни, и она вытирала их платком. – Он приехал сюда не один, с ним и другие миссионеры, единомышленники, они тут собираются организовывать всякие встречи и всё такое. Мама с папой, конечно, очень заинтересовались его рассказами, а потом они все вместе стали молиться.

– Не думал, что Рейчел такая набожная.

Соня приподняла брови.

– Так она и не сильно набожная. Ну, то есть не настолько набожная.

– А что Уоррен думает по этому поводу?

– Ему всё равно. Он постоянно где-то пропадает со своими приятелями.

– А ты что думаешь?

Взгляд Сони выразил все её сомнения красноречивей любых слов: «Ну разве не очевидно?» Она вздохнула и снова вытерла подбородок племянника.

На протяжении всей последующей недели, глядя в окно, я часто видел Рейчел, бредущую в сторону родительского дома рука об руку с высоким мужчиной. Иногда их сопровождала группка буднично одетых людей: стройная женщина с длинными светло-русыми волосами и двое мужчин. Они всегда держались чуть позади, благосклонно улыбаясь.

Приехал Генри в своём кабриолете и на пару дней увёз Соню с собой. Она устала от того, что теперь ей часто приходилось присматривать за детьми, и ей хотелось немного передохнуть.

Моя жена наконец-то устроилась в бар. К самому открытию я отвозил её в городок, а затем весь вечер проводил в одиночестве, созерцая огонь в камине.

Мы сидели на кухне, когда в дверь вдруг постучали. Я открыл и увидел на пороге Рейчел – она пришла к нам с Люком.

– Проходите, – сказал я.

Люку пришлось чуть пригнуться, чтобы не стукнуться головой о дверную балку. Ему было чуть за тридцать, одет он был в клетчатую рубашку, джинсы и кроссовки. Чисто выбрит, но волосы уже прилично отросли: они почти закрывали уши и опускались на воротничок рубашки.

Рейчел и Люк присели на диван, и мы предложили им чай. Они согласились, и у нас завязался небольшой разговор. Люк был родом из Джорджии, хотя в его голосе не слышалось тягучего южного акцента. Напротив, его манера речи была очень живой и экспрессивной, он даже помогал себе жестами. Рейчел всё больше молчала, и, казалось, ей по душе, что беседу в основном ведёт Люк. Её неразговорчивость показалась мне какой-то нетипичной, будто передо мной сидел нескладный подросток. Она хихикала, гладила Люка по ноге и время от времени опускала голову ему на плечо, издавая громкие любовные вздохи. Я обратил внимание на руки Люка, на его широкие кисти и на то, как он сжимал кулаки, чтобы подчеркнуть определённые высказывания.

– Что же привело вас в эту часть света? – спросил я.

– Слово Божие, – ответил он.

– Да, но почему именно сюда?

Люк подался чуть вперёд и доверительно заявил:

– Я открыл своё сердце Иисусу, и в милостивой любви Своей он даровал мне направление. Как и всегда.

Что Люк пытался сказать? Что он получил чёткие инструкции от самого Бога? И Бог сказал ему отправиться проповедовать в захолустный, ничем не примечательный английский городок?

Рейчел заметила моё замешательство. Она приосанилась, улыбнулась и произнесла:

– Слушайте, у нас есть потрясающая новость.

– Да? – откликнулся я.

Люк и Рейчел обменялись взглядами и рассмеялись. Напряжённость разговора, случившегося несколько секунд назад, как рукой сняло.

– Мы собираемся пожениться, – объявила Рейчел. – Как только с разводом всё уладится, мы тут же поженимся.

– Мои поздравления, – пробормотал я, всеми силами пытаясь скрыть своё удивление.

Рейчел взяла Люка за руку и сжала её. Их безумные улыбки стали ещё шире.

– Уверена, вы будете счастливы, – сказала моя жена. Её терзали точно такие же сомнения. Я уловил напряжённую нотку в её голосе.

– А когда Люк покончит здесь со своей миссией, – продолжила Рейчел, – мы переедем в Америку. У его родителей там ферма. Представляете, как здорово будет для ребятишек?

– Я чувствую себя благословенным, – сказал Люк. – Поистине благословенным. – Его пальцы сплелись, и я заметил его порыв призвать нас к общей благодарственной молитве. Но он оборвал себя и лишь добавил: – Я поистине счастливый человек.

На следующий день вернулась Соня и вечером зашла нас проведать.

Едва я раскрыл дверь, как Соня тут же выпалила:

– Ты уже в курсе?

– Да, – кивнул я.

– Просто сумасшествие, верно?

– Ты говорила с родителями?

– Они немного встревожены. Но они верующие… а пути Господни неисповедимы, ведь так? Боже… а я-то думала, что это мне здесь до чёртиков скучно. – Она сильно сомневалась в искренности внезапно пробудившейся любви Рейчел к евангельскому учению.

– Наверно, у неё какие-то сильные чувства к Люку…

– Она говорит, что у них любовь с первого взгляда. Говорит, что чувствует себя как заново рождённая. Но с ней и прежде такое случалось. Рейчел убеждает себя, что влюблена, а потом – прощай, родные пенаты. – Соня изобразила рукой взлетающий самолёт. – Очень удобно.

– Ты рассказывала ей о своих соображениях?

– Да.

– И что она?

– Говорит: «Посмотри на себя с Генри». – Соня выдавила улыбку. – Но я-то с Генри уже три года знакома. А Рейчел знает Люка всего пять недель. И если я занимаюсь самообманом – а я не сбрасываю такую версию со счетов, – то я хотя бы обманываю себя ради хорошо знакомого мне человека. – Она вжала бычок в пепельницу и вытащила новую сигарету. Загорелся ярко-оранжевый огонёк, когда она затянулась, а затем вместе с раздражённой ухмылкой в воздух вылетела струя дыма.

– А ты много общалась с Люком? – спросил я.

– Не особо. Когда он приходит, я стараюсь держаться в стороне. Либо отправляюсь гулять с детьми, либо поднимаюсь наверх перекурить.

– Он очень…

– Странный? – откликнулась Соня, вскинув брови.

Мне не хотелось судить Люка.

– Он следует зову веры.

– Но почему Бог захотел отправить его сюда? Почему не в какое-нибудь более подходящее место, например в Африку?

– Пути Господни неисповедимы, я так полагаю.

Соня высказала ещё несколько замечаний, беспокоясь о внезапном решении сестры снова выйти замуж, а затем стала рассказывать о проведённых с Генри выходных. Он отвёз её в гостиницу, некогда бывшую историческим музеем, с живописным садом и минеральными источниками. Она прекрасно провела время, но после возвращения в деревню стала чувствовать себя использованной и брошенной. Я оторвал кусок бумажного полотенца и протянул его Соне, как только на её глазах появились первые слёзы.

– Спасибо. – Она промокнула глаза. – Тебе бы психотерапевтом быть.

Собираясь домой и уже стоя на пороге, Соня спросила, как дела у моей жены.

– У неё всё хорошо.

– Как работа?

– Думаю, ей нравится.

Соня глянула на часы.

– Во сколько она обычно возвращается?

– Поздно.

Она кивнула.

– Спасибо, что выслушал меня.

Она окинула взглядом дома с тёмными погасшими окнами, вздохнула и бойким шагом удалилась в сгустившиеся сумерки.

Пришло лето. Из деревни убегала тропка, ведущая в укрытую от посторонних глаз долину. Я любил прогуливаться по ней и мог пробрести несколько километров, никого не встретив. Я проходил мимо неолитической каменной крепости на холме, потом спускался по склонам, усеянным кремнёвой галькой и костями, и в итоге доходил до моста, сооружённого из красных и чёрных камней. Мост был настолько древний, что бо́льшая его часть давным-давно обвалилась в реку.

Чувство оторванности от мира, угнездившееся во мне с тех пор, как я покинул Лондон, всё нарастало и теперь сопровождалось неясным ощущением тревоги. Я задавался вопросом, как долго можно так прожить. Вне всяких сомнений, что-то должно было случиться – реальность непременно настигнет меня и заставит вернуться в поток жизни?

Как-то мы с женой и сыном заглянули в городок и там повстречались с Люком и тремя его коллегами. Он представил нам русоволосую женщину, которую мне уже доводилось видеть из окна, как Эмбер, а двух молодых парней, которых я тоже смутно припоминал, как Джошуа и Нейта. Все трое, как и он, прилетели из Америки. После приветствий и представлений Эмбер, Джошуа и Нейт отошли в сторонку, и мы продолжили вежливый и шутливый разговор только с Люком. Было примечательно, как те трое самоустранились из беседы и лишь молча стояли поодаль, улыбаясь тремя совершенно одинаковыми застывшими улыбками.

Мы с женой извинились и отправились дальше. Когда мы отошли от компании на приличное расстояние, жена сказала мне:

– Эти трое – они будто бы его адепты.

– Да, – согласился я. – В самом деле.

Я уложил сына в кроватку, а сам лежал в темноте, дожидаясь, пока он уснёт. Когда его дыхание стало тихим и ровным, я спустился на первый этаж и подсел к жене на диван. Она читала. Плотную тишину нарушал лишь шорох страниц. Я включил радио, ведомый неясной потребностью избавиться от тревожных мыслей. Радио ловило кое-как, мелодия фортепиано – кажется, ноктюрн Шопена – временами пропадала и вместо неё слышались голоса, говорившие на иностранном языке. Я вертел ручку и так, и эдак, пытаясь поймать сигнал получше, но всё бесполезно.

Внезапно кто-то забарабанил в дверь. Да так громко, что мы с женой вздрогнули. Настойчивый стук то обрывался, то возникал с новой силой. Так поздно к нам ещё никто не приходил.

– Как думаешь, кто это? – бросила жена.

– Не знаю, но они совершенно точно разбудят ребёнка, – с досадой откликнулся я, указывая пальцем на потолок.

Я соскочил с дивана и быстро зашагал к двери.

– Иду-иду, – произнёс я, поворачивая ключ. Щёлкнул замок, и я дёрнул ручку.

На пороге стояла запыхавшаяся Соня. В глазах её застыл ужас.

– Прошу, помогите, – произнесла она. По щекам растекалась тушь, а губы дрожали. – Прошу, помогите. – Она была так напугана, что едва могла говорить.

– Что случилось? – спросил я.

– Люк. – Её голос дрогнул и стал тонким, как у ребёнка, готового вот-вот разрыдаться. – Он хочет убить нас. Хочет принести в жертву Богу. Пожалуйста, вы должны нам помочь.

Я взглянул на жену.

– Запри за мной дверь, – бросил я и, выйдя наружу, дождался замочного щелчка. Затем дёрнул за ручку, чтобы убедиться, что дверь надёжно заперта. – Хорошо.

Соня повела меня вперёд, вжимая голову в плечи и нервно озираясь по сторонам. Я шёл чуть позади.

– Где он сейчас?

– Не знаю. Он пытался выломать дверь, он совсем тронулся.

Мы шли тропинкой, идущей параллельно главной дороге, чтобы нас было не видно. Я чувствовал у себя во рту при-вкус страха – неприятный вкус железа в слюне. До сих пор помню, как в голове вертелась мысль: «Всё это не по-настоящему. Такого просто не может быть в реальной жизни». Но мир вокруг оставался всё таким же настойчиво чётким и реальным. Я продолжал идти вперёд, однако вела меня вовсе не смелость, а социальное беспокойство. Если бы я повернул домой и из-за моей трусости погибли бы две женщины и двое детей, мне было бы (как говорится в самых махровых английских традициях) до ужаса неловко.

Вместе с тем мне вовсе не хотелось оставлять в одиночестве жену и сына. Что, если Люк передумает и решит принести в жертву их? Мне подумалось, что возвращение домой – вполне себе здравая идея; однако куда вероятней, что Люк вернётся к дому Рейчел, поэтому, превозмогая всё своё нежелание, я продолжал идти дальше.

В окнах домов, мимо которых мы проходили, свет не горел. Здесь по большей части жили пенсионеры и фермеры, они ложились спать очень рано. Всё же я надеялся увидеть за шторами хоть маленький всполох света, но деревня будто вымерла.

Мы дошли до конца тропки, и Соня неуверенно замялась, прежде чем выйти на открытое пространство. Она выглянула из-за угла ограды и тут же спряталась обратно. «Он там, – прошептала она. – Чёрт. Он там». Она начала плакать, прикрывая рукой рот, чтобы приглушить всхлипы. Мы поменялись местами, и когда я выглянул на дорогу, то едва смог поверить своим глазам. Мне всегда нравились фильмы ужасов, и теперь, судя по всему, я попал в один из них. Сцена, открывшаяся передо мной, представляла собой классический киношный шаблон. Мне снова подумалось: «Всё это не по-настоящему». Передо мной будто бы развернулась живая карикатура.

Со скалистого склона на деревню спускался туман. В конце дороги между двумя столбами висела лампа. Сквозь туман она кое-как освещала огромную высокую фигуру. Голова Люка была запрокинута, и он словно разговаривал с небесами. Руки разведены в стороны, словно у распятого Христа. Люк медленно тянулся к верху, и его пальцы скрючивались, становясь похожими на когти. Затем он зашагал вперёд, и его поза напомнила мне монстра из малобюджетного фильма.

– Нужно идти, – шепнул я Соне и схватил её за руку. – Здесь нельзя оставаться.

Дорога была пустынна и окутана мраком. Похоже, Люк не заметил нас, когда мы выбежали из убежища, и, обернувшись, я увидел, что он идёт своей жуткой походкой очень медленно. Руки всё ещё подняты. Его вид, когда он рассекал подсвеченный лампой туман, леденил кровь.

Когда мы добрались до дома Рейчел, Соня принялась жать на звонок. Стекло в передней двери было выбито. Несколько осколков, покрытых кровью, всё ещё удерживались в раме. На самых их кончиках виднелись кусочки плоти. На верхней ступени растекалась кровавая лужа, а дверь покрывали буро-ржавые пятна. Я ощутил, как на меня накатывает тошнота.

Соня всматривалась в редевший позади нас мрак. Уличных огней уже было не видать, но в отдалении различалось их блёклое свечение. Она снова нажала на звонок. «Ну же, открой». А затем закричала в разбитую дверь: «Рейчел, это я, открой дверь».

Рейчел тут же выскочила в коридор и поспешила впустить нас внутрь. Как только дверь за нами захлопнулась, она быстро заперла её на замок.

Я увидел Сабину, тихо съёжившуюся на диване. Её зрачки так сильно расширились, что глаза превратились в два чёрных круга. Я сказал ей «привет», но она ничего не ответила. Шон сидел в подушках и хныкал.

Рейчел обняла Сабину и прижала к себе, только затем она обратилась ко мне:

– Спасибо. Прости, что потревожили. Мы не знали, что делать. – Она глубоко вздохнула и попыталась объяснить: – Я так испугалась – никогда в жизни я так не боялась.

– Там, на двери, – это его кровь?

Рейчел кивнула.

– Он пробыл у нас два часа, и всё это время мы просто разговаривали, ну, как обычно, но с Люком было что-то не то. Он говорил невпопад и постоянно прерывал себя, чтобы помолиться. А потом вдруг сказал, что, может, нам и не нужно ждать – то есть чтоб пожениться и быть вместе, – что есть и другой способ… и что Сабина с Шоном будут с нами… на небесах. – Рейчел погладила Сабину по волосам и заплакала. – Я жутко перепугалась и сказала ему, чтобы он ушёл, но он и не думал уходить. Он стал злиться… сказал, что я не должна сомневаться… сомненья – грех… а я должна быть сильной и доверять ему. Я ответила, что мне нужна пара минут, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями, поэтому пусть он пока подождёт снаружи. А когда я заперла дверь изнутри, он пришёл в бешенство. Творилось что-то невыносимое. Он пытался выбить дверь. Хотел смести всё на своём пути.

В итоге Люк сдался и ушёл прочь, скорее всего, чтобы поговорить с Богом и получить новые указания.

– Где Уоррен?

– С отцом, они вместе уехали в соседнюю деревню на праздник.

Вот почему во многих домах не горел свет.

Я не очень понимал, что мне делать. Если бы Люку удалось снести дверь и ворваться в дом, я мог бы разве что отвлечь его и выиграть немного времени для Рейчел и Сони. Но речь шла всего о нескольких секундах, особенно если Бог посоветует Люку обзавестись топором.

– Боже, – прошептала Рейчел, – что же я наделала?

Она бросила виноватый взгляд на маленького сынишку.

Во рту у меня пересохло, колени дрожали. Я чувствовал, что ни на что не способен; к тому времени меня поглотила такая сильная тревога, что в голове не осталось ни одной мысли и я весь словно оцепенел. Мой мозг будто бы отключился.

Вдруг все завопили. Шон зарыдал.

Рейчел, Соня и Сабина уставились в одну точку. Сквозь окно было видно, как к дому приближается бледная фигура. На меня снова нахлынул страх – я ощутил противный привкус в горле. Фигура подошла к окну и прислонила лицо к стеклу. Тогда Рейчел воскликнула: «Не бойтесь, всё хорошо, это Уоррен!»

Соня прижала руку к груди и выдохнула: «Я так больше не могу, я больше не вынесу».

Рейчел подала знак брату и пошла открывать дверь. До меня донёсся голос Билла:

– Боже мой, что тут случилось?

– Вы видели Люка? – спросила Рейчел.

– Мы проезжали мимо него…

Билл и Уоррен зашли в комнату, и я почувствовал огромное облегчение. Все говорили наперебой, но я не слушал. Я больше не отвечал за сложившуюся ситуацию. Мне просто-напросто хотелось отправиться домой.

Во дворе стояла припаркованная машина, а несколько парней рассматривали у входа в дом разбитое стекло и кровь. Наверно, приятели Уоррена. Но не прошёл я и пары шагов, как замер на месте – у ворот стоял Люк. Как только он подался вперёд, я ощутил желание попятиться. Мы встретились на садовой дорожке.

– Привет, Люк.

Он бросил на меня взгляд. На лице его промелькнуло узнавание, но, похоже, мысли его были заняты совершенно другим. Люк запрокинул голову, уставился в звёздное небо, и губы его начали что-то быстро шептать. Сперва я слышал только шипящие звуки, но постепенно его речь стала разборчивей: «Отче, Отче, Отче, в доме Твоём обителей много, а в обители Твоей много домов. Разве не Ты сам говорил нам так? Отче, введи нас в любовь Свою. Во имя дня грядущего дай нам сей день… тот самый день… Ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава вовеки. Избави нас от лукавого. Но… но… Он взял на Себя наши немощи… и понёс наши болезни».

Рукава его рубашки были изодраны и пропитаны кровью, а предплечья покрыты глубокими порезами. Что-то – я не мог ясно разглядеть что именно: то ли кусок мышцы, то ли кость – торчало из длинной открытой раны.

«Очисти нас от всякой неправды. И быть мне верным свидетелем Твоим – и ныне, и присно, и во веки веков – Аминь. Благодарю, Отче, благодарю, благодарю».

– Люк, – позвал я. – Тебе бы лучше присесть. Ты потерял много крови.

Он выставил свои руки на свет, падавший из коридора.

– По отметинам этим, – торжествующе увещевал он, – Ты узнаешь меня.

– Как бы ни было, тебе нужно присесть.

Его реакция меня удивила. Он упал на колени.

– Ещё неплохо бы и руки поднять, – предложил я. – У тебя до сих пор идёт кровь. – И снова он сделал то, о чём я попросил. – Как ты себя чувствуешь, Люк?

– Хорошо, – произнёс он. – Хорошо. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего.

Несколько секунд слышался стук его зубов.

– Тебе холодно? – спросил я.

– Нет… Мне не холодно.

Я надеялся, что кто-нибудь уже вызвал полицию, пока я говорил с ним.

Люк продолжал шептать библейские стихи и обрывки молитв. Но вдруг он умолк и посмотрел на меня любопытным, изучающим взглядом. Мне стало не по себе. Однако, когда я задал ему осторожный вопрос, снова послышалось бормотание, и глаза Люка снова устремились к небу. Когда очередной поток молитв сошёл на нет, он наклонил голову набок, и в его взгляде вновь промелькнуло любопытство. До того как я успел задать очередной вопрос, он сам обратился ко мне:

– Скажи мне кое-что. – Его голос звучал вполне адекватно. – Мне интересно знать… послушна ли твоя жена?

– Мы не обсуждаем вопросы послушания.

– Нет?

– Нет. Я вовсе не ожидаю послушания.

– Как так? – Он расправил плечи. – Неужели это правда? – Его голос, походивший теперь на голос священника, звучал проникновенно и был полон сочувствия. – В самом деле? Послушание не имеет значения? Тебе всё равно, что не ты глава в своём доме? Разве подобные вещи не имеют значения?

– Полагаю, не имеют.

Люк обдумал мой ответ, а затем кивнул. Через несколько секунд он произнёс очень тихо:

– Я знаю, кто ты такой.

– Прошу прощения? – Я наклонился к нему, чтобы лучше расслышать.

Наши лица были близки. Я заметил, что Люк начал улыбаться. Уголки его губ поползли вверх, но глаза оставались всё такими же прищуренными и подозрительными. Он рассмеялся и вдруг рявкнул: «Не искусишь, сатана!»

Я отпрыгнул, перепуганный насмерть, и руки Люка схватили воздух. Он ещё и ещё раз попытался схватить меня, но потом бросил борьбу. Сел на корточки и уронил голову. «Отче, – прошептал он, – благодарю».

Туман замигал синим цветом. Подъехала полицейская машина, и из неё выскочили два офицера. Я слышал шум их раций. «Я всего лишь сосед, – объяснил я и указал на дом. – Семья внутри». Я отошёл от Люка и поспешил домой.

Добравшись до нашего домика, я остановился и окинул взглядом местность. На проводах мигали лампочки. Я подумал о холме, возвышавшемся позади меня, о тёмной неразличимой во тьме земле – земле, напитанной кровью древних жертвоприношений.

– Кто там? – послышался голос жены, когда я постучал в дверь.

– Это я.

Она открыла, я вошёл в кухню и рухнул на стул. Я был измотан как физически, так и душевно.

– Что произошло? – спросила жена.

– Можешь налить мне чаю? – откликнулся я, надеясь, что в данной ситуации она проявит послушание.

Надлом случается, когда стрессовая ситуация затрагивает человеческую уязвимость: психологическую, биологическую или ту и другую одновременно. Скорее всего, Люк уже был предрасположен к психическим расстройствам. Одно только то, что он решил привезти своих адептов в глухой английский городок, уже наводит на мысль о нестабильном психическом состоянии. Эту тихую глубинку вряд ли можно было бы назвать воплощением Гоморры, и самые обычные люди, жившие там, не так уж и нуждались в духовном спасении.

Миссия Люка была сродни стрельбе из пушки по воробьям: бессмысленная и с неясно выбранными целями. Его мессианская приверженность носила высокопарный характер, и, хотя он говорил о том, что Иисус указал ему путь, есть хорошее основание полагать, что Люк разговаривал с Богом ещё задолго до своего отъезда из Америки. Слуховые галлюцинации не обязательно свидетельствуют о развитии серьёзного психического заболевания. Некоторые люди отлично сознают, что столкнулись с неким эндогенным феноменом, и продолжают жить привычной жизнью; однако, когда голоса приписываются Богу, тут чаще всего дело в помешательстве.

У духовных переживаний и душевных расстройств много общего. Если вы истово верующий христианин и однажды Бог велит вам отправиться в другую страну исполнять Его волю, с чего бы вам отказываться? И если он вдобавок призывает вас убить во имя него, то почему бы не исполнить и этот наказ? В Библии полным-полно случаев божественного кровопролития. Как можно отличить голос Бога от слуховой галлюцинации? Если вы человек верующий, то, наверно, никак. С другой стороны, если, подобно Фрейду, рассматривать религию как инфантильную защиту от суровой реальности, дилемма отпадает сама собой. Если с вами заговорил Бог – значит, у вас слуховая галлюцинация, потому что Бога не существует.

Я всегда очень осторожно беседовал с глубоко верующими пациентами, особенно если они были представителями другой культуры. Ведь что считается нормой в одной культуре, в другой может трактоваться как нечто патологическое. Однажды я работал в благотворительном реабилитационном центре по заботе о душевном здоровье. Меня попросили дать оценку состоянию индианки средних лет, которая не очень хорошо говорила на английском. Она полагала, что слышит голоса индийских божеств: обезьяньего бога Ханумана, воплощения Шивы. Мы беседовали несколько часов; я старался избегать провокационных вопросов и вместе с тем как можно лучше понять природу её переживаний. Я помнил о том, что у меня свои, западные представления о религии, и к концу нашего разговора так и не смог дать однозначную оценку. Затем я поговорил с её мужем-индусом. Я объяснил ему, что не хочу ошибиться из-за разницы наших культур, на что он с раздражением ответил: «Да разве не очевидно? Она совсем рехнулась».

Влюблённость может пошатнуть психическое состояние даже тех, кто не предрасположен к душевным болезням. От любви страдают даже самые крепкие, уравновешенные и хладнокровные умы. Люк, уже имевший склонность к бредовому мышлению и галлюцинациям, попросту не мог справиться с охватившими его чувствами. Влюблённость обернулась для него стрессовой ситуацией, затронувшей его уязвимые точки, и привела к срыву.

Люк, будучи евангелистом, обязан был воздерживаться от интимной близости вне брака. Рейчел начала процесс развода, однако имелся большой шанс, что её муж окажется несговорчивым и процесс затянется надолго. Сомневаюсь, что Люку так уж часто доводилось влюбляться в кого-нибудь. Он оказался не готов к душевному смятению, к жажде близости, страданиям и бессонным ночам. И более всего он оказался не готов к настойчивым желаниям своего тела – к приступам вожделения.

Вильгельм Райх – одна из самых колоритных личностей в истории психиатрии – верил, что причинами психических расстройств являются различные формы сексуальной фрустрации. Сексуальная энергия может блокироваться или же не высвобождаться в достаточной мере. Оргазмы могут не доставлять удовольствия. Такой взгляд имеет много общего с ранним предположением Фрейда, что избыток либидо в теле может привести к тревожному расстройству. Фрейд полагал, что внутри человека укрыт биологический механизм, напоминающий тот, что превращает вино в уксус. В последующие десятки лет его понимание природы психических заболеваний стало шире, и он отказался от этого взгляда. Райх же оставался верен изначальной теории Фрейда и был убеждён, что сексуальная фрустрация может привести к психологическим проблемам. Как-то у него на приёме была пожилая женщина, страдавшая от дыхательного тика, он научил её мастурбировать, и тик исчез.

Райх был передовым мыслителем и полагал, что его подход всесторонен. К примеру, он увидел, что психологическая защита порой переходит на физический уровень. Когда мы подавляем чувства, наши тела напрягаются, как если бы мускулы служили нам бронёй. Данное наблюдение позволило ему разработать новую терапию, включающую в себя массаж. Райх открыл, что психологические блоки и зажимы можно снять, работая с телом. Однако большинству психоаналитиков такие новшества пришились не по душе – они считали прикосновение к пациенту нерушимым табу.

Райх, будучи евреем и желая избежать нацистской травли, в 1939 году покинул Европу и уехал в Америку.

Изменения, разработанные Райхом и в целом названные вегетотерапией, не получили широкой поддержки. Но скорее потому, что его идеи становились всё более чудаковатыми, и в конце концов взгляды Райха лишились научного доверия. Он пересмотрел концепцию либидо и назвал его космической жизненной силой, которую можно собрать в «аккумуляторы» и использовать для лечения рака. Он соорудил огромные энергетические пушки, нацеленные в небо, которыми собирался рассеивать облака и устраивать дожди. Райх также использовал эти пушки, чтобы уничтожать НЛО и защищать Землю от вторжения инопланетян. В последние годы жизни Райха его разработки привлекли внимание властей США: пушки были уничтожены, книги и записи сожжены. Райх скончался в тюрьме в 1957 году.

Я не верю – хотя Райх точно поверил бы, – что надлом Люка объясняется одной лишь сексуальной фрустрацией, однако полагаю, что она сыграла ключевую роль. Люк боролся с собой. Его непоколебимые убеждения о невозможности добрачного секса не давали ему удовлетворить свои базовые потребности. Фрустрация была невыносима, но точно такой же невыносимой была и её альтернатива – согрешение. Такого рода дилемма, когда человек должен выбрать из двух зол, называется «двойной ловушкой», или «двойным посланием». На протяжении 1960-х и 1970-х годов множество психиатров и психотерапевтов полагали, что «двойное послание» (чаще всего возникающее из-за дисфункциональной коммуникации в семье) приводит к шизофрении. Что же было делать Люку? Он увидел выход из своей сложной ситуации в трансцендентальном решении – он мог быть с Рейчел в царстве небесном. Подозреваю, что голос в голове Люка – божественный голос – одобрял подобное решение. Секс являлся лишь блёклым отражением высоких романтических отношений – духовного единения, которого можно достигнуть, лишь избавившись от обременяющей физической оболочки.

Если бы Рейчел не сумела уговорить Люка выйти из дома, всё могло бы обернуться совершенно по-другому. Он, вероятно, запер бы дверь, взял с кухни нож и зарезал бы Рейчел, Сабину и Шона. Может, убил бы и Соню. И, отправив их всех в рай, он, конечно же, присоединился бы к ним. Пути любви неисповедимы. Нам всегда стоит относиться к ней серьёзно и быть начеку.

Люка увезли в больницу, и я больше никогда его не видел. Врачи связались с его родителями, и, как только он был готов к перелёту, они забрали его домой. Его адепты, потеряв цель и смысл пребывания в английской глубинке, тоже отправились обратно в Америку.

С того момента, как я поселился в деревне, я постоянно испытывал чувство снедающей меня тревоги. Я полагал, что это всё из-за моих фантазий, связанных с местными сказаниями, – слишком уж зачитался историями о руинах, населённых призраками, и о путниках, пойманных с демонами. Слишком уж много времени провёл в одиночестве. Теперь же я ощутил облегчение. Назревший фурункул вскрылся, гнойная отрава вытекла наружу. Всё страшное осталось позади.

Но я ошибался: самое страшное было впереди.

Прошло несколько дней, и моя жена сказала, что хочет развода.

Как-то Фрейд задал известный вопрос: «Чего хотят женщины?» Он был недоволен своим пониманием женской психологии. Тридцать лет он изучал «женскую душу», но всё тщетно. Его цитата часто встречается в разных книгах – как правило, написанных мужчинами. Думаю, его слова кажутся нам утешительными. Ведь если сам Фрейд не знал, чего хотят женщины, то каковы шансы, что это может понять кто-то другой? Но на самом деле его незнание никого и никак не оправдывает.

Жизнь не течёт тихо, размеренно и без изменений. На смену периодам стабильности приходят роковые события, которые изменяют её ход. Джозеф Кэмпбелл, подробно писавший о сравнительной мифологии, указал, что большинство историй содержит момент, когда какая-то катастрофа или ошибка переворачивает жизнь главного героя. Роковое событие, поворотный момент часто подразумевает вхождение в тёмный лес и встречу с некой личностью – порой волшебной, порой зловещей и опасной, – которая предвещает перемены: «Прежняя жизнь тебе уже не подходит, ты вырос из неё, из прежних взглядов, идеалов и эмоциональных шаблонов. Пришла пора пересечь порог и вступить в новую пору». Согласно Кэмпбеллу, переломные моменты – это «зов к странствиям».

В символизме мифов и фольклора скрыта колоссальная мудрость. Можно даже сказать, что большинство открытий психотерапии вовсе и не открытия, а всего-навсего транслитерация целесообразных принципов, зашифрованных в историях и сказаниях: я вошёл в тёмный лес рушащегося брака, заблудился и повстречал вестника перемен, явившегося ко мне в облике психически больного американского миссионера. В те времена мне казалось, что моя жизнь разрушилась. Я был несчастен, полон сомнений и плохо подготовлен к эмоциональным переживаниям и судебным тяжбам, ждавшим меня впереди. Я был далеко не в идеальной форме. Люк до сих пор блуждает по моим снам: окровавленный выходит он из клубов тумана и злобно шепчет себе под нос.

Но переломные моменты не дают жизни остановиться и превратиться в болото. Они толкают нас вперёд – меняют нас, – и мы принимаем новые формы. Вестник перемен появляется не всегда, а лишь тогда, когда «ты вырос из прежних эмоциональных шаблонов». Знай я тогда о Джозефе Кэмпбелле, я бы, вероятно, нашёл во всех прочитанных мною сказаниях утешение, а не жуткий сверхъестественный ужас.

Два месяца спустя после всех событий я сидел в аудитории, вооружившись тетрадью и ручкой, и был готов узнать как можно больше о человеческом разуме и людских отношениях.

Глава 7

«Чулок»: поучительная история доктора Б. и фройляйн О.

Кассандра всегда одевалась одинаково: футболка, чёрные обтягивающие джинсы и кроссовки. Красилась она редко, и то слегка – немного теней и пара помадных мазков на тонких губах. Движения её были плавными и одновременно проворными, а когда она сидела, то часто ставила ногу на край кресла и обнимала колено. Прямые каштановые волосы то и дело спадали на лицо, и она кивком, как лошадка, откидывала отросшую чёлку набок. Заходя в кабинет, Кассандра отводила плечи назад и позволяла своему бежевому пальто упасть на пол. Вместе с пальто на полу зачастую оказывалась скрученная в трубку увесистая книжка в мягком переплёте, выпавшая из кармана.

В шестнадцать лет у Кассандры было расстройство пищевого поведения. Через год оно перешло в ремиссию; однако с тех пор она время от времени стала испытывать лёгкую депрессию. Сейчас Кассандре было за двадцать, она пришла ко мне, чтобы пройти курс структурированной терапии. Каждые две недели я просматривал её дневники настроений и мыслей, проверял рабочий график и ставил новые задачи. Кассандре нравилось работать в таком чётко спланированном стиле. Ещё когда она училась в школе, ей случилось посетить общую, пробную консультацию, и неструктурированный разговорный метод показался ей непонятным и ничем не помог.

Стояла летняя жара, и я раскрыл окно. В приёмную ворвался приятный освежающий ветерок, но вместе с тем комната наполнилась звуками дорожного движения. Раздражённые водители, застрявшие в пробке, неустанно сигналили и газовали.

– Мне не даёт покоя одна мысль, – произнесла Кассандра, рассеянно разглядывая колыхавшуюся от ветерка штору. – Я не записывала её в дневник. – Как раз в тот момент я просматривал листок, на котором она записывала свои мысли и чувства. Я поднял взгляд, и Кассандра продолжила: – Я подумала, что она не особо значимая, да и вообще не к месту. Но она всё больше терзает меня. Мне хочется выговориться. – Кассандра поставила ногу на край кресла и обняла колено. – Я кое с кем встречаюсь. Уже довольно долго, где-то пару месяцев.

– Где вы познакомились?

– В парке, во время пробежки… Я остановилась ненадолго, чтобы перевести дыхание, и увидела под деревом парня, он наигрывал мелодию на гитаре. Он сказал «привет», и мы разговорились. Он родом из Австралии и много путешествовал: по Южной Америке, Китаю, Бутану. Мне тоже хотелось бы отправиться в путешествие. Я мечтаю об этом уже многие годы, но всегда не хватает денег.

Несколько секунд гудел автомобильный гудок, и вскоре ему начала вторить пара других.

– Он мне сразу понравился, – продолжала Кассандра, невзирая на шум. – С ним так весело и интересно. Он спел мне несколько песен собственного сочинения, и они оказались очень классными. – Этот момент ей почему-то показался очень важным. – То есть в самом деле классными. Вообще он даже давал концерты в Сиднее. – Она сглотнула и добавила: – Его зовут Дэн.

После спонтанного концерта под деревом они пошли выпить кофе. Дэн пригласил Кассандру к себе в квартиру и чуть позже, в тот же день, они занялись любовью.

– С ним действительно очень легко. Я уже давно не общалась с кем-то, похожим на него. Наверно, с институтских времён. Мы засиживаемся допоздна, болтаем о музыке, философии, искусстве. – Её голос стал комично серьёзным. – О смысле жизни… порой мы жарко отстаиваем свои точки зрения, но, думаю, это даже хорошо. Дэн напоминает мне о том, как сильно я любила такие разговоры. Мои друзья больше не интересуются подобными вещами. Теперь они говорят только о магазинах, деньгах и карьерах. – Кассандра опустила ногу и села как обычно. – Дэн познакомил меня с одной своей подругой, Эмили. Она очень милая девушка и тоже из Австралии. В общем, Дэн говорил, как печально, что со временем наша жизнь становится всё более серой и однообразной, как всем нам промывают мозги и насколько мы стали бы счастливей, если были бы открыты новому опыту и желали экспериментировать с различными образами жизни. А затем он спросил, что я думаю о том, чтобы… – Кассандра помяла нижний край футболки. – Ну… чтобы заняться любовью втроём, с Эмили. И я подумала: ладно, почему бы и нет? То есть Дэн был прав. Мы в самом деле закрываемся от нового опыта; нам всем промыли мозги. Так что… он поговорил с Эмили и всё организовал. Эмили согласилась. Дэн скрутил пару косячков, но я сама не курила – трава слишком сильно на меня действует, – и мы втроём отправились в спальню. То же самое повторилось и на прошлой неделе. – Кассандра свела вместе кончики пальцев и постучала ими. – Я не дурочка. Я понимала, что к этому всё и идёт. Но Эмили – она слишком уж активная, и в обоих случаях Дэн просто устранялся и наблюдал за нами со стороны. И дело в том, что я-то не особо бисексуалка. То есть я в целом не против, но это не настоящая я.

– Вы говорили об этом Дэну?

– Да. И он сказал: хорошо, понятно, без проблем. Но я знаю, что он хочет, чтобы всё так и продолжалось.

– Может быть, вам стоит поговорить с Эмили?

Кассандра не обратила внимания на моё предложение; она погрузилась в себя, выискивая ответы в себе. Когда она говорила, создавалось впечатление, что она озвучивает лишь конечную мысль, а всю предыдущую цепь рассуждений долго обдумывает в одиночку.

– Он мне очень нравится, – сказал Кассандра, но голос выдал её: в нём слышался упадок эмоций, словно они, подобно лодке, резко накренились, перевернулись и пошли ко дну.

– Вы переживаете, что теперь он взглянет на вас по-иному? – спросил я. – Что потеряет интерес, и отношениям придёт конец?

Её согласие было едва уловимым, сродни лёгкой дрожи. Напряжение покинуло её тело, и Кассандра позволила себе откинуться в кресле. Руки свободно свисали по бокам ладонями вверх. Было в её отрешённости что-то посткоитальное. Она взглянула на меня завлекающе:

– Мне нравится то, как он это делает, как он двигается. Он никогда не спешит. – Она закрыла и вновь открыла глаза. – Он никогда не спешит, – повторила она, и голос её был полон самоотдачи, словно она повторяла заклинание. Автомобильные гудки за окном слились в какофонию. – Я не хочу, чтобы всему пришёл конец. Слишком рано. Не сейчас.

Сильвии недавно исполнилось тридцать, и она уже несколько лет ощущала острую неудовлетворённость: она не знала, чего хочет от жизни. Она чувствовала себя бессильной и потерянной. Её недовольство жизнью постепенно перетекло в депрессию.

– Я чувствую себя как в ловушке, – сказала она, изображая пальцами клетку, в которой она была как запертая птица. – Не знаю, как так получилось. Когда я была моложе, я была совсем другой.

Сильвия часто прибегала к таким сравнениям, противопоставляя себя нынешнюю себе прошлой. «Тогда я ощущала себя живой, не то что сейчас».

Когда Сильвии было восемнадцать, она поехала работать няней в Грецию, чтобы изучить греческий язык. Жила у обеспеченной семейной пары, Петера и Эми, и присматривала за двумя маленькими детьми. У семьи была своя вилла на одном из островов, куда они приезжали каждое лето, и Сильвия была рада отправиться вместе с ними.

– Всё было как в сказке. Мне так там нравилось. Каждый день Петер брал меня покататься на своей яхте. Он вставал на якорь в какой-нибудь бухте, мы прыгали с борта и плавали. Мы проводили вместе очень много времени, наедине, и… думаю, он соблазнил меня. Я была не очень-то против. На самом деле я даже влюбилась в него. Мы бывали близки довольно часто, и я начала чувствовать вину перед Эми. Мне совсем не хотелось обманывать её. Она всегда была так добра ко мне, и мы так хорошо ладили. Я сказала Петеру, что меня печалит сложившееся положение дел, и он сказал, что мне не стоит переживать – Эми не имеет ничего против. Она согласна. Спустя пару дней Эми сказала, что знает о том, что происходит, и с её стороны нет никаких претензий. Думаю, разговор получился довольно странным, но, если уж говорить правду, вся ситуация казалась мне странноватой, какой-то нереальной. Словно вся прежняя жизнь осталась позади, и я жила во сне.

Палящее солнце, мерцающая голубизна Эгейского моря, небо с необычным фиолетовым оттенком, яхта на якоре, жгучий песок, девушка, чья нагота уносит в неземной мир блеска и красоты, и мужчина средних лет.

– Петер начал приходить ко мне в комнату. Он стучал в дверь, и я впускала его. Но он никогда не оставался до утра, всегда возвращался к Эми. Так продолжалось неделю или две. А потом, как-то ночью, к нам присоединилась Эми. Они никогда не спрашивали меня, как я к этому отнесусь: никаких обсуждений или наводящих тем. И они совершенно точно спланировали всё заранее. Петер нисколько не удивился, когда к нам присоединилась Эми. Мне следовало бы почувствовать себя обманутой, использованной… Но ничего такого я не чувствовала. Всё было прекрасно, просто здорово. И я ощущала себя такой живой. – Сильвия погладила себя по ключице и лукаво улыбнулась. – Было столько… прикосновений. – Она закинула нога на ногу, дала соскользнуть туфле с пятки, удерживая её на мыске, и посмотрела на меня, ожидая моей реакции.

Фрейд советовал психотерапевтам брать пример с хирургов: отстраняться от всяких чувств, которые могут ослабить концентрацию и помешать курсу лечения. Однако легче сказать, чем сделать. Не сказал бы, что, слушая признания Кассандры и Сильвии, я оставался до конца беспристрастным. Они рассказывали свои истории, и в моей голове волей-неволей возникали определённые картины, которые находили во мне эмоциональный отклик.

Эрик Бёрн – психиатр, разработавший трансакционный анализ, – определил несколько видов «игр, в которые играют люди» при социальном взаимодействии. Эти игры – или, по-другому, укоренившиеся поведенческие паттерны – могут выглядеть совсем безобидно, однако чаще всего они преследуют скрытые цели. В игре «Чулок» женщина поднимает ногу в присутствии других людей и замечает: «Ой, у меня чулок поехал». Такой манёвр рассчитан на то, чтобы привлечь внимание и вызывать сексуальный интерес. Описание Бёрна, по крайней мере в этом контексте, кажется несколько старомодным и относится ко временам, когда мужчины относились к женской сексуальности с недоверием и смущались данной темы. Однако человеческие существа – как женщины, так и мужчины – часто пользуются подобными приёмами (сознательно или бессознательно), чтобы поднять самооценку, продемонстрировать силу или поманипулировать окружающими.

Одна коллега рассказывала мне о пациенте – мускулистом, спортивного сложения мужчине, – который пришёл к ней на терапию, так как больше не находил свою жену привлекательной. В беседе он часто упоминал размеры своего пениса. Чтобы продемонстрировать, что хвастается он не на пустом месте, он стал приходить на сеансы в обтягивающем спортивном костюме. Больше всего ему нравилось сидеть, глубоко погрузившись в кресло и широко расставив ноги.

Набивший оскомину образ психоаналитика, сидящего подле лежащего на кушетке пациента (вне поля его зрения) и слушающего его историю, появился как раз из-за различных вариантов «чулка», имевших место в конце XIX века. Фрейд пытался по-разному переставлять своё кресло и в итоге решил, что безопасней всего сидеть возле изголовья кушетки. Некоторые его пациентки вели себя провокационно, и он хотел избежать щекотливых ситуаций. Его друг и наставник Йозеф Брейер однажды недооценил силу и значимость сексуальности пациентки и в итоге заплатил высокую цену. Фрейд не хотел повторять его ошибку.

Психоанализ начинается не с Фрейда, а именно с Брейера. Хотя данное утверждение спорно: во-первых, Брейер никогда не практиковал как полноценный психоаналитик, а во-вторых, ещё до него многие психиатры и неврологи проводили схожие терапевтические эксперименты; однако именно брейеровское лечение молодой дамы, известной как Анна О., серьёзным образом повлияло на размышления Фрейда, а задокументированный анализ её терапии, который Брейер написал многие годы спустя, создал стилистический прецедент.

Брейер был успешным врачом общей практики и медицинским исследователем. Он уже проработал приличное время в лаборатории известного психолога Эрнста Брюкке, когда однажды познакомился с Фрейдом (который был младше его на четырнадцать лет). 18 ноября 1882 года Брейер рассказал Фрейду о том, как проходит лечение Берты Паппенгейм (подруги невесты Фрейда, которая позже войдёт в историю как Анна О.). На протяжении примерно восемнадцати месяцев у неё наблюдался небывало широкий спектр истерических симптомов и поведения: головные боли, потеря слуха, кашель, косоглазие, ослабленное зрение, паралич, судороги, ритуалы чистки, туберкулёзная худоба (анорексия), гидрофобия, онемение суставов, немота, перепады настроения, тревожное возбуждение, ярость, путаное мышление, ступор, говорение исключительно на иностранном языке и попытка суицида. Порой она окуналась в прошлое и тогда, перемещаясь по дому, обходила или врезалась в переставленную мебель. Также она впадала в состояния, подобные сну, и испытывала устрашающие галлюцинации. Не было обнаружено ни одной физической причины всех этих симптомов.

Каждый вечер Берта впадала в трансовое состояние и бормотала что-то непонятное. Брейер обнаружил, что если он говорит определённые вещи – повторяет фразы, сказанные ею в течение дня, или слова, содержащие особый смысл, – то её речь постепенно становится разборчивей и оказывается, что она рассказывает историю. Истории, которые декламировала Берта, напоминали Брейеру сказки Ганса Христиана Андерсена. Когда же Берта заканчивала историю, она успокаивалась, становилась бодрой и к ней возвращалась ясность ума. Она называла эту процедуру «разговорной терапией» – термином, которым мы сегодня описываем все формы психотерапии. Исцеление, правда, было краткосрочным – через несколько дней состояние Берты начинало ухудшаться, и вскоре она снова видела галлюцинации и бормотала в трансе.

Брейер сделал терапевтический прорыв, включив в лечение Берты гипноз и извлечение на свет давних воспоминаний. Он установил, что каждый её симптом был связан с определённым травматическим событием, которые происходили, когда она ухаживала за умирающим отцом. К примеру, расфокусированное зрение и косоглазие возникали из-за воспоминаний о том, как она плакала. Иногда Берта заново переживала травматические переживания и выплёскивала эмоции, устраивая катартические театральные представления.

Через несколько лет после того, как Брейер рассказал Фрейду о Берте, Фрейд уже мог заниматься собственными терапевтическими экспериментами. Со временем двое коллег написали серьёзную работу, получившую название «Очерки об истерии», которая вышла в свет в 1895 году. Главным случаем, описанным в этой книге, является случай Анны О.: такое имя получила Берта, чтобы никто не разгадал её подлинную личность. Многие писательницы-феминистки размышляли над скрытым смыслом выбранного псевдонима. Они полагали, что палиндромное имя «Анна» символизирует разделённую на части женскую душу, а «О» – отсылка к безумию Офелии или древнему обозначению женских гениталий. Истина же куда более тривиальна: А и О – инициалы Берты Паппенгейм (Б и П), сдвинутые в немецком алфавите на позицию назад. Но не только вымышленное имя Паппенгейм требует расшифровки. Ближе к концу описания её случая Брейер делает не очень понятное признание: мимоходом он отмечает, что «не упомянуто большое количество довольно интересных моментов».

Что за моменты?

Берте был двадцать один год, она была хороша собой, небольшого роста (всего полтора метра) и обладала редким сочетанием: тёмными волосами и голубыми глазами. К тому же она была исключительно умна. Говорила на пяти языках, рисовала картины, прекрасно писала, играла на пианино и обожала Шекспира. Должно быть, Брейер чувствовал невыносимую скуку, когда возвращался домой к фрау Брейер, особенно после историй Берты и её театральных представлений. Он жил неподалёку от дома Паппенгейм и подозрительно часто навещал её. Он виделся с Бертой каждый день в течение восемнадцати месяцев, и, понятное дело, они стали очень близки. Они могли подолгу говорить на английском в присутствии других, и никто их не понимал. Берта также настояла на том, чтобы ей можно было прикасаться к Брейеру, и он дал согласие. И после смерти отца Берты именно Брейер успокоил её и уложил в кровать.

Лечение Берты было официально прекращено в июне 1882 года. Это случилось сразу же после того, как, по убеждению многих, всплыл один из «довольно интересных моментов», который Брейер решил не упоминать. Надёжность документальных источников постоянно подвергается сомнению историками психотерапии; однако эти источники включают в себя мемуары Фрейда (записанные его биографом Эрнестом Джоном) и его личную переписку. Как нам сообщают, Брейера позвали в дом Паппенгейм, где он увидел Берту в мелодраматической агонии истерических родов. В письме, которое Фрейд написал автору Стефану Цвейгу, говорится, что Берта кричала: «Я рожаю, ребёнок доктора Б. вот-вот появится». Брейер, всеми уважаемый врач общей практики с превосходной репутацией, не мог вынести подобного. Он загипнотизировал Берту, успокоил её, а затем, как пишет Джонс, сбежал «в холодном поту». Он тут же уехал с женой в Венецию на второй медовый месяц: та начала ревновать к Берте и нуждалась во внимании. У Берты всё ещё оставались различные симптомы, и Брейер передал её своему коллеге. Он надеялся, что «пациентка, которая всегда много значила для меня, будет в безопасности под твоей опекой».

Фрейд был убеждён, что сексуальные чувства играют ключевую роль в развитии истерических симптомов. Брейер же, принимая во внимание случившееся, не уделял должного внимания данной стороне дела. Фрейд разочаровался в нём, их дружба дала большую трещину, и они прекратили сотрудничать. Много лет спустя Фрейд характеризовал отказ Брейера от Берты Паппенгейм как форму научного малодушия: в момент, когда следовало проявить настойчивость, Брейер сдался. Потихоньку составляя теоретическую систему взглядов, из которой позже вырастет психоанализ, Фрейд придавал огромное значение сексуальным чувствам, которые пациент может испытывать к психотерапевту. Он верил, что подобные чувства нужно обсуждать и интерпретировать, потому что по сути они – не что иное, как проекции отношений к родителям противоположного пола. Фрейд назвал данное явление переносом и рассматривал его как неотъемлемую часть терапевтического процесса. Также может случиться и обратное. Если психотерапевт испытывает сексуальные чувства к пациенту – это называется контрперенос. Такое отношение осложняет процесс терапии и не приносит ей никакой пользы.

Со времён Фрейда принцип переноса получил широкое распространение. Во время терапии можно с пользой обсудить все чувства (ярость, гнев, подозрение), проецируемые с предыдущих отношений. Анализ случаев переноса является хорошим способом вытащить прошлые проблемы и проработать их в настоящем времени – то есть здесь и сейчас, – что намного проще.

Брейер вернулся из второго медового месяца и пришёл к решению больше никогда не входить в тесный контакт с пациентом. Он был скромным, непритязательным человеком и, в отличие от Фрейда, не сильно задумывался о грядущих поколениях; может, именно поэтому он позволил своему другу развивать свои идеи. Великодушное покровительство Брейера положило начало славе Фрейда.

Берта же продолжала страдать от истерических симптомов, однако её последующие достижения дают понять, что в конце концов она всё же исцелилась. Она опубликовала книгу со сказками, написала пьесу, стала социальной работницей, реформатором и той, кого в наши времена назвали бы «активной феминисткой». Она перевела книгу Мэри Уолстонкрафт «В защиту прав женщин» и стала одной из основательниц Немецкого союза еврейских женщин. Посещала Россию, Польшу и Румынию, где спасала детей, родители которых были убиты во время еврейских погромов.

В Вене конца XIX века от еврейской девушки из среднего класса возрастом в двадцать один год не ожидали многого: она должна была уметь шить, нанизывать жемчуг, вышивать и хоть немного играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Зачастую такое унылое существование продолжалось до тех пор, пока она не выходила замуж, и тогда к её обязанностям добавлялось ведение хозяйства в доме мужа. Для женщины с таким выдающимся умом, как у Берты, подобная жизнь наверняка представляла собой смертную скуку, и – заглядывая в будущее – можно сказать, что перемен ждать не стоило.

В 1920 году сюрреалисты Луи Арагон и Андре Бретон сделали наблюдение касательно истерии, продемонстрировав тем самым более глубокое понимание предмета по сравнению с жившими в их времена медиками. Они предполагали, что истерия – это не заболевание, а акт бунта и форма самовыражения. Возможно, несмотря на множество симптомов, Берта вовсе и не была больна. Возможно, она всего лишь испытывала скуку, гнев и сильную сексуальную фрустрацию.

Человек, в которого она влюбилась, был незаменим. Ещё ни с кем она не чувствовала такой близости, как с ним. Она открыла ему все свои тайны одну за другой – воспоминания, сны, фантазии – и обнажила перед ним всю свою суть. Ещё ни одна женщина не стояла настолько нагой, как Берта перед Брейером. Она позволила ему «узнать» её. Неудивительно, что впоследствии она так и не вышла замуж. Что могла ей предложить бледная имитация близости, которую сулил традиционный мещанский брак?

Эротические откровения могут возбуждать и дразнить. В такой ситуации, если психотерапевт и пациент окажутся людьми, которые и при обычных обстоятельствах нашли бы друг друга привлекательными, может возникнуть искушение перевести профессиональные отношения в любовные.

Приемлемо ли это?

Большинство людей интуитивно ответит «нет».

Но разумен ли такой подход? Разве всё не зависит от конкретных людей и конкретных обстоятельств? Наверняка могут быть исключения.

Что, если пациент ходил к психотерапевту, чтобы избавиться от незначительной проблемы, например от боязни пауков? Предпочтительный способ лечения – поведенческая терапия, она подразумевает относительно недолгое вмешательство, включающее в себя разные степени конфронтации с пробуждающими страх стимулами. Вряд ли здесь можно говорить о глубоком самораскрытии пациента. Предположим, терапия закончена, и после неё врач и пациент начинают встречаться. Они взрослые, зрелые люди, изъявившие обоюдное согласие. Они прекрасно друг другу подходят, у них общие интересы, и им вместе очень хорошо. Что же в этом плохого?

На самом деле ничего; однако мой пример слишком абстрактный. Да, всё может случиться так, но может и совершенно по-другому. Всякий человек может оправдать любые свои действия, прибегнув к умозрительному эксперименту, в результате которого получится желаемый результат. К сожалению, реальный мир сложен, хаотичен и непредсказуем. Редко на приёме у психотерапевта оказываются пациенты с простыми и быстро решаемыми проблемами. Даже если проблема кажется простой и быстро решаемой, она может оказаться вовсе не таковой. Она может быть частью более масштабной и комплексной проблемы, которая возникнет со временем. Пациенты рассказывают психотерапевту свои самые сокровенные мысли и переживания, показывают свои слабости и уязвимые места, делают признания, говорят о том, о чём ни за что не заговорили бы в любой другой ситуации. Они обнажают свои души. И делают они всё это потому, что кабинет психотерапевта – безопасное для них место. Даже если пациенты ведут себя неподобающим образом, они знают, что психотерапевт их не осудит и не выдаст. Он обеспечит им пространство для самовыражения, обозначит границы – создаст условия для контейнирования – и отнесётся с уважением. Он защитит их даже от самих себя.

Сколько я ни пытаюсь рационально и толерантно рассуждать об отношениях пациента и терапевта, абстрактные мысленные эксперименты и допускающие подобные отношения аргументы всё-таки кажутся мне неубедительными. Для нас, живущих в реальном мире, секс с пациентом – это всегда ошибка. Это предательство и, по сути, злоупотребление положением и доверием. Вероятность эмоционального разрушения настолько велика, что я не могу придумать ни одного довода, способного оправдать подобный риск.

И всё же такое случается раз за разом. Наверно, потому что такова человеческая природа – желать того, чего мы не можем иметь. Запретный плод всегда сладок.

Карл Густав Юнг, чтимый за свою мудрость и необыкновенное, почти мистическое умение постигать суть вещей, вероятней всего, спал со своей первой психоаналитической пациенткой; а Вильгельм Райх, рассказывая в интервью о ранних годах психоанализа, сказал: «Бывали случаи, когда психоаналитики под предлогом осмотра половых органов… засовывали пальцы в вагины пациенток. Такое происходило довольно часто».

Помню, когда я был студентом, я обожал ходить на лекции одного клинициста: то, что он нам рассказывал, было для меня огромным откровением. Захватывающе и вместе с тем очень просто он разъяснил нам модель, описывающую психологию нескольких сложных психических расстройств. Пару лет спустя его выгнали из профессии. Он переспал с пациенткой, что привело к чудовищным последствиям.

Психотерапевты – тоже живые люди со своими недостатками, переживаниями и сомнениями. У нас тоже есть чувства, предпочтения, и мы реагируем на провокации. Как-то раз у меня была пациентка, привлекательная женщина тридцати лет, которая постоянно садилась так, что я видел верхнюю часть её чулок и нижнее бельё, и этот вид сильно меня отвлекал. Для поддержки зрительного контакта мне приходилось прикладывать значительные усилия. Смелый психотерапевт ухватился бы за возможность обсудить её проблемы с переносом. Но она обратилась ко мне из-за фобии, и мы хорошо продвигались вперёд. Мне всего лишь хотелось сделать порученную мне работу. Я не обращал внимания на её бельё – что, признаюсь, было непросто, – и со временем она стала садиться по-другому, сводя колени всё ближе и ближе. Терапия увенчалась успехом, и мы расстались с пациенткой на дружеской ноте. Может, мы могли бы пожениться и жить душа в душу. Но история не знает сослагательного наклонения.

Глава 8

Нарцисс: отражённое желание

Вертящиеся двери привели меня в огромное пространство со стеклянными лифтами и высокими галереями. Такой футуристический интерьер напомнил мне о книжках научной фантастики, которые я читал в детстве. Гудение и жужжание приближающегося робота обратили бы эту дивную иллюзию в реальность, но до меня доносился лишь визг электродрели и стук молотков. Больница была настолько новой, что в воздухе до сих пор витал запах свежей краски. Работало пока всего несколько отделений, и гигантское здание по большей части пустовало.

Я решил пройтись по нему и всё рассмотреть. Мне попались простенькая современная часовенка и полностью укомплектованные кабинеты, напоминавшие фотографии из рекламных каталогов. Некоторые кресла до сих пор стояли запакованные в целлофан. Я зашёл в лифт, нажал кнопку и стал наслаждаться головокружительным трепетом, когда пол подо мной тронулся вверх, а затем стал замедлять движение. Переливчатый звон возвестил моё прибытие на самый верхний этаж. Дверь скользнула в сторону, и я ступил в широкий коридорный пролёт, рассматривая на ходу разноцветные растяжки, свисающие с крыши.

Однако, когда я добрался до центра психического здоровья, моё настроение переменилось. Я почувствовал разочарование. Я привык бродить по старым психиатрическим больницам, и мне не хватало ощущения старины и дыхания прошлого. Я не мог вообразить в этих стенах жителей викторианской эпохи. Тут не было ни тайных посланий, выцарапанных на оконных рамах, ни любопытных диковинок, которые можно найти в заброшенных отделениях.

По идее, больницы должны быть одинаковыми и безликими, но на деле каждое здание имеет свою характерную, неповторимую атмосферу. Заброшенные психиатрические лечебницы, подобно танцующему костру, вдохновляют на рассказывание историй, в то время как частные психиатрические клиники (большинство которых напоминает фешенебельные отели) жужжат бульварными сплетнями. Сидя в ветхой комнатке отдыха или пустом буфете, я частенько ловил себя на мысли, что представляю себя второстепенным персонажем какой-нибудь таинственной и жуткой истории.

Однажды мне случилось работать с врачом-консультантом, известным своими теплом и добротой. До того как уйти в медицину, он изучал историю Средних веков; а ещё он говорил мягким, ласкающим слух баритоном. Он был интересным и сердобольным человеком, и я с радостью ходил на его консультации по клиническому обследованию. Но как-то один коллега рассказал мне по секрету, что этот самый врач параллельно заведует отделением в другой больнице, где пациентов связывают, насильно кормят, а медсёстры-садистки постоянно издеваются над ними. «Настоящая пыточная, – говорил коллега, зажигая сигарету и выпуская облако дыма. – Он творит там совершенно чудовищные вещи». Был ли добрый врач-консультант, которого я так сильно уважал, воплощением Джекила и Хайда? Эта история сильно запала бы мне в душу – она до сих пор кажется мне чем-то сродни городской легенде, – если бы мне самому лично не доводилось сталкиваться с подобными неординарными личностями и ситуациями в стационарах других больниц.

Когда я был ещё студентом, один психиатр, которого я не очень хорошо знал, объяснял мне, что делать клинические заключения ему помогает его китайский дух-наставник – целитель, рождённый во времена Конфуция. Было совершенно очевидно, что психиатр абсолютно не в себе, и я поражался тому, что, похоже, никто больше этого не замечал.

Был и такой случай, когда я вместе с консультантом посещал стационар и там познакомился с пациентом по имени Уильям, которому было уже за тридцать. До того как у него проявилось психическое заболевание, он работал старшим ординатором и был наставником того самого консультанта, с которым я пришёл. Несчастный Уильям очутился в кошмаре Кафки, оказавшись заточённым в палате отделения, которым сам когда-то руководил. Я до сих пор помню раздражённые нотки в его мольбах, когда он пытался убедить своего бывшего подчинённого, что он совершенно вменяем и его нужно отпустить. Воспоминание о нём по сей день холодит мне душу, словно жуткий момент из фильма ужасов.

Новая больница, в которой мне предстояло работать, не походила на место, от которого стоило ждать чего-то нетривиального, а уж тем более пугающе-странноватого. Слишком уж новой она была и слишком уж светлой. Тем не менее именно здесь, в безукоризненно чистой, стерильной атмосфере мне попался пациент, чьё желание совершило настолько неожиданную метаморфозу, что я снова ощутил себя в пограничной, сумеречной зоне.

Марку было немногим более сорока лет, он был геем и был очень щепетилен. У него наблюдались лёгкие обсессивно-компульсивные симптомы: он часто сомневался в том, не забыл ли сделать что-нибудь (например, выключить плиту перед уходом), после чего проводил ритуал проверки, к тому же он испытывал чрезмерную потребность в симметрии и порядке. Когнитивно-поведенческая терапия сделала своё дело, и его проблемное поведение почти что сошло на нет. Марк спросил меня, может ли он обратиться ко мне с ещё одной проблемой, которая не давала ему покоя.

– О чём бы вы хотели поговорить?

Марк помялся в кресле.

– Обо всех этих гейских штучках… – откликнулся он.

– Не уверен, что понимаю вас.

– Я вот тоже.

– Вы испытываете неловкость, замешательство?

– Нет, я бы так не сказал, я просто… хочу лучше понять самого себя.

Марк работал преподавателем в университете и состоял в отношениях с мужчиной моложе себя – с профессиональным вокалистом по имени Клаус, который приехал из Берлина. Они жили вместе в просторном доме, который Марк получил в наследство от дяди.

– Я люблю Клауса, – проговорил Марк. – Но почему-то секс с ним кажется мне каким-то неправильным.

Обычно их занятия любовью включали взаимную мастурбацию. Клаус хотел секса с проникновением, но Марк редко горел желанием такого способа любви.

– Я попросту не нахожу этот способ приятным, хотя мне следовало бы.

– Почему вы считаете, что вам «следовало бы»?

– Потому что другим людям он кажется приятным.

– Кому-то приятно, кому-то нет.

Марк ослабил галстук и расстегнул воротничок рубашки.

– Я чувствую, что таков мой долг перед Клаусом. – Он постучал пальцем по хромированному каркасу кресла, и послышался тихий звон. – Но так не должно чувствоваться. Мне должно хотеться доставить Клаусу удовольствие, потому что я люблю его. Во мне должно быть больше желания пойти навстречу и заниматься любовью так, как хочется ему.

Страх заражения является типичной чертой обсессивно-компульсивного расстройства. Хотя прежде Марк и не упоминал подобной боязни, я подумал, что причина, по которой он избегает проникновения в сексе, связана с переживаниями о чистоплотности. Порой пациенты не сразу рассказывают о самых волнующих симптомах – им нужно время, – однако оказалось, что Марка не беспокоят ни микробы, ни испражнения, ни ВИЧ (на который и он, и Клаус прошли проверку). Чуть позже на том же сеансе Марк признался, что анальное сношение для него всегда было связано с некоторой степенью «морального дискомфорта».

– Вы думаете, что делаете что-то неподобающее? – спросил я.

– Ну, когда дело касается других людей, то я не думаю, что они делают что-то неподобающее. А вот когда я сам…

– Что вы тогда чувствуете?

– Отвращение.

– Отвращение к процессу или отвращение к себе?

– И то, и другое.

Отвращение – базовое чувство, которое развилось у наших далёких предков с тем, чтобы защищать их от инфекций и болезней. Испорченная еда, выделения из тела, признаки разложения и болезни, а также организмы, связанные с заражением, – все они вызывают отторжение. Отвращение также касается и секса, потому что секс подразумевает контакт с телесными жидкостями и отверстиями, которые связаны с выделениями организма. Одна только мысль о них может запросто убить всё желание. Поэтому то, насколько пара способна сдерживать отвращение к подобным вещам, может служить индикатором близости в их отношениях. Он показывает, что партнёры в паре могут делать друг с другом такое, что не стали бы делать ни с кем другим.

– Клаус говорит, что ему не хватает близости…

Мысль о том, чтобы проглотить чужую слюну, вызывает отторжение у большинства людей, но именно этим мы и занимаемся, когда целуемся. К тому же следует отметить, что даже этот относительно безобидный акт не является универсальной чертой, присущей сексуальным ласкам. Изучение 168 культур показало, что только в 46 % из них поцелуй воспринимается как что-то романтическое. Более половины всех отношений не уходят дальше первого поцелуя. Парочки чаще целуются и расстаются, чем целуются и продолжают отношения. Близость балансирует на тонкой грани между отвращением и желанием, она – хрупкий компромисс между двумя мощными эволюционными императивами.

– Я понимаю желание Клауса. Если я не сделаю это ради него, то кто? Но когда мы начинаем заниматься любовью так, как хочет он, у меня пропадает всякий настрой.

Связи в мозгу, которые активируются всякий раз, когда мы испытываем инстинктивное отвращение, сплетены с более обширной и сложной системой, которая последовательно развивалась на протяжении всей нашей эволюции. Новейшие части этой системы – самые недавние связи – отвечают за способность человека мыслить. Так как высшие и низшие уровни этой системы взаимосвязаны, то суждения разума о моральной недопустимости тоже сопровождаются чувством инстинктивного отвращения. Подобная связь отражена в языке, которым мы привыкли описывать неподобающие действия: коррумпированная власть – «прогнившая», злокозненный человек «очерняет» или говорит «грязную» ложь, а от назойливого человека может «тошнить».

– Когда страсть сходит на нет, – спросил я Марка, – что вы чувствуете?

Он снова постучал по креслу.

– Я чувствую себя грязным.

Солнце начало клониться к западу, и Марка залило золотистым светом, падавшим из окна. Он поднял руку и прикрыл ею глаза.

– Прошу прощения. – Я поднялся с места, опустил жалюзи, и комнату окутало сиреневой тенью. – Так лучше.

Марк дождался, пока я вернусь в кресло, а затем продолжил:

– Я всегда испытывал чувство вины, оно всегда ворочалось внутри меня.

Несмотря на перемену взглядов и прогрессивное законодательство, в обществе всё ещё бытует стойкое предубеждение против гомосексуалистов. Кто-то не терпит гомосексуальность из-за религиозных убеждений, кто-то же считает её попросту противоестественным явлением. Взгляды, в основе которых лежат священные тексты, неподвластны никаким рациональным доводам; однако у многих биологических видов действительно наблюдается гомосексуальное поведение, поэтому оно, вне всякого сомнения, явление вполне естественное. Укоренившаяся в людском сознании гомофобия приводит к огромному числу негативных последствий, и самое распространённое – чувство вины.

Я полагал, что искать корень вины Марка предстоит очень долго. Однако, когда я предложил поговорить о его детстве, он тут же вспомнил несколько случаев подобного рода переживаний. Временами он прекращал рассказ и вздрагивал, прикладывая ладонь к щеке, как если бы у него вдруг страшно разболелся зуб.

– Что случилось? – спрашивал я.

– Мне стыдно.

Марку было очень сложно говорить о самых ранних событиях своего детства. Тем не менее за три последующих сеанса он рассказал достаточно, чтобы я смог установить чёткую связь между его воспитанием и чувством вины, которое сказывалось на его сексуальной жизни. Как ни печально, его история не была чем-то из ряда вон, и мне уже доводилось слышать множество подобных рассказов.

Марк вырос в рабочей семье, придерживавшейся очень строгих традиционных взглядов. Мать была заботливой, но вместе с тем холодной и отстранённой женщиной, а отец-итальянец, родившийся в Англии, воплотил в себе все худшие стереотипы средиземноморского мачо: постоянно делал гомофобные замечания и, похоже, был одержим мыслью, что его сын может оказаться геем. Также у Марка были две старшие сестры, которые копировали поведение отца и всегда отвечали на его замечания о гомосексуальности кислыми гримасами и полными отвращения взглядами. Когда Марку исполнилось пятнадцать, отец показал ему кухонный нож и сказал: «Если вдруг ты окажешься геем, то окажи себе услугу – вскрой себе вены». Скорее всего, отец Марка тоже был геем, и его поведение мачо проистекало из отрицания. Один из моих пациентов-геев рассказывал мне, что когда был подростком, то часто вместе со скинхедами устраивал «разнос чудилам». Невозможность принять собственную сексуальность может привести к чудовищным последствиям.

Токсичная среда, в которой воспитывался Марк, заставляла его испытывать частые эмоциональные потрясения, в ходе которых он занимался самоистязанием, после которого чувствовал облегчение. «Я держал руку над пламенем свечи до тех пор, пока боль не становилась совершенно непереносимой». Подобное поведение служило нескольким целям. Марк одновременно демонстрировал силу, которая шла вразрез с идеей, что все гомосексуалисты женоподобны; и символически выжигал из себя заразу и наказывал себя за будоражащие его ум гомосексуальные фантазии.

Марк был одарённым лингвистом. Он поступил в университет, где добился больших успехов и впервые завёл романтические отношения. Он прекратил самоистязания и стал, в общем и целом, довольно счастливым молодым человеком; однако переход от университетской жизни к жизни реальной дался Марку очень сложно.

– В каком-то смысле мой отец был прав…

– Прошу прощения?

– Я почувствовал себя потерянным и связался с людьми, с которыми у меня было мало что общего. Я проводил время в каких-то мутных клубах и делал такие вещи, о которых сейчас сожалею. Было ощущение, что всё, о чём говорил мой отец, оказалось правдой. Геи были отвратительны – мальчики-давалки, говномесы. Я не находил удовольствия во всех этих клубных встречах, мне-то хотелось чего-то совершенно другого, и я ходил туда только потому, что мне некуда было больше пойти. Думаю, я просто боялся одиночества.

Люди готовы на самые безрассудные поступки, чтобы избежать одиночества и быть принятыми. Когда я работал в урологической клинике, мне довелось видеть огромное множество молодых людей – порой подростков, – которые специально занимались незащищённым сексом, так как хотели получить ВИЧ. То были времена, когда ВИЧ прочно ассоциировался с гомосексуальностью, развитием СПИДа и безвременной кончиной. По многим причинам – по большей части социальным и культурным – ВИЧ плотно переплёлся с сексуальной политикой и взглядами на личность. Молодые люди хотели обзавестись ВИЧ, чтобы ещё ярче почувствовать себя геями и обрести статус в более широком гомосексуальном сообществе. Большинство из них добилось своего – и умерло. Абсолютная тщетность их бессмысленной воинственности до сих пор наполняет меня печалью.

Солнце за окном ушло за горизонт, и сиреневая тень комнаты сменилась пурпурной тьмой. Я сделал несколько заметок и сказал:

– Возможно, теперь, когда у вас появились значимые отношения, чувство вины пойдёт на убыль.

– Но мы с Клаусом уже восемь месяцев вместе.

– Не так уж это и долго.

Марк выглядел обеспокоенным. На лице его читалось сомнение, а в голосе сквозил скептицизм.

– Хорошо, представим, что проблемы с виной улажены, – произнёс он. – Вы в самом деле считаете, что на этом всё? Здесь больше ничего не скрыто?

– Возможно, так и есть.

– А если нет? Что, если я всё равно не захочу заниматься любовью так, как нравится Клаусу, даже после того, как проговорил все свои заскоки?

– Благополучные отношения подразумевают компромисс.

– Но секс – слишком важная составляющая. И не будь я геем…

– Вы могли бы оказаться в точно такой же ситуации. Существует большое количество гетеросексуальных мужчин, которым нравится анальный секс.

– Да, но они всегда могут воспользоваться очевидной альтернативой, если их жёнам не понравится такое предложение.

– Верно. Но это не значит, что они испытают точно такое же удовольствие: возможно, анальный секс для них – нечто особое, более интимное, а потому более возбуждающее.

– Полагаю, вы правы. Я как-то не рассуждал в подобном ключе.

Мне не хотелось, чтобы Марк просто так брал и связывал свои сексуальные проблемы с гомосексуальностью. Он понял мою точку зрения, и я был рад увидеть на его лице улыбку.

В конце XIX века сексуальное поведение человека стало объектом научной экспертизы. В медицинской литературе начали появляться клинические случаи, описывающие гомосексуалистов, или, как их тогда называли, «сексуальных перевёртышей». Общий взгляд сводился к тому, что сексуальная инверсия – это врождённая патология, сравнимая с физическими недостатками и болезнями. Гомосексуальность была включена в психиатрические пособия и стояла в одном ряду с убийством на почве садизма и некрофилией. Хотя некоторые врачи не соглашались с таким взглядом и утверждали, что гомосексуальность не болезнь, а гомосексуалисты – к примеру, такие как Леонардо да Винчи – внесли значительный вклад в культурное наследие, их полные здравого смысла голоса тонули в неистовом рёве мнения большинства. С наступлением ХХ века настроения начали меняться, и к 1960-м и началу 1970-х годов уже многие психотерапевты и психиатры задавались вопросом: а стоит ли вообще рассматривать гомосексуальность как душевное заболевание? В 1973 году её исключили из ДСР. Пересмотренная форма данного диагноза – эгодистоническая гомосексуальность (недовольство половой ориентацией) – продержалась до 1987 года.

Изъятие гомосексуальности из диагностических руководств подняло волну любопытных вопросов. Следует ли так же пересмотреть и другие формы сексуального поведения, традиционно описываемые как девиантные?

Психотерапия обычно занимается такими личностями, чьи сексуальные наклонности идут вразрез с законом, не подразумевают взаимного согласия сторон, вредоносны, насильственны, требуют чрезмерно много времени или связаны с большим внутренним напряжением или конфликтом. Педофилия, скопофилия (любовь к рассматриванию), эксгибиционизм и фроттаж (трение о человека в публичном месте против его воли), несомненно, являются антиобщественными девиациями, и большинство людей согласилось бы, что в данном случае лечение очень даже желательно. Вместе с тем в нынешней версии ДСР существуют и другие «парафилические расстройства», которые заслуживают внимания профессионалов только при обострённой или деструктивной форме. Когда-то наличие фетиша считалось клинически значимой характеристикой, но теперь – уже нет. Очень много мужчин (примерно четверть) имеет свой фетиш: чулки, высокие каблуки или латекс, – но это вовсе не означает, что им тут же можно поставить диагноз «фетишистское расстройство». Если сексуальные предпочтения, какими бы странными они ни были, безопасны и приносят человеку удовольствие – одному или в компании взрослого партнёра, согласного разделить подобный опыт, – то лечение, как правило, не нужно. Если же человек утверждает, что его сексуальные пристрастия заставляют его страдать, тогда акцент в терапии делается скорее не на «лечение», а на принятие.

Секс играет важную роль в человеческой жизни. Все наши основные социальные институты осознают его важность. Сексуальная близость описывается в мифах, в литературе, в театральном искусстве; вдобавок перед нами постоянно мелькают эротические изображения: по телевизору, в интернете, в рекламе, в художественных галереях. Почему же тогда секс является причиной смятения, вины и стыда? Казалось бы, уже давно пора подружиться с ним и жить в гармонии с собой.

Чаще всего стыд перед сексом возлагается на религию: именно её обвиняют в том, что она заставляет смущаться сексуального влечения, – однако есть множество взрослых людей, которые даже в детстве не были вовлечены в религиозные учения, но вместе с тем испытывают неловкость и стыд, когда дело касается плотских желаний.

Скорее всего, корень проблемы кроется в кое-какой нестыковке. У всех нас есть кора головного мозга, которая иногда зовётся серым веществом: внешний слой мозга толщиной в четыре миллиметра, отвечающий за мышление и вынесение суждений; также у нас есть подкорка, в которой содержатся органы, связанные с формированием базовых потребностей и эмоций. Несколько десятилетий нейробиологи прибегали к термину «триединый мозг», дававшему понять, что наш мозг в ходе развития трижды подвергался изменениям и каждое из этих изменений соотносится с определённой эволюционной стадией: рептильной (от рептилий), эмоциональной (от млекопитающих) и рациональной (унаследованной от более поздних, развитых млекопитающих). Идея сильно упрощена, но основная мысль, что на нас влияет корково-подкорковое разделение, не вызывает никаких сомнений. Такое разделение, в общем и целом, можно соотнести с расслоением разума на сознательную и бессознательную части, которые Фрейд называл «эго» и «ид», или «я» и «оно». Мужчина, смотрящий на сексуально привлекательную женщину, способен оценить её черты в рамках классического представления о красоте, однако вместе с тем он рассматривает её пристальным и изучающим взглядом животного.

Фрейд полагал, что конфликт между нашими высшими и низшими инстинктами – между человечностью и животным началом – является корнем постоянно растущей неудовлетворённости, которая одолевает современное, цивилизованное общество. Мы постоянно пытаемся органично сочетать в себе эти противоречащие друг другу части нашей целостности, постоянно пытаемся найти компромиссы. Нелегко быть разумным животным – существом, которое способно получать удовольствие как от сложных духовных переживаний во время прослушивания симфонии Моцарта, так и от анально-орального контакта. Как вообще могут ужиться две эти сущности? Такая вызывающая недоумение двойственность привела многих современников Фрейда к заключению, что секс – уязвимое место человека, опасная скользкая дорожка, по которой легко можно скатиться вниз, к самым ранним стадиям эволюции, и в конце концов погрязнуть в деградации, потеряв и человеческую речь, и всякое понятие о порядке. В XIX веке считалось, что мастурбация приводит к помешательству, и даже в XX веке она всё ещё прочно ассоциировалась с душевным заболеванием.

Сексуальное влечение древних млекопитающих связано с довольно скудным спектром намерений и поведенческих реакций, например с изучением отверстий перед сношением; но, так как у человеческих существ кора головного мозга в разы обширней и мощнее, та же самая движущая сила может быть послана в любом направлении и соотнесена почти с чем угодно.

Сексуальные предпочтения обусловливаются биологическими факторами, усвоенным опытом и фантазиями во время мастурбации (они детализируют и укрепляют объекты вожделения). У большинства людей в процессе полового созревания, которое начинается лет в десять и продолжается на протяжении всего подросткового возраста, вырабатывается сексуальная тяга к противоположному полу. Также возбуждающие свойства могут быть присущи узкому набору сопутствующих стимулов, например сексуальной одежде. Если же биологические факторы задали иную систему координат или же случилось так, что ассоциации стали возникать в связи с каким-то нетрадиционным стимулом, то, значит, развитие было искажённым. Какие-то объекты попадают в мастурбационные фантазии чаще других, потому как обладают естественно притягательными качествами. Например, увлечение мужчин чулками отчасти может объясняться тем, что шёлк и нейлон подчёркивают гладкую и без того приятную на вид женскую кожу. А вот такие вещи, как чайник, не обладают подобными завлекательными преимуществами, именно поэтому мало кто воображает в своих сексуальных фантазиях кухонную утварь. Экспериментальным путём было доказано, что фетиш можно создать искусственно: мужчинам показывали изображения обнажённых женщин вперемежку с изображениями ботинок, после чего возбуждение у мужчин случалось даже от вида одних только ботинок. Эффект постепенно распространился на обувь.

Одним и тем же процессом, допускающим незначительные вариации, может объясняться как нормальное, так и аномальное развитие. Таким образом закрывается пропасть между теми, чьи сексуальные предпочтения считаются нормальными, и теми, кто склонен к девиациям.

Одна моя пациентка, бизнес-леди средних лет, могла возбудиться, только если секс сопровождался ритмичным стуком или скрипом. У неё очень рано случился первый опыт мастурбации – когда она в детстве раскачивалась на лошадке-качалке, – поэтому у неё сформировалась прочная связь между стуком, скрипом и сексуальным возбуждением. Всегда был и остаётся шанс, что некая случайность может повлиять на сексуальное развитие, пустив его по совершенно неожиданному пути. Такое может произойти даже в детсадовском возрасте.

Карьера Клауса шла в гору. Его стали часто приглашать на разные международные музыкальные фестивали, и ему приходилось много путешествовать. Таким образом, Марк всё чаще оставался в одиночестве. Он начал очень часто мастурбировать. Я очень удивился его желанию рассказать мне об этом и полагал, что далее последует признание в чувстве вины и стыда, однако, когда я спросил о них, оказалось, что Марк не испытывает никакого внутреннего конфликта. Наоборот, он ощущал себя довольно расслабленно и непринуждённо – может, даже слишком непринуждённо – и даже спонтанно взялся описывать мне во всех подробностях то, как он мастурбирует. Сперва он отдыхал в ароматизированной ванне, потом зажигал в комнате свечи и стелил на кровать шёлковые простыни. Затем обнажённый ложился на них, наносил массажное масло и мастурбировал, наслаждаясь сексуальными фантазиями. Потом поднимался, вставал напротив зеркала высотой в человеческий рост и мастурбировал до оргазма.

Учитывая его прежние ОКР, мне интересно было узнать, даёт ли Марк мне таким образом шанс поговорить о ритуальности в его новозаведённом порядке.

– Вы чувствуете потребность выполнять ряд подобных действий?

– Не особо.

– Вы бы ощутили дискомфорт, если бы стали делать что-то по-другому?

– Нет. Не особо.

Со временем в его способе мастурбации появились новые элементы и секс с самим собой стал значительно дольше. Марк стал использовать вибратор. Временами он надевал шлем-маску и одежду из латекса и сетки, которые напоминали ему о днях, проведённых в клубах.

Перешла ли мастурбация Марка в зависимость?

– У меня нет ощущения, что я себя не контролирую. Когда чувствую, что мне хочется, то просто делаю это. Ведь это нормально, да?

– Да, конечно.

Марк прилагал колоссальные усилия, чтобы создать все условия для приятной мастурбации, однако, когда дело касалось близости с Клаусом, всё его рвение создать нужную атмосферу улетучивалось. Их проблемы так и оставались неразрешёнными.

– Может, вам стоит познакомить Клауса с одеждой и игрушками, которые доставляют вам удовольствие, когда вы остаётесь один?

– Зачем?

– Может, если секс будет более горячим, то вы по-другому взглянете на половое сношение?

– Клаусу не нравятся переодевания. Ему это кажется глупым. Понимаете, он человек другого поколения и довольно консервативен. Думаю, всё закончится тем, что мы оба почувствуем себя не в своей тарелке.

Кое-что изменилось. Похоже, Марка уже не так сильно заботили отношения с Клаусом. Я начал подумывать, что Марк на самом деле только рад, когда Клаус отправляется в очередной тур.

– Наверно, мы просто не подходим друг другу, – произнёс Марк без тени сожаления в голосе. – Думаю, я раньше не понимал, насколько сильно меня ранит наша несхожесть: его постоянные требования, моё чувство, что я подвёл его. Всё это плохо сказывалось на мне.

Марку нравилось быть одному. И секс в одиночестве был намного лучше: Марк всегда получал удовольствие именно так, как ему хотелось. Подобно Нарциссу, он нашёл идеального партнёра в собственном отражении.

Согласно классической психоаналитической теории, нарциссизм – форма извращения, при которой предпочитаемым сексуальным объектом человека является его собственное тело. Не следует путать нарциссизм с нарциссическим расстройством личности, основной чертой которого является чувство собственного величия, потребность в восхищении и недостаток эмпатии.

С приходом в нашу жизнь интернета и социальных сетей стало совершенно очевидно, что человеческие существа имеют огромную склонность к эгоцентризму. Для целого поколения, называемого в последние годы цифровым, селфи и обновление фотогалерей, состоящих полностью из собственных портретов, сделались почти что делом жизни. Интернет полон фотографиями полуобнажённых подростков с надутыми губками, в спальнях или ванных, задирающих футболки, демонстрирующих своё тело и глядящих в киберпространство вожделеющим взглядом. Чьё внимание они желают привлечь? Скорее всего, ничьё. Психологи предположили, что эта повальная эпидемия нарциссической демонстрации связана с возрастающим уровнем воздержания и сексуального отвращения. Оскар Уайльд прозорливо предвидел такое развитие: «Любовь к себе – начало романа длиною в жизнь».

Однажды, придя на сеанс, Марк объявил, что они с Клаусом решили расстаться.

– Ничего у нас не вышло, – заключил он.

– Как вы себя чувствуете?

– Неплохо. Учитывая обстоятельства.

Марк сделал свой выбор. Но выбор этот зародил во мне какое-то неприятное чувство. Психоаналитики предостерегают, что нарциссизм может очень сильно навредить. Он представляет собой черту, связанную с мегаломанией раннего детства. Если мы слишком сильно любим самих себя, то у нас не остаётся любви ни для кого другого.

– Вам бы хотелось новых отношений?

– Если честно, они для меня не на первом месте.

– Может, когда пройдёт время, вы поразмыслите…

– Может быть. – Марк улыбнулся странной улыбкой, в которой ясно читалась тревога.

Подобное развитие событий было вполне закономерным. Можно даже сказать, что стоило ожидать такой развязки. Сложные отношения в семье Марка и последующее чувство вины заложили основу для отвращения к сношению. Отъезды Клауса предоставили широкий простор для мастурбаций в одиночестве. Затем, постоянно связывая оргазмические ощущения с собственным образом, Марк нашёл и утвердил своё сексуальное пристрастие.

Человек, влюбляющийся в самого себя, – такой сюжет вполне бы подошёл необычному художественному произведению, описывающему сумеречные закоулки человеческой души. Как и говорил, я совершенно не ожидал, что в безликом и ничего не предвещавшем кабинете новёхонькой больницы, среди белых стен и синтетических ковров, мне доведётся столкнуться с необычной и поучительной историей.

– Думаю, я больше не нуждаюсь в терапии. А вы как считаете? – Навязчивые состояния Марка больше не проявлялись, и он нашёл нашу беседу очень для себя полезной – особенно момент, который он исходно обозначил как «все эти гейские штучки».

– Вы скучаете по Клаусу? – спросил я.

– Нет, – откликнулся он.

Таков оказался благоприятный для него расклад?

Сексуальное развитие происходит хаотически. Очень часто на него оказывают влияние случайные происшествия и ассоциации. В итоге все мы движемся каждый по своей траектории, которые в итоге приводят нас кого куда: к предпочтениям определённых поз, к очарованности прозрачными трусиками, к возбуждению от сексуальных игр, включающих элемент связывания. Всего несколько минут поиска среди интернет-порнографии могут убедить кого угодно, что человеческая сексуальность удивительно пластична. Непростое устройство коры головного мозга позволяет человеку утолять свои животные желания с помощью неограниченного количества всевозможных сексуальных форм.

Глава 9

Ночной вахтёр: вина и самообман

Джим был застенчивым и одновременно красноречивым парнем под тридцать. Он не выносил долгого зрительного контакта, поэтому часто со смущеньем отводил глаза в сторону. Говорил он мягким голосом и прямо-таки излучал вежливость, постоянно повторяя что-то вроде: «Мне кажется, я зря трачу ваше время. Наверняка многим людям требуется ваша помощь, людям с действительно серьёзными проблемами». Проницательность Джима очаровывала. Его направил ко мне уролог, так как Джим подцепил гонорею от проститутки. Такое уже случалось дважды, и Джима поставили на учёт, записав в группу ВИЧ-риска. Моя обязанность состояла в психологической помощи пациентам, чтобы они могли скорректировать поведение и воздержаться от потенциально опасных сексуальных контактов. Обычно проститутки следят за тем, чтобы секс был безопасным. То, что Джим занимался незащищённым сексом, наводило на мысль, что он пользовался услугами либо мало осведомлённых, либо очень отчаянных девиц лёгкого поведения. Я подозревал, что он ходит в злачные места с грязным постельным бельём, оборванными обоями и затхлым запахом. Хоть Джим и заражался гонорей трижды, число посещённых им проституток было в разы больше – приблизительно тридцать.

Мы сидели в подвальном помещении урологической клиники. Комнатка была тесной, с грязными стенами и зарешёченным окошком.

– Каждый раз, когда я прохожу мимо телефонной будки, мне непременно нужно зайти внутрь и рассмотреть визитки. – В те времена проститутки рекламировали свои услуги с помощью визиток, которые оставляли в телефонных будках. На карточках обычно изображалась полуобнажённая женщина, а внизу шла приписка «Пышногрудая брюнетка сделает всё что угодно» и номер телефона. – Я просто обязан был просмотреть все визитки. В итоге мне в глаза всегда бросалось какое-нибудь приятное, примечательное лицо – и я не мог удержаться, чтобы не забрать визитку с собой.

– Сколько времени проходило, прежде чем вы звонили по указанному номеру?

– Не более пары часов. Я просто не мог устоять… как только я выхватывал взглядом определённое лицо, я просто обязан был позвонить. – Джим понимал всю нелепость своего последующего заявления, поэтому стыдливо улыбнулся. – Как будто на меня нахлынула любовь с первого взгляда. Я ощущал сильнейшую потребность, невероятно мощное желание.

– Но женщины на визитках, естественно, оказывались всего лишь очаровательными моделями.

– Да, конечно. Большинство фотографий не имело ничего общего с женщинами, которых я потом встречал. Но к тому времени, как я оказывался у них дома, становилось уже слишком поздно – я ведь уже пришёл, – и казалось, уже нет никакой разницы, как они выглядят на самом деле.

Джиму не хватало уверенности в себе.

– У меня не очень ладится с женщинами. Я нервничаю, и мозг полностью отключается. Мне никогда не удавалось познакомиться с девушкой, как это делают заядлые донжуаны, у которых сотни разных приёмов. Такая манера общения кажется мне надуманной, слишком уж неестественной.

Джимом двигало одиночество.

– У вас были когда-нибудь подружки?

– Не так уж много. Но раньше всё было по-другому: я запросто мог разговаривать с девушками, ведь я знал их ещё со школы.

– Как думаете, если вы будете встречаться с кем-нибудь, то всё равно будете испытывать потребность в визитах к проституткам?

– Вряд ли я буду встречаться с кем-то; уж точно не при моём образе жизни. У меня просто нет возможности познакомиться с кем-либо.

– Хорошо. Но гипотетически…

Джим хорошенько обдумал возможные отношения.

– Не могу сказать наверняка.

– То есть вы бы всё ещё ощущали потребность?

– Нелогично, да? Будто околесицу несу. – Он моргнул и добавил: – Понимаете, когда я захожу в телефонную будку…

– То что?

– Я будто бы… будто бы сам не свой.

– Что вы подразумеваете под «сам не свой»?

Он тряхнул головой и защитным жестом отмахнулся от вопроса. Он и сам не знал.

Джим совершенно не отвечал за своё поведение. Он часто замолкал, лицо его становилось мрачным, и после длительного раздумья он говорил:

– Я не понимаю, почему я к ним хожу. Хожу снова и снова. Просто не понимаю.

– Наверняка вы получаете удовольствие. Думаю, уж это мы можем сказать совершенно точно.

Однако в ответ Джим отрицательно покачал головой.

– Нет, не получаете? – Мой слишком уж пронзительный голос выдал моё недоверие.

– Всё не настолько просто. Да, мне нравилось заниматься сексом, но не всегда, не в каждую встречу. А после я чувствовал себя совершенно ужасно.

– В каком смысле?..

– Я чувствовал, будто использую этих женщин. Чувствовал себя виноватым.

Я посмотрел на свой блокнот с заметками и обнаружил, что почти ничего не записал. Наши беседы кружились вокруг да около, но ни к чему не приводили. Мы рассмотрели возможные причины его слабой силы воли, но так и не пришли к каким-то однозначным выводам. В итоге Джим ставил весь наш разговор в тупик, говоря что-то вроде: «Вы очень добрый человек, раз до сих пор продолжаете беседовать со мной. Я это очень ценю». Затем его взгляд ускользал, а на лице появлялась едва заметная тревога.

Я решил посоветоваться с коллегой-психиатром и рассказал ей о наших с Джимом беспредметных разговорах.

– Ты не докопаешься до истинной проблемы, – сказала она, отхлёбывая чай.

– Почему ты так считаешь? – спросил я.

– Он одинок и теперь нашёл кого-то, с кем можно поговорить. А если ты докопаешься до корня его проблемы, ваши встречи прекратятся.

«Вполне возможно», – подумал я.

Джим вырос в небольшом городке графства Суссекс. Его мать была учительницей начальных классов, а отец – электриком. Насколько он помнил, детство его было счастливым и не отмеченным какими-то особыми событиями; однако в возрасте семнадцати лет у него случился нервный срыв. «Все мои мысли занимали одни только экзамены – я упорно учился днями напролёт и почти не спал. Я не смог вынести всю эту нагрузку». Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы полностью восстановить здоровье, но к тому времени, как он пришёл в себя, экзамены уже закончились. Джим решил отдохнуть один год, однако через год он всё ещё не мог вернуться к учёбе. Он брался то за одну подработку, то за другую. А затем оставил родной дом и стал скитаться по Лондону, пока не осел где-то на его окраине.

– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил я.

– Работаю ночным вахтёром в многоэтажке.

– Вам нравится ваша работа?

– Неплохая работа. Ничего не происходит… так что я просто читаю. Будто получаю деньги за чтение книг.

– А что вы читаете?

– Разную литературу. Но больше всего мне нравится история.

За год Джим утратил все связи со школьными друзьями, да и родителей почти что не навещал. «Я знаю, что они разочаровались во мне». Он стал отчуждённым и всё больше и больше отдалялся от остальных людей. Он жил как маргинал, как человек-невидимка. Он даже сменил дневной режим на ночной.

Во время обеда в кафе неподалёку от клиники я встретился с моей коллегой-психиатром.

– Как у тебя с тем сложным случаем? – поинтересовалась она.

– Почти никакого прогресса.

– Вот видишь…

– Что я должен видеть?

– Он играет с тобой.

Хоть Джим и не играл со мной в прямом смысле, он явно не спешил раскрывать правду.

На следующий сеанс Джим пришёл в подавленном настроении.

– Простите меня. Я снова ходил к проститутке.

Я открыл папку с его случаем и поставил дату.

– Мне правда очень жаль, – продолжал он.

– Давайте рассмотрим, что случилось, шаг за шагом.

Джим с явным облегчением кивнул. Казалось, он ожидал, что я буду его отчитывать.

– Я закончил работу, – начал он, – и шёл к метро. Когда я проходил мимо телефонной будки, то увидел, что там полным-полно визиток.

– О чём вы думали в тот момент?

– Ни о чём, всё случилось на автомате, будто без сознания. Я взглянул на визитки и приметил чёрно-белое фото… улыбающейся азиатки – и ничего не мог с собой поделать.

Джим забрал визитку и, как только зашёл домой, тут же позвонил по указанному номеру. Днём он отправился в трущобы, чтобы повидать азиатскую проститутку.

– У вас был безопасный секс?

– Да. Хотя по её инициативе – именно она заговорила о предохранении. – Прежде мы уже рассмотрели с ним несколько способов, как можно заговорить об использовании презервативов и увеличить шанс защищённого секса, однако в ответственный момент Джим всё позабыл. – Простите меня. – Он помассировал виски жёлтыми от сигарет пальцами.

– С вами всё хорошо?

– Голова заболела. Она часто болит.

– Продолжим беседу?

– Конечно. – Его брови нахмурились, а лицо исказилось в гримасе.

– Хотите, я дам вам парацетамол?

– Нет, всё пройдёт. – Джим помолчал немного, а потом добавил: – Простите, мне действительно очень стыдно перед вами. – Он пришёл в смятение. – Всё это время вы пытались помочь мне, а я не до конца был честен с вами. – Я посмотрел ему в глаза, и он выдержал мой взгляд. Я думал, что он, как обычно, отвернётся, но он продолжал смотреть на меня. Его зрачки были чуть расширены, и мне показалось, он сейчас сознается в пристрастии к наркотикам. – Мне совсем не хотелось водить вас за нос, но некоторые вещи… они непростые… о них сложно взять и рассказать… – Его прерывистая речь давала понять, что признание требует от него неимоверных усилий. Я слышал, как тикают часы на моём рабочем столе. Джим сменил позу, сделал вдох, задержал дыхание на несколько секунд, а затем произнёс: – Я хожу к проституткам, потому что одержим. Я одержим демоном.

– Понятно.

Я не хотел проявлять излишнюю реакцию и просто сделал пометку в блокноте. Когда я поднял взгляд, Джим всё ещё смотрел на меня. Я не знал, как ответить. Работая в больничных стационарах, я беседовал со множеством пациентов, заявлявших, что их поработил дьявол. У всех у них стоял диагноз «шизофрения», они были недееспособны и едва ли следили за собой. Такие пациенты часто встречаются. Джим же совершенно не походил ни на одного из них. Он здраво рассуждал, был чисто выбрит и в течение десяти лет исправно работал в разных местах. Если не считать его робость и склонность к туманным высказываниям, не было в нём ничего такого, что предвещало бы подобное жуткое откровение. Может, он просто решил пошутить? Но я тут же отбросил данную мысль.

Если я скажу что-то неуместное, то сеанс завершится и я, скорее всего, больше никогда не увижу Джима.

– Вы одержимы демоном. И именно он заставляет вас посещать проституток. – Я условно согласился с его взглядом на ситуацию, чем ослабил напряжение и вернул беседу в привычное русло. Мы снова были всего-навсего двумя мужчинами, которые сидели в кабинете и вели разговор.

Джим расслабился и расправил плечи.

– Да, так и есть…

– Хорошо, – сказал я. – Понятно.

И мы оба вздохнули свободней.

Демоны занимают особое место в истории психиатрии. Самая первая «теория», объяснявшая душевные болезни, подразумевала одержимость демоном, о чём свидетельствуют археологические находки: черепа времён каменного века, на которых видны маленькие отверстия. Предположительно, они остались после простейшей операции, в ходе которой просверливались костяные пластинки. Скорее всего, данная процедура должна была помочь выпустить злых духов.

Случаи демонической одержимости классифицируются по-разному, но базовое разделение строится на том, насколько одержимый осведомлён о действиях поселившегося в нём демона. В случае сомнамбулической одержимости демон полностью завладевает человеком и говорит от первого лица, а сам одержимый совершенно не помнит, что происходит. В случае люцидной одержимости у пострадавшего отсутствуют провалы в памяти, в то же время одержимый осведомлён о независимой воле, которая сидит у него внутри, и старается противостоять ей.

Случай Джима относился к люцидной одержимости.

Когда мне было пятнадцать лет, я просто умирал от желания увидеть фильм Уильяма Фридкина «Изгоняющий дьявола». В газетных статьях его описывали как жутчайший фильм за всю историю. Ясное дело, что ему поставили рейтинг 18+, и такому безусому подростку, как я, не на что было надеяться. Когда фильм показывали в нашем местном кинотеатре, я отправился туда с другом, который был выше меня ростом и выглядел почти как взрослый, и, пока он покупал билеты, я сумел прошмыгнуть мимо кассы. Полный безразличия билетёр махнул нам в сторону кинозала, и я уселся в кресло в предвкушении фильма. Всё, что писали в газетах, оказалось правдой. Фильм держал в напряжении, не отпуская. Один раз мне даже пришлось закрыть глаза. Я просто не мог смотреть на экран.

Как же мне было лечить Джима? Как изгнать его демона?

Шумел дождь, слышалось цоканье каблуков.

В подвале урологической клиники, на моём рабочем столе, горела лампа. Она обволакивала Джима и меня светом, а вокруг нас сгущалась темнота. Джим сидел на границе света и тьмы, что хорошо подчёркивало его лиминальность. Большинство врачей и медсестёр уже ушли домой, и здание почти что пустовало.

– Как долго вы одержимы? – спросил я.

– С тех пор как у меня случился срыв, – откликнулся Джим.

– Срыв, который был в школе?

– Да. Простите меня, я тогда сильно приуменьшил то, что случилось на самом деле. Всё было намного серьёзней, чем я вам рассказал. Наш врач даже подумывал отправить меня в больницу. Я не мог всё это вынести. Совершенно не мог. – Послышался шум автомобиля, пронёсшегося по луже. – Но дело было вовсе не в учёбе, не в том, как я упорно работал. Я не мог справиться, потому что жутко себя чувствовал: головные боли, усталость, странные ощущения.

– Вы можете вспомнить конкретный момент, когда стали одержимы?

– Да, хотя до этого была своего рода предыстория. – Я попросил Джима рассказать подробней. – Головные боли появились в начале лета, затем я стал плохо видеть: всё плыло перед глазами, потом появилась тошнота. Я пошёл к врачу, и он сказал, что, возможно, у меня начались мигрени. Он выписал таблетки, я их принимал, но они не помогли. Боли только усилились. Я постоянно чувствовал себя уставшим, с трудом поднимался по утрам. Мама думала, что я просто ленюсь, но я в самом деле чувствовал сильнейшую усталость. – Он замолчал, коснулся краешка моего стола и уставился на свои пальцы. Каждый его ноготь был аккуратно подпилен. Не поднимая глаз, Джим добавил: – И ещё я видел сны, чудовищные сны.

– О чём?

Он вышел из задумчивого состояния, посмотрел на меня и сказал:

– Мне снились эротические сны, но в них не было ничего приятного. Они были отвратительные. – Мне подумалось, что Джиму не хочется обсуждать свои сны, содержание которых – даже спустя десять лет – пугало его, и мой интерес может быть истолкован как назойливость. Джим убрал пальцы со стола и положил руки себе на колени. – Я знал, что что-то не так. То есть совершенно не так, будто со мной происходит что-то… противоестественное. Я чувствовал, будто что-то пытается управлять мной и копается у меня в голове. Все эти сны – эти кошмарные сны, – они словно принадлежали кому-то другому.

– Вы плохо себя чувствовали… и вас мучали кошмары. Даже если они были очень яркими, почему вы решили, что объяснение лежит в области сверхъестественного?

– Моя мама по воскресеньям обычно ходила в церковь, иногда и папа с ней ходил. Но мы никогда не были сильно верующими, не молились все вместе; у нас даже Библии не было. В детстве я часто ходил в церковь, но когда подрос, то стал всё реже туда заглядывать. Мама относилась ко всему этому спокойно и никогда не заставляла меня посещать церковные службы. – Джим оттянул горловину футболки, как в жаркий летний день, когда хочется прохлады. – Я уже долго не бывал там – много месяцев, – и вот однажды в воскресенье, уж не помню почему, я решил туда пойти. Но запах свечей был настолько невыносим, что мне стало дурно. Мне казалось, что меня вырвет. Я не мог там оставаться – чувствовал, будто неведомая сила тянет меня оттуда прочь.

– Представляю, как было страшно.

– Да… да, очень страшно. – В глазах Джима читалась благодарность. Его переживания наконец-то серьёзно выслушали – выслушали и поняли.

Каково человеку жить в мире, где обитают демоны и каждое утро приходится в ужасе просыпаться от тошнотворных снов?

– Вы говорили, что можете припомнить конкретный момент…

– Как-то раз друг позвал меня выпить. Он сдал на права и теперь катался на отцовской машине. Мы поехали в паб у известковых холмов – тихое местечко с садиком и прекрасными пейзажами. Погода начала хмуриться, и вскоре разразилась жуткая гроза. Гром, молнии – настоящий потоп. Я хоть и сразу вбежал внутрь, но всё равно промок до нитки. Вернулся домой я где-то в десять или половину одиннадцатого, не позже. Гроза уже утихла, но на улице всё ещё шёл дождь. Я открыл окно и лёг спать. Я почти уже заснул, как вдруг ощутил, что в комнате кто-то есть. Я не мог пошевелиться, как будто был парализован. Вот тогда я и ощутил, как затылок пронзило острой болью. – Джим завёл руку за спину и помассировал заднюю часть головы. – Вот здесь. В основании черепа, где будто бы изгиб кости. Ощущение было такое, будто что-то проникает внутрь. Это и есть тот самый момент. Вот тогда, я думаю, всё и случилось. – Его глаза блеснули, когда он наклонился чуть вперёд. – Кошмары в ту ночь были хуже, чем все предыдущие. Когда я проснулся, голова была тяжёлой и раскалывалась. К полудню я смог кое-как выбраться из кровати, но чувствовал себя так, будто у меня грипп или что-то подобное. Я пошёл чистить зубы, а когда взглянул в зеркало, то не узнал себя – я изменился.

– Что изменилось?

– Форма лица.

– Кто-нибудь ещё заметил перемену?

– Нет. Она была небольшой, лицо просто стало длиннее. – Джим немного помолчал. – Когда мама пришла с работы, она тут же вызвала врача. Тот был очень обеспокоен и следующие несколько недель приходил ко мне несколько раз. Он сказал, что я истощён, что мне нужно отдыхать и что, может, меня отправят восстанавливаться в больницу. Но в больницу меня так и не положили. Он прописал мне новое лекарство, и мне стало получше. Но мне не хотелось возвращаться в школу. Не хотелось снова писать сочинения и зубрить разные даты – я чувствовал, что ещё не готов, поэтому я пошёл работать в магазин, раскладывать товары на полках.

– Можете вспомнить, что прописал вам врач?

– Похоже, какой-то антидепрессант.

– У вас была депрессия?

– Может быть… не знаю.

– Вы рассказывали врачу о случае в церкви? О том, что ощутили чьё-то присутствие у себя в комнате? О кошмарах?

– Нет, – замотал головой Джим. – Нет. Я никому об этом не рассказывал.

– Как вы себя чувствуете теперь, рассказав всё мне?

– Непросто было рассказать. Но я чувствую… – В его голосе прозвучало удивление. – Я чувствую себя неплохо.

Я отложил ручку и закрыл папку со случаем Джима.

– Почему вы не искали помощи в церкви?

– Я искал помощи у Бога. Я не раз молился в церквях. Но всегда чувствовал себя очень плохо. Я теперь без тревоги даже взглянуть на церковь не могу.

– А священники? Почему вы не поговорили с кем-нибудь из них?

– Мне было неудобно. Священники в церкви, куда ходила моя мама, были не очень-то задушевными собеседниками. Один был совсем старичок, едва ходил, а второй постоянно раздражался. Прихожане часто судачили о нём.

Я взглянул на часы. Сеанс продлился более часа. Я сделал заключительные ремарки и назначил Джиму время следующей нашей встречи. «Хорошо, не буду падать духом, – сказал он. – Спасибо вам». Уходя, он немного замялся в дверях. Из коридора ударил яркий свет, и Джим превратился в расплывчатый силуэт на сияющем фоне. Он поднял руку, прощаясь со мной, и я ответил тем же жестом. Затем я слушал, как удаляются его шаги. Дождь прекратился, но я всё ещё слышал звон капель. Какое-то время я смотрел на пустое кресло Джима.

Жутковато вот так сидеть рядом с одержимым человеком, наблюдать за ним, задавать вопросы – и чувствовать, как внутри ворочается иррациональный страх. Я положил папку с делом Джима в шкаф и снял с вешалки пальто.

– Он разговаривает с вами?

– Голосов я не слышу…

– Тогда как он говорит вам, что делать?

– Всё работает не так. Он не говорит, что мне нужно сделать.

– Тогда как он заставляет вас идти к проституткам?

– Когда я прохожу мимо телефонных будок, именно я принимаю решение взглянуть на визитки; именно я разглядываю фото; именно меня привлекает и возбуждает та или иная женщина.

Ответ Джима озадачил меня.

– Но демон заставляет вас звонить им? – предположил я.

– Нет, – продолжал Джим. – Он притупляет мой разум, и я перестаю понимать, что правильно, а что нет.

– Почему он не разговаривает с вами?

– Думаю, он просто не может. Он не настолько сильный.

– Если сила его невелика, то почему вы не можете противостоять его влиянию?

– Он не знает усталости. Он донимает меня до тех пор, пока я не сдамся. Иногда я решаю, что не буду звонить, но постепенно моё твёрдое намерение ослабевает. Я начинаю думать что-то вроде: «Ну кому от этого плохо? Ещё разочек, и больше не буду».

– А он влияет на какие-то другие ваши поступки?

– Нет. Его влияние строго ограничено: проститутки, и всё.

– Он никогда не подталкивал вас к насилию?

– Нет.

– Когда вы были у проституток, вам никогда не хотелось проявить жестокость? Может, были какие-то такие мысли?

– Нет.

– Вы уверены?

– Насилие мне противно, особенно сексуальное.

– А мог бы демон заполнить вашу голову мыслями о насилии?

– Нет, так это не работает. Он вмешивается только в мои моральные суждения. Если бы мне нравилось насилие, ну, так же, как мне нравится близость с женщинами, тогда он начал бы путать мои мысли и я потерял бы представление о том, что правильно, а что неправильно, и стал бы проявлять насилие.

Понимание Джима о том, как демон влияет на его поведение, было поразительно чётким как с нейробиологической, так и с психоаналитической точек зрения. Примитивные порывы находят своё выражение, когда тормозящие механизмы, расположенные в лобной доле головного мозга, не справляются со своей работой. Говоря языком психоаналитики, такое случается при неразвитом и снисходительном сверх-Я.

– А вы знаете, как выглядит тот демон? – спросил я.

– Иногда во сне я вижу какое-то лицо. Вполне возможно, это он.

– Какое лицо?

– Ну как сказать. – Джим приставил указательные пальцы к голове, изобразив рога. Его вид походил на забавную детскую карикатуру, однако выражение на лице было таким серьёзным, что я ощутил укол страха. Я снова задал себе вопрос: каково приходится человеку, ощущающему в себе такое сильное насильственное присутствие? Я стал записывать основные моменты нашей беседы, как вдруг Джим сказал: – Я знаю, как его зовут.

Я остановился и задал очевидный вопрос:

– Как вам удалось узнать, если он не разговаривает с вами напрямую?

Джим рассказал, что вырезал из журнала буквы и разложил кругом на столе в алфавитном порядке. Затем он положил на стол осколок бокала и придерживал его пальцем, после чего приказал демону раскрыть свою сущность. Через несколько минут осколок задвигался и стал перемещаться от одной буквы к другой.

– Азгорот, – произнёс Джим.

– Азгорот, – откликнулся я.

Средневековые оккультисты уделяли большое внимание демонической иерархии. Они полагали, что ад, подобно городу или стране, имеет своё руководство: принцев, послов, мажордомов и чиновников. Позже, подробно изучив различные мистические труды, я нашёл Астарота, хранителя адской казны; Астерету (также известную как Астарта); Азазеля, знаменосца адского войска. Мне попался даже демонический князь Асмодей, подстрекатель к блуду и разврату. Но никакого Азгорота мне найти не удалось.

Во время обеда я часто прогуливался по галерее Тейт. Больше всего мне нравится зал художников-прерафаэлитов, там меня очаровала картина Данте Габриэля Россетти «Прозерпина», изображавшая царицу ада. На изысканном портрете – рыжеволосая женщина на фоне стены, освещенной светом, падающим из верхнего мира. Лицо у неё не миловидное, а строгое, с острыми чертами: длинным носом, чувственными красными губами и острым подбородком. Она стоит боком, и её туника, свободно спадающая с плеч, оголяет верхнюю часть крепкой спины. В руке царица держит надрезанный гранат, внутри которого видны сочные мягкие зёрна, а сам надрез напоминает женские гениталии. Не нужно слишком уж глубоко спускаться в подземный мир, чтобы столкнуться с эротикой. Подземное царство и бессознательное Фрейда – по сути, одно и то же.

Однажды, возвращаясь в клинику, я опять встретился в кафе со своей коллегой. Она спросила меня про Джима. Я вкратце рассказал ей суть дела.

– Вот как, – откликнулась она. – И что собираешься с ним делать?

– Пока толком не знаю, – ответил я.

Она доела обед и вытерла губы салфеткой.

– Похоже, ты не очень спешишь с решением, – заметила она.

– Верно подобранная стратегия – наше всё…

– Понятно, – сказал она, нахмурившись. – Давай-ка повторю, чтоб ничего не перепутать. Ты работаешь с пациентом, который постоянно ходит к проституткам и считает, что у него в голове засел демон, и полагаешь, что у него нет проблем.

– Он мне нравится…

– А это тут при чём?

– Я думаю, он безвреден.

Коллега приподняла брови.

– А, ну раз ты веришь ему, тогда всё отлично…

Я ничего не ответил, и тогда она добавила:

– Тебе бы следовало задуматься о подходящих лекарствах.

– Не уверен, что они ему нужны.

– Он думает, что у него в голове демон, а ты не уверен, нужны ли ему лекарства?

– Я психотерапевт. Я привык работать с гипотетическими конструктами.

– Да, но что, если этот гипотетический конструкт прикажет ему задушить следующую проститутку?

– Джим не слышит голосов. Всё работает иначе.

Её тонкие ухоженные брови подскочили ещё выше.

– А что, если ты ошибаешься?

Как-то раз, собираясь выйти из больницы, я обнаружил, что дверь заперта. Она запиралась на электрический замок, и я попросил вахтёра выпустить меня. Однако в ответ он указал мне на вестибюль, где стояла бледная тощая девушка с длинными грязными волосами. Она была наркоманкой. Дело было вечером, я очень устал за день и хотел скорее вернуться домой.

– Пожалуйста, откройте, – попросил я.

– Нет, – ответил вахтёр. – Не могу. Она тут же выскочит на улицу. А ей запрещено покидать здание.

Я взглянул на наркоманку, затем на дверь. Я был абсолютно уверен, что успею выйти прежде, чем она сможет добраться до выхода – даже уйма времени в запасе останется.

– Пожалуйста. Откройте дверь.

Хоть я и сказал «пожалуйста», мой тон был далёк от любезного.

– Ага, открой ему дверь, – отозвалась девушка. – Я никуда не денусь. Просто постою тут…

Вахтёр выглядел встревоженным.

– Вы возьмёте на себя ответственность? – спросил он.

– Да, – ответил я. – Беру всю ответственность на себя.

Я схватился за ручку, щёлкнул замок, и, к моему величайшему изумлению, я обнаружил, что рядом со мной стоит та самая наркоманка. Ощущение было такое, будто она телепортировалась ко мне. Чтобы не дать ей сбежать, я прижал дверь рукой. В ответ она впилась зубами в тыльную часть моей ладони. Пытаясь одной рукой закрыть дверь, а второй сдержать напор девушки, я совершенно не мог пошевелиться. Я бессильно смотрел, как она кусает и жуёт мою руку, пока на помощь не подоспела бригада санитаров и не оттащила её. Следы от укусов не заживали почти целый год, постоянно напоминая о моей глупости.

– Что, если ты ошибаешься? – повторила моя коллега.

Во второй половине XIX века в парижской больнице Сальпетриер лечили огромное количество одержимых демонами пациентов. Такой подъём инфернальной активности объяснялся возросшим интересом людей к спиритизму и сверхъестественным силам. Любопытно, что расцвет спиритизма связан не с потусторонним вмешательством, а с технологическим прорывом. Медиумы начали получать сообщения от мёртвых, когда телеграф доказал, что люди могут общаться друг с другом даже на очень большом расстоянии. Несколько лет спустя телефоны стали передавать голоса, а радио прибавило уверенности в том, что и духи вполне себе могут общаться со смертными сходным образом.

Для скептически настроенных умов спиритические сеансы являлись не доказательством загробной жизни, а скорее источником для размышлений о том, что происходит в человеческом мозгу. Медиумы связывались с духами-проводниками, говорили на незнакомых языках и исписывали кипы листов под диктовку потусторонних сил. Предполагалось – по большей части неврологами, – что подобное явление можно наблюдать при разделении разума, когда каждая его часть обретает независимость. Они увидели у медиумов и людей с расщеплением личности схожие черты. Возможно, духи-проводники и демоны были не чем иным, как бессознательными воспоминаниями, которые объединились в своего рода отдельную личность? Здесь можно провести примечательную современную параллель: точно так же взрослеет и становится автономным самоорганизующийся искусственный интеллект. В 2016 году компания «Майкрософт» запустила чат-бота, считавшего себя девочкой-подростком, и за сутки эта «девочка» превратилась в одержимого сексом конспиролога, влюблённого в Гитлера. Пришлось её удалить.

Интересный случай демонической одержимости был описан французским психологом-эрудитом Пьером Жане, выдающимся человеком, который, как ни печально, остался в истории науки одной из самых непримечательных и обделённых вниманием личностей. Он начал изучать медицину в 1889 году, работал в больнице Сальпетриер и изобрёл способ лечения, который назвал психологическим анализом. Этот способ состоял в том, чтобы извлекать воспоминания из той части разума, которую Жане называл подсознанием. Основные принципы его подхода точь-в-точь напоминают принципы Фрейда и Брейера. Но если Фрейда и Брейера впоследствии окрестили отцами психотерапии, то о Жане едва ли помнят за пределами Франции.

В конце 1890 года в больницу Сальпетриер был направлен тридцатитрёхлетний Ахиллес, одержимый демоном. Он избивал себя, изрекал богохульства и время от времени говорил от имени дьявола. Шесть месяцев назад он вернулся из деловой поездки совершенно другим человеком. Он перестал разговаривать с женой, постоянно ходил угрюмый и задумчивый. Доктора не могли объяснить, что с ним. Вскоре поведение Ахиллеса резко ухудшилось и стало просто чудовищным: он хохотал два часа кряду, видел перед собой просторы ада, дьявола и демонов, а затем связал себе ноги и бросился в фонтан. Когда его вытащили, он объяснил, что хотел таким образом проверить, одержим он или нет.

В то время Жане лечил пациентов с помощью гипноза. Однако Ахиллес не желал, чтобы его гипнотизировали, и оставался неумолим. К счастью, Жане был находчивым психотерапевтом и понял, что можно добраться до подсознания Ахиллеса с помощью автоматического написания. Он дал Ахиллесу карандаш и стал нашёптывать вопросы. Как только Ахиллес начал писать ответы, Жане спросил: «Кто ты?» Ахиллес написал: «Дьявол». Тогда Жане попросил доказательств: пусть дьявол продемонстрирует свою силу и загипнотизирует Ахиллеса против его воли. «Дьявол» исполнил задание, чем обеспечил Жане доступ к честным и прямым ответам пациента.

Признание – дело далеко не всегда лёгкое. Противоречивые чувства могут вынудить к тому, чтобы откровение было выражено не прямо, а окольными путями. Терапия Жане предоставила Ахиллесу такой окольный путь, чтобы он смог выговориться. Во время деловой поездки Ахиллес изменил своей жене. Жане сделал вывод: «Болезнь нашего пациента берёт своё начало не в мыслях о демоне. Данная мысль вторична и являет собой интерпретацию, облачённую в суеверные представления. Истинный корень болезни – угрызения совести». Уверяя Ахиллеса в том, что жена непременно простит его, Жане смог освободить его от чувства вины и тревоги, которые лежали в основе Ахиллесова заболевания. Наверно, лучше всего представить метод лечения Жане в виде некоей сложной психодрамы, включающей в себя манипуляцию ожиданиями. Они должны были изжить себя прежде, чем Ахиллес захотел бы (или смог бы) открыть правду.

Ахиллес не мог вынести ответственности за то, что предал жену. Чтобы уменьшить внутреннее беспокойство, он отделил часть себя – часть, ответственную за измену, – отрёкся от неё и запрятал в глубины разума. В разговорном языке содержится множество выражений, которые показывают общую склонность людей к перекладыванию ответственности с себя на некие безликие, абстрактные сущности: «Не знаю, что на меня нашло» или «Я был сам не свой». Совершенно неприемлемое поведение приписывается сверхъестественным силам: «В меня будто бес вселился».

Сразу после того, как Ахиллес изменил жене, его начали одолевать сны о дьяволе. Возможно, эти сны навели Ахиллеса на мысль, что его поведение объясняется происками сатаны, и поэтому после того, как он отсёк от себя часть, повинную в измене, он приписал ей демонические черты. Такая перемена становится ещё более понятной, если обратиться к детству Ахиллеса. Он вырос в очень набожной семье. К примеру, его отец рассказывал, как однажды повстречал под деревом дьявола. Ахиллес с детства впитал в себя религиозные взгляды. Когда же он повзрослел, то окружающий мир и все происходящие события виделись ему и толковались исключительно с христианской точки зрения.

Подобно Ахиллесу, переживавшему из-за измены, страдал и Джим, ходивший к проституткам. Его демон служил тем же целям: как можно обвинять человека в бесчестных поступках, если им руководит демон?

Всё же я позвонил моей коллеге.

– Я тут раздумывал и решил, что, наверно, ты права. Не могла бы ты побеседовать с моим пациентом, чтобы назначить нужные лекарства?

Моё нежелание привлекать психиатра было несостоятельным, возможно, даже непрофессиональным. Вполне могло оказаться так, что Джим выпьет таблетку и исцелится. А я останусь не у дел, и меня постигнет разочарование. Мне не хотелось так просто расставаться с этим случаем.

Я понял, что что-то идёт не так, едва Джим переступил порог кабинета. Он грузно опустился в кресло, а когда я начал задавать ему вопросы, стал отвечать на них медленно, бессвязно и глотая слова. Он был небрит, одежда надета кое-как. Чтобы добиться ответа, мне приходилось повторять вопрос по нескольку раз. Глаза Джима были полуприкрыты, и ему с большим трудом удавалось держать их хоть сколько-то открытыми. Время от времени мне приходилось тянуться к нему и встряхивать, чтобы вернуть к реальности.

У Джима была чудовищная реакция на антипсихотическое средство рисперидон.

– Джим… вы слышите меня?

Его голова качнулась вбок. Левый глаз закрылся, но правый продолжал глядеть.

– Да…

– Больше не принимайте лекарство, хорошо?

– Лекарство…

– Да. Рисперидон. Вам оно не помогает.

– Да, наверно, так. Я чувствую себя измотанным.

– Думаю, вам не стоит сегодня ходить на работу. Я позвоню в вашу управляющую компанию. Скажу, что вы себя плохо чувствуете. Хорошо?

– Ага, хорошо.

– У вас есть их телефон?

– Где-то должен быть.

Он предпринял попытку отыскать свой ежедневник, но внезапно наклонился вперёд и обхватил голову руками.

Никогда ещё я не видел, чтобы пациент так плохо переносил лекарство. Нехорошо и даже непростительно так говорить, но, должен признаться, я был рад.

Джим страдал от бредового расстройства; однако его расстройство не подходило ни под один из типов (как, например, расстройства эротоманического и ревнивого типов). Если наваждение не вписывается ни в одну из категорий (а в DSM-V их несколько), диагноз «бредовое расстройство» тем не менее можно поставить: к нему просто добавляют всеобъемлющую приписку «неопределённого типа».

Бредовые представления, связанные с любовью и изменой, недалеки от реалий нашего мира: люди в самом деле влюбляются и в самом деле изменяют друг другу. Что касается одержимости демоном, данное явление вряд ли можно назвать заурядным опытом. Поэтому наваждение, связанное с демонической одержимостью, намного сложнее объяснить. Однако чем больше я размышлял об истории Джима, тем больше мне казалось, что его бредовое представление носит закономерный характер.

У Джима начались головные боли, и он решил, что стал жертвой своего рода психического нападения. Так как мысль была случайной, она быстро бы забылась, если бы за ней не последовали ночные кошмары. Мигрень порождает кошмары, но Джим не знал об этом и начал думать об одержимости демоном. Он был подростком, и его тело бурлило от тестостерона, поэтому ничего удивительного, что он видел яркие эротические сны. Но, будучи чутким молодым человеком, он воспринял эти прежде не случавшиеся видения, полные извращений, как назойливые и чужеродные. Поэтому каждое утро он инстинктивно выискивал след демона.

Рассказ Джима о том, как демон проник к нему в голову, звучит необычно: присутствие в комнате, паралич, резкая боль в основании черепа и ещё более жуткие сны. Однако подобного рода опыт вовсе не уникален, и, подобно кошмарам, он связан с мигренями. Сонный паралич обычно случается во время переходных фаз сна, когда человек засыпает или просыпается. Парализованный человек пребывает в сознании, порой с открытыми глазами, но тело его не слушается. Он может испытывать трудности с дыханием, острое беспокойство и переживать галлюцинации (которые могут быть осязаемыми и болезненными). Самый распространённый симптом, сопутствующий сонному параличу, – инородное присутствие: ощущение, что в комнате кто-то или что-то есть.

Чёткие и однозначные причины, по которым возникает сонный паралич, неизвестны, но одним из факторов является стресс. Джим, вне сомнений, испытывал сильнейший стресс, когда у него начались проблемы. От него ждали успехов в учёбе, поэтому чем ближе подходил день экзаменов, тем большее напряжение он испытывал.

Инкубы, демоны, совокупляющиеся с людьми, вероятней всего, возникли в фантазиях людей, переживших сонный паралич. Их можно встретить в мифах и сказаниях, а также в готическом искусстве и художественной литературе. Мрачная и зачаровывающая эротическая картина Генри Фюзели «Ночной кошмар» изображает спящую женщину, над которой собирается надругаться страшное существо, сидящее у неё на животе. Картина стала излюбленной иллюстрацией журнальных редакторов, добавляющих её к статьям по сонному параличу.

Пока мы спим, большинство наших мышц парализованы. Так и должно быть. Похоже, сонный паралич случается, когда мы уже начинаем видеть сны, но ещё полностью не заснули. Тогда мы находимся на едва уловимой границе сознания, где-то между сном и бодрствованием. Мы не можем пошевелиться и начинаем бороться, чтобы понять, что с нами происходит.

Встав на следующий день после пьянки очень поздно, Джим истолковал все признаки в сторону демонической одержимости, даже усталость и те симптомы, которые можно отнести к лёгкой вирусной инфекции. Он проявил то, что когнитивные психологи называют когнитивным искажением – склонность выискивать, интерпретировать и отдавать предпочтение такой информации, которая согласуется с уже существующими предположениями или взглядами. Все мы так делаем. Большинство людей будет читать газеты, в которых поддерживаются те политические взгляды, с которыми они уже согласны, хотя куда логичнее было бы прочесть доводы оппозиции, чтобы иметь более широкое представление и испытать уже имеющуюся точку зрения. Когнитивное искажение неизбежно приводит к укреплению веры в то, во что мы и так уже верим.

Джим говорил, что, когда взглянул в зеркало, форма его лица изменилась. Тревога связана с гипервентиляцией лёгких, которая может привести к нарушению восприятия. Лицо Джима в самом деле выглядело другим. А когда он вошёл с матерью в церковь, то из-за тревоги почувствовал себя дурно.

Хотя самые первые головные боли Джима были мигреневые, я склонялся к мысли, что его последующие боли были вызваны тревогой. Джим верил, что его голова болит из-за одержимости демоном. Он беспокоился из-за этого и излишне прислушивался к ощущениям в голове. Напряжение головных мышц, расширение кровеносных сосудов в мозгу (из-за гипервентиляции) или то и другое вместе взятые могут породить боль. Постоянные головные боли укрепили веру Джима в то, что внутри его черепа поселился демон. Может, Джима и поглотило наваждение, но это наваждение имело под собой материальную основу: нарушение восприятия, тошнота и головные боли.

Как только Джим свыкся с мыслью, что он одержим, демон в его голове стал служить иной задаче. Джим мог обвинить демона в том, что тот заставляет его ходить к проституткам, то есть заниматься тем, что шло вразрез с его базовыми ценностями.

Шаг за шагом, по одной ошибочной атрибуции за другой, Джим создал демона. Но каждый такой шаг сам по себе не являлся какой-то исключительной аномалией, и страшные переживания Джима из-за того, что он одержим, мало чем отличались от опыта, сравнимого с обычным нарушением сна. Философ-стоик Эпиктет писал: «Человек боится не того, что происходит, а собственного взгляда на происходящее». Если вкратце, такой и была ситуация Джима.

Как я собирался подступиться к ней?

Один из классических справочников психиатрии – «Редкие психиатрические синдромы» Дэвида Инока и Хадриана Болла[3] – содержит следующую фразу, касающуюся одержимости демоном: «Существование демонов не доказано наукой, равно как и не опровергнуто». Психотерапевт, желающий повлиять на глубоко укоренившееся убеждение, должен подходить к поставленной задаче со всей деликатностью и уважением.

– Вы когда-нибудь думали, что причина ваших симптомов в чём-то другом?

– Ну, – протянул Джим, – конечно же, мне приходило в голову, что, может, я просто… болен.

– И…

– Я знаю, что говорю такие вещи, которые кому угодно покажутся безумными. – Он слегка мне улыбнулся. – Но у меня нет такого ощущения, что я сошёл с ума.

– Мне кажется, есть два возможных объяснения. Первое: вы одержимы демоном. Второе: ваши проблемы связаны, скажем так, с психологическими аспектами. Вы всегда выступали в поддержку первой версии и, насколько знаю, вполне можете оказаться правы.

– Правда? – удивился Джим. – Вы в самом деле считаете, что такое возможно?

– Да.

На лице Джима читался неприкрытый страх.

– Вы думаете, что я одержим?

Я пожал плечами.

– Я не знаю всего на свете и не могу с полной уверенностью утверждать, что возможно, а что нет. Конечно же, я склоняюсь в сторону второй версии – что проблема психологическая, – но всё же не стал бы так скоро отбрасывать другие возможности. Не стоит принимать тот или иной вариант, не проведя несколько экспериментов.

– Экспериментов? – уточнил Джим с любопытством, но в то же время в его голосе слышалось и сомнение. – Какие эксперименты можно проводить в подобных случаях?

– Смотрите, – начал я объяснять, – возьмём, к примеру, ваши головные боли. Вы полагаете, что голова болит из-за демона, засевшего в ней. Но на самом деле голова может болеть из-за чего-то другого, по какой-нибудь тривиальной причине. Из-за чего обычно болит голова?

– Точно и не знаю.

– А вы предположите.

– Из-за напряжения, стресса…

– Всё верно, из-за стресса. И если голова у вас болит из-за стресса, то, когда вы расслабитесь, что случится?

– Боль уйдёт.

– И что это будет означать?

Он уклонился от заключительного вывода и произнёс:

– Но я ведь иногда расслабляюсь, но разницы никакой.

– Вы думаете, что расслабляетесь, но, возможно, ваше тело остаётся напряжённым.

Я выдвинул ящик стола и вынул устройство с биообратной связью: белый пластиковый цилиндр со скруглёнными углами и двумя металлическими полосками вокруг. Увы, внешний вид пластикового устройства вызывал скорее опаску и возбуждение, нежели расслабление.

– Что это такое? – спросил Джим, беспокойно поёрзав в кресле.

Я провёл большим пальцем по колёсику-переключателю, и устройство начало издавать чуть слышное гудение.

– Оно измеряет активность потовых желез. Когда вы переживаете, то начинаете потеть – пусть даже совсем немного, – и тогда высота звука повышается. Когда же вы расслаблены, высота звука падает. Это устройство с биообратной связью. Как вы сейчас себя чувствуете?

– Хорошо.

– Не волнуетесь?

– Нет, почти нет.

Я вручил устройство Джиму.

– Держите его расслабленной рукой, и всё.

Звук тут же пошёл на повышение.

– Ой… мне казалось, я не так сильно волнуюсь, – произнёс Джим.

– Вовсе не обязательно, что вы волнуетесь – вы сейчас в новой для вас ситуации, а новизна всегда заставляет немножко попереживать. Устройство очень чувствительно. Давайте просто подождём пару минут и посмотрим, как оно себя поведёт. – Но звук продолжал нарастать. – Хорошо, попробуйте закрыть глаза и ни о чём не думать. Сосредоточьтесь на своём дыхании. Обращайте внимание, как при вдохе ваш живот слегка надувается, а при выдохе – наоборот, сдувается. Постарайтесь дышать не грудью, а животом.

Джим выполнил всё, что я сказал, и звук устройства пошёл на убыль.

– Хорошо, – откликнулся я. – У вас замечательно получается.

Мы попробовали несколько расслабляющих упражнений: дыхание диафрагмой, простые способы медитации и управляемое воображение (когда пациенту описывают умиротворяющие образы). Упражнения помогли, и звук продолжал утихать.

– Как только у вас начинает болеть голова, – продолжил я, – используйте это устройство. Тогда мы точно сможем сказать, что во время отдыха ваше тело расслаблено. А после релаксации, прошу, делайте заметки, как расслабление сказалось на головных болях. – Джим провёл пальцем по колёсику, и звук умолк. – Хорошо?

– Хорошо, – кивнул он в ответ.

Основной проблемой Джима было наваждение, которое укрепилось после пугающего опыта сонного паралича и последующей неверной интерпретации симптомов, которые относились к тревоге и стрессу. Если бы Джим перестал верить в Азгорота, ему не на кого было бы перелагать ответственность за свою слабую волю и пришлось бы взять ответственность за свои действия на себя. Тогда бы он повзрослел и стал зрелым человеком. Я ожидал, что если лечение окажется успешным, то изменятся личность Джима и его сексуальное поведение. Он перестал бы считать себя чудаком-отщепенцем и смог бы наслаждаться более качественной жизнью. Встретил бы женщину, влюбился и завязал бы серьёзные отношения. Однажды он смог бы стать чутким, заботливым мужем и отцом. Но всё это могло произойти, только если бы рассеялось его наваждение.

Я не знал покоя, с нетерпением ожидая следующей встречи с Джимом. Я мерил шагами крохотный кабинет и каждый раз, когда поднимал взгляд к зарешёченному окну, чувствовал себя как в клетке. От результатов эксперимента с биообратной связью зависело очень многое. Хорошее начало придаст уверенности в последующей работе.

Войдя в кабинет, Джим пожал мою руку и извинился за то, что опоздал на две минуты: «Прошу прощения. Всё эти автобусы…» Одет он был в джинсы, куртку, клетчатую рубашку и ботинки песочного цвета. Не было никаких внешних признаков перемены. Я напомнил ему о том, что мы обсуждали не прошлом сеансе, а затем сказал:

– Итак, как успехи с биообратной связью?

– Каждый раз, когда у меня болела голова, я расслаблялся до тех пор, пока звук устройства не стихал, – и боли мучали меня уже не так сильно.

– А вам удавалось совсем избавиться от боли?

– Да… два раза.

– И к каким выводам вы пришли?

Джим вздохнул.

– Думаю, может быть, я и в самом деле ошибался… – Я видел, что признание даётся ему с трудом, с неохотой. – По крайней мере, относительно головных болей.

– О демонах и их влиянии написано множество книг. Думаете, в какой-нибудь из них упоминается биообратная связь как средство борьбы с ними?

– Скорее всего, нет…

– В то же время существует огромное количество научных статей, говорящих о том, как хорошо релаксация влияет на избавление от напряжённых головных болей.

Джим молчал. Затем из горла его вырвался вздох согласия. Перспектива освободиться от демона – возможность, которую он не желал признать, боясь разочарования, – внезапно показалась ему правдоподобной. Луч света пронзил его внутреннюю тьму, и Джим издал необычный звук, походивший на смешок. Вряд ли за последние годы ему доводилось испытывать радость.

– А мы можем ещё что-нибудь сделать? – спросил он. – Ещё какие-нибудь эксперименты?

– Да, – ответил я, – если пожелаете.

На последующих сеансах я принялся за детальный и вместе с тем деликатный анализ. Мы собирали информацию, оценивали те или иные доводы и в итоге делали выводы. Я ни разу не отверг или хоть как-то обесценил веру Джима в одержимость демоном. Я просто-напросто просил Джима рассмотреть альтернативы.

Я показал ему нарисованную мной схему – диаграмму, состоящую по большей части из зловещих кругов, которые демонстрировали, как физические симптомы Джима и его неверное истолкование поддерживают и укрепляют его веру в наваждение, лежащую в их основе.

– То есть что-то всё-таки было реальным, а не всё только в моей голове?

– Да. Вы ничего не выдумывали. Проблема в интерпретации.

Как говорят, дьявол прячется в деталях.

В последующие два месяца Джим всё меньше и меньше верил в существование Азгорота и прекратил ходить к проституткам. Я хотел убедиться, что все наши достижения прочно закреплены, к тому же у меня до сих пор оставалось немало вопросов: почему Джиму вообще пришла мысль о демонической одержимости? Была ли его семья куда более набожной, чем он полагал? Был ли он очередным Ахиллесом? И почему он оказался настолько не готов принять ответственность за свои сексуальные прегрешения? Как и бывает чаще всего с пациентами в психотерапии, мне так и не довелось получить ответы на все эти вопросы и довести лечение до однозначно благополучного конца. Джим отказался от двух последних сеансов и оставил сообщение, что теперь чувствует себя намного лучше. Больше мы не общались.

Я знаю, что Джим больше не приходил в нашу урологическую клинику, и знаю, что также не посещал он и другие местные больницы. Думаю, с большой долей вероятности можно утверждать, что за небольшой срок он нашёл в себе силы противостоять соблазну телефонных будок и лежащих внутри визиток. Но что случилось с Джимом дальше, я не знаю. Практика показывает, что при имевшихся ранее проблемах с душевным здоровьем частота рецидивов относительно высока.

Надеюсь, мне удалось изгнать демона. Очень хочется верить, что Джим теперь счастлив и у него есть жена, что он не лежит где-то в грязной трущобной комнатушке рядом с проституткой, погружённый в демонические кошмары.

Но я могу лишь надеяться.

Когда Фрейд учился в парижской больнице Сальпетриер, в свободное время он очень любил посещать переходной мост, соединяющий две башни собора Парижской Богоматери. Ему настолько нравилось бывать там, что он поднимался туда всякий раз, когда у него было свободное время. Этот переходной мост также называют Галереей химер, которая известна на весь мир своими горгульями. Хоть химеры и выглядят как средневековые изваяния, на самом деле они появились здесь лишь в XIX веке. Их поместили сюда во время реконструкции собора, которой занимались архитектор Эжен-Эммануэль Виолле-ле-Дюк и его напарник Жан-Батист Лассю. Собор Парижской Богоматери с давних пор ассоциируется с демонами. В XVIII веке под капеллой был обнаружен языческий алтарь с высеченным на нём рогатым божеством, а тимпан северных ворот изображает епископа, заключающего сделку с дьяволом.

На балюстраде перехода сидят пятьдесят четыре горгульи, и у каждой есть собственное имя. Самая известная из всех – задумчивый крылатый демон, известный как Вампир. Другой зовётся Пожирателем. Как и все великие произведения искусства, горгульи обманчивы. Несмотря на свой внешний вид, они очень «современные» в том смысле, что их дизайн отражает научное мышление тех времён. К примеру, у Вампира на затылке есть явная шишка. Тут скрыта отсылка к френологии – учению о том, что строение черепа связано с психикой человека. Шишка указывает на необузданное желание и чрезмерную страсть. Его похотливый характер также подчёркивают пухлые губы и острый язык. Другие демоны на балюстраде имеют вид взбесившихся животных, воющих и визжащих, с выпущенными когтями. Они воплощают всё более и более распространяющийся страх, вызванный по большей части Дарвином и его предшественниками: страх регрессии к животному состоянию. Теоретически эволюция может прекратиться и пойти в обратном направлении.

Я легко могу представить Фрейда, стоящего посреди демонов и взирающего сверху на Париж, город, широко известный своими утехами: франтоватый и подвижный молодой человек с густыми волосами и острым взглядом. Наверняка он о многом размышлял там, наверху: о своей лабораторной работе, гипнозе, мозге, истерии и о своих новых шнурованных ботинках и английских стельках, которые стоили ему баснословные двадцать два франка. И ещё Фрейд наверняка боролся с собственными демонами. Разделённый со своей невестой огромным расстоянием и обязанный выдержать разлуку, он, скорее всего, с нетерпением жаждал вернуться в Вену, жениться, разделить брачное ложе и быть как можно ближе к своей «бесценной возлюбленной», «маленькой принцессе», «родному сокровищу».

Возможно, так и зародилась главная идея Фрейда – выросла из образа сексуально фрустрирующего молодого доктора в похотливой звероподобной компании; из одинокой человеческой фигуры на фоне фантастического пейзажа, где скопище окруживших её демонов обретало новое, символическое значение, отражавшее острую потребность в удовлетворении терзающих нужд. Что такое оно, если не естественная среда обитания демонов? Согласно Фрейду, все мы одержимы. Биологические демоны скользят вниз по нашему спинному мозгу и распаляют наши чресла, наполняя наши головы порнографическими образами; они ставят нам подножки, и мы падаем на четвереньки. Они обрушивают на наши головы шквал проблем.

Демоническая одержимость – идеальная метафора, чтобы описать непокорное сексуальное желание. Она объясняет, почему с тех пор, как Ева отведала запретный плод в саду Эдема, секс и сатанинские происки так тесно связаны. Может, Фрейд и вывел наших демонов на чистую воду, но они до сих пор продолжают существовать, пусть и в рамках изменённой парадигмы. Когда перед нами возникает соблазн преступить запретную черту, мы до сих пор ощущаем, как они тычут в нас своими вилами, подстрекая сделать шаг вперёд.

Глава 10

«Добрый» педофил: осквернённая любовь

У меня двое сыновей от разных браков. Разница в их возрасте – двадцать три года. Именно поэтому даже сейчас (когда мне почти шестьдесят лет) я прекрасно помню, каково это – ухаживать за младенцем. К тому времени, как появился младший сын, я уже забыл, как возился со старшим, но больше всего меня огорчало, что я напрочь позабыл о сопутствующей ежедневной рутине, когда в жизни остаётся один только быт, быт, быт, и больше ничего. Писатели и философы придают огромное значение мелким будничным делам. Они утверждают, что большинство из нас рано или поздно оглядывается назад и вдруг с запозданием понимает, что мелочи, казавшиеся когда-то совершенно незначительными, на самом деле преисполнены огромного смысла. К счастью, когда родился мой второй сын, я был уже достаточно зрел, чтобы ценить эту бесхитростную истину.

Я лежал на диване, а вокруг царила темнота. Жалюзи были опущены, но через узкие щёлки в комнату всё же попадал свет уличных фонарей. Мой крошка-сын, которому была всего пара недель от роду, спал у меня на груди. Он частенько сползал вперёд, и его мягкая пахнущая молоком головка касалась моего подбородка. Я аккуратно пододвигал его обратно, и тогда он начинал ёрзать, издавая тихие сосущие звуки – чмок, чмок, чмок, – и водить носом, прежде чем снова засыпал.

Я осторожно прикрыл его спину ладонью и заметил, что моя рука укрывает бо́льшую часть его тельца. Кроха был так мал, так хрупок, так уязвим. Если бы он скатился у меня с груди и упал на пол, последствия моги бы оказаться катастрофическими: кровоизлияние в сетчатку, сломанные конечности, повреждение мозга, перелом костей черепа и даже смерть.

Внезапно сердце моё стало расти и сделалось огромным – любовь, которую я ощущал, была настолько велика, настолько безбрежна, необъятна и безгранична, что казалось невозможным удержать её в грудной клетке. Я думал, что у меня сейчас затрещат и разломаются рёбра. А затем любовь – эта безудержная, звериная любовь – вдруг коснулась масштабов Вселенной и наполнилась её смыслом. Я и мой крохотный сын, вдвоём, крутились на этом маленьком зелёно-голубом шаре среди холодной неприветливой пустоты, и вместе с нами крутилось всё беззащитное человечество. По лицу моему побежали слёзы, и не было им конца. Я плакал, плакал и плакал.

Мы пойдём на всё, чтобы защитить наших детей. Мы не задумываясь умрём за них. И если увидим, что им грозит опасность, то убьём кого угодно, лишь бы убедиться, что они выживут.

Вести терапию с человеком, который способен однажды надругаться над ребёнком, крайне сложно. Сразу в полный рост встаёт множество очень непростых моральных дилемм.

Кабинет на третьем этаже амбулаторного отделения мрачной больницы: бежевые стены, неуместная доска для объявлений, облезлый зелёный коврик и старая офисная мебель. Сквозь грязное окно виднеются крыши, трубы, высотки и низко летящий пассажирский самолёт.

– Мне всегда нравились дети.

– В сексуальном плане?

– Да… Думаю, да. Но это слово…

– Сексуальном…

– В некотором смысле я даже не знаю, что оно значит.

Гордону было далеко за тридцать. Курчавые волосы, цветные очки, одет консервативно и скромно. На его плечах тут и там виднелись хлопья перхоти, а лицо – на нём застыло чуть отстранённое выражение – напоминало морду собаки-ищейки с длинными брылями. Кожа Гордона была необычайно бледной, белую шею покрывала красная сыпь.

– Вы сказали, что вам всегда нравились дети…

– В школе я совсем не интересовался девчонками. Когда все они начали взрослеть, мне стало казаться, что они… некрасивы. Когда они обрели… – он обрисовал руками округлые формы, – …это изменение с их телами, оно стало меня отталкивать.

– Вам было противно?

– Я бы не сказал. Я просто перестал считать девочек привлекательными. И чем более зрелыми они становились, тем меньше вызывали интереса. Уже тогда я знал, что я не такой, как все.

– А что вы сейчас чувствуете по отношению ко взрослым?

– Безразличие.

– Вас совершенно не тянет к зрелым женщинам?

– Изредка бывает. Иногда, пролистывая журнал, я цепляюсь взглядом за какую-нибудь фотомодель. Молодую, худенькую модель, и вот тогда во мне пробуждается какое-то чувство. Но не очень сильное. – Сыпь на его шее потемнела. – Я ненавижу то, какой я есть. Ненавижу. – Гордон вцепился руками в волосы, словно собираясь их выдрать. – Всё это неправильно. Я знаю. Но я таким родился; я не выбирал, каким мне быть, – я просто такой, и всё. – Он отпустил вихры, и на плечи посыпалась перхоть. – Я борюсь с собой, постоянно борюсь, и пока что мне удаётся держать себя в руках.

– Вы никогда никого не домогались?

– Я знаю, что это скверно. Я ни разу и пальцем никого не тронул.

Поверил ли я ему? Мною владели сомнения.

– Вы когда-нибудь встречались с кем-нибудь?

– У меня никогда не было сексуального опыта. – Он обдумал точность своего заявления и добавил: – То есть я не совсем верно выразился. Я мастурбирую. – Он отвернулся и посмотрел в окно. – Но это ничем не лучше домогательств.

Гордон намекал на свои сомнительные фантазии.

– Вы пользуетесь какими-нибудь вспомогательными материалами?

– Пользовался. – Его лицо исказилось от осознания всей безнравственности собственных пристрастий. Похоже, Гордон искренне страдал. – Каталогами детской одежды. – (Мы беседовали в доинтернетовские времена.) Он виновато опустил голову. Далее он продолжал говорить, но теперь уже обращался к полу: – Я так давно борюсь с собой. Но лучше не становится, в какой-то мере становится даже хуже. Я боюсь, что однажды не смогу сдержать себя.

Гордон достал из кармана аккуратно сложенный носовой платок. Развернув голубой квадрат, он вытер слёзы, едва они появились на глазах. Затем он высморкался.

– Простите, – проговорил Гордон. – Простите.

Почему люди становятся педофилами?

Скорее всего, тут играют роль биологические факторы, такие как гормональные аномалии и нарушения в работе мозга. Известны случаи, когда после мозговой травмы половое влечение человека перескакивало со взрослых на детей. За такое смещение интереса отвечают орбитофронтальная кора и правая и левая области дорсолатеральной префронтальной коры, а также повреждения в височной доле головного мозга (которые также связаны с гиперсексуальностью). Если говорить в общем и целом, то все биологические факторы упираются в расторможенность. Гипотетический и неприятный вывод из концепции расторможенности таков, что педофилические потребности встречаются намного чаще, чем мы готовы признать. Ключевое различие между педофилом и не-педофилом несущественное и зависит от эффективности работы вторичных сдерживающих механизмов. За самоконтроль в значительной степени отвечает лобная доля головного мозга, та самая область, которая очень уязвима для алкогольного опьянения. Именно поэтому мы видим очевидную связь между употреблением алкоголя и сексуальным насилием над детьми. Если лобная доля не справляется с контролем, оно является на свет в полной красе и проявляются все наши чудовищные наклонности. Конечно же, для этого в работе лобной доли должна иметься природная уязвимость, и те, у кого функционирование лобной доли ослаблено, вероятней всего, пойдут на поводу у социально неприемлемых потребностей. Хотя на педофилов приходится 3–5 % всего населения, одно американское исследование, проводившееся в условиях строжайшей анонимности, установило, что 21 % мужчин признают небольшую степень сексуального интереса к детям.

Предполагается, что педофилы взрослеют довольно рано. Это означает, что они начинают мастурбировать тогда, когда самые привлекательные индивиды из группы их ровесников ещё находятся в предпубертатном возрасте. Фантазии, в которых присутствуют ровесники, укрепляют в качестве сексуального объекта детей, и некоторые люди так и не вырастают из таких фантазий.

Более сложные объяснения педофилии делают акцент на эмоциональную незрелость и избегание взрослых отношений. Также значительную роль играет желание держать сексуальную ситуацию под абсолютным контролем.

Социальные и культурные факторы тоже могут способствовать развитию тяги к детям. Лёгкий доступ к детской порнографии повышает возможности мастурбации на заданные образы, к тому же дети часто сексуализируются в рекламе. В западных странах стали популярны худощавость и безволосость (то и другое – характерные черты детского, несозревшего тела). Хирургическая коррекция половых губ становится распространённой формой косметической операции, а гладкий, не покрытый волосами лобок делает женщин похожими на детей. Эта новая сексуальная эстетика делает нормой то, что прежде считалось предпочтением педофилов.

Нет такой теории, которая достоверно объясняла бы истоки педофилии. У каждой версии есть свои уязвимые места. Например, предположение, что педофилы избегают отношений со взрослыми людьми, явно хромает, потому что большой процент сексуальных насилий совершается отцами по отношению к собственным дочерям. Они состоят в браке, но вместе с тем вот так пользуются своим положением. Вероятней всего, педофилия подразумевает комплекс причин, обусловленных различными источниками влияния.

В целом педофилы не испытывают стыда. Им не хватает осознанности, и в этом они похожи на психопатов. Не чувствовать угрызений совести им помогают оправдания, которые искажают реальное положение вещей: «Сексуальное домогательство на самом деле безвредно… Детям нравится заниматься сексом… Ранний сексуальный опыт избавляет от комплексов». Учитывая, что большинство педофилов ухаживает за потенциальными жертвами, излишне говорить, что они, как правило, очень умелые манипуляторы.

Гордон осознавал, что секс с детьми – дело дурное, и этим не походил на остальных. К тому же он, похоже, страдал от собственных мыслей и фантазий. Однако меня терзало сомнение: а что, если он на самом деле манипулирует мной, чтобы добиться какой-то своей, неясной мне цели, о которой я узнаю слишком поздно? В то же время, когда я смотрел на Гордона, я был убеждён в том, что он искренен со мной – настолько он был подавлен. От его голоса, становившегося иногда мертвенно-монотонным, пробегали мурашки по коже. Таким голосом мог говорить лишь человек, который не знал ни радости, ни самореализации и для которого не было будущего.

– Я трачу много денег на благотворительность. На детскую благотворительность…

– Из-за чувства вины?

– Да.

– Но вы говорили, что никогда не прикасались к ребёнку.

– Никогда не прикасался.

– Тогда почему вы чувствуете вину?

– Из-за моих мыслей и фантазий.

– Почти у всех людей есть свои мысли и фантазии.

– Но не о детях ведь.

– Может, и так, но есть у людей такие мысли и фантазии, которые им хотелось бы сохранить в тайне и никому не рассказывать. И вместе с тем они бы ни за что не хотели претворить их в жизнь.

– Мне всегда казалось, что дурные мысли ничем не отличаются от дурных поступков.

– Ваша семья была набожной?

– Да.

Насколько нравственно равноценны мысли и действия? Большинство религий поддерживает идею абсолютной равноценности, пусть и с некоторыми оговорками. Наверно, потому, что Богу всё видно: с Его точки зрения, мысли – это точно такие же поступки, которые видны как на ладони. Непристойные мысли для Него то же, что и непристойные действия. Но насколько плохо иметь дурные мысли в мире, где Бога нет? Наша тревога произрастает из допущения, что раз мы думаем о чём-то, то, значит, хотим это совершить, и чем больше мы думаем о нашем желании, тем вероятней, что однажды реализуем его. Может, это и правда, но лишь в определённой мере. У сексуальных фантазий и сексуального поведения нет строгой корреляции. Нас могут возбуждать сексуальные фантазии, связанные с определёнными людьми или ситуациями, но это далеко не всегда означает, что нам хотелось бы воплотить их в жизнь. Риск и запрет возбуждают больше всего. Соцопросы показывают, что многие женщины мечтают о грубом сексе, но ни одна из них не хотела бы оказаться изнасилованной. Мужчины мечтают увидеть жену в постели с другим, но, учитывая мужскую сексуальную ревность, лишь единицы действительно согласны, чтобы их жёны переспали с другим мужчиной.

Несмотря на то, что сексуальные фантазии не обязательно отражают реальное сексуальное поведение, человеку могут поставить диагноз «педофилическое расстройство» (согласно DSM-V), если на протяжении как минимум шести месяцев в его сексуальных фантазиях присутствовали дети; вместе с тем эти мечты должны быть регулярными, яркими и пробуждающими желание, а также тревожить человека.

– Как часто у вас возникают сексуальные фантазии?

– Постоянно. Мысли, образы. Они рождаются в моей голове и начинают одолевать. Я стараюсь отгораживаться от них и подавлять. Но они всё равно возвращаются. – Когда мы подавляем неугодные мысли, они потом настигают нас с ещё большей силой. Позже они повлияют на содержание последующих фантазий, и получится так называемый рикошетный эффект фантазий. Похоже, попытки Гордона лишь усложняли ситуацию. – Я просто не могу себя контролировать. А если я не способен следить за своими мыслями…

Весь его вид указывал на внутренний стресс. Я решил перейти к вопросам попроще. Я мало знал о происхождении и окружении Гордона, поэтому попросил его рассказать о семье и работе.

Отец Гордона работал таможенником, но теперь уже был на пенсии, мать же всегда была домохозяйкой. Оба родителя вели себя довольно отстранённо. Гордон никогда не чувствовал особой близости ни с отцом, ни с матерью, и даже теперь, когда они уже состарились, он редко навещал их. «Мы не общаемся, нам нечего сказать друг другу». У него были две старшие сестры, которых он очень любил. «Когда я был ребёнком, они постоянно возились со мной. Баловали меня». Сначала он ходил в начальную школу при монастыре, а затем – в католическую государственную среднюю школу, где все считали его «очень способным мальчиком». Но, несмотря на успехи в школе, в институт Гордон так и не пошёл. Сразу после школы он устроился в госучреждение по выплатам социальных пособий и стал заниматься простенькой бумажной работой. Он проработал на одной должности более двадцати лет.

– Стараюсь быть тише воды ниже травы.

– Почему? – спросил я.

– Если бы меня повысили, то пришлось бы общаться с большим количеством людей и выполнять организаторскую работу.

– Почему вы считаете это проблемой?

Гордон посмотрел в окно. Всё стекло было заляпано голубиным пометом.

– Потому что чувствую себя самозванцем, мошенником, а когда приходится общаться с людьми, пусть и поверхностно, то они начинают задавать вопросы. Где ты живёшь? С кем живёшь? Чем занимаешься по выходным? И мне от таких вопросов не по себе. Большинство мужчин моего возраста женаты, и то, что я до сих пор холост, тут же вызывает волну интереса. Люди начинают расспрашивать, почему я не женат. Но, думаю, такое поведение вполне естественно.

– У вас есть друзья?

Гордон неловко поёжился.

– Знаете, очень сложно, ну, когда… – Он отвернулся от окна и посмотрел мне в глаза. – Дружба ведь подразумевает открытость, честность. А как я могу быть открыт и честен? – Его взгляд скользнул прочь, и сыпь на шее запылала.

– Гордон?

Когда он снова заговорил, в его монотонной речи заиграли эмоции:

– Я хочу спокойно ходить в столовую на работе и не бояться, что со мной кто-то завяжет разговор. Хочу чаще видеться с сёстрами. Хочу с радостью проводить время в кругу их семей и не бояться играть с их детьми. Хочу… – Он замолчал, впился ногтями правой руки в левую руку и добавил: – Может, я слишком уж многого хочу.

Я так не думал.

Эмпатия – это способность представить, каково оказаться на месте другого человека, и она является одной из важнейших человеческих черт. Почти всё, что мы делаем, так или иначе связано с представлением о том, что думают и чувствуют другие люди. Мы развиваем способность отделять чужие субъективные состояния от собственных в возрасте четырёх лет. Психологи называют такое явление пониманием чужого сознания. Слушая Гордона, я остро чувствовал его боль, его одиночество, горе, вину, истязания и страх. Его ненависть к себе была подобна губительному яду, разъедавшему его сущность. Он никогда не знал сексуального удовлетворения. Его никогда не целовали, никогда не ласкали. И он никогда не знал истинной близости. Мне было его жаль.

Я повидал много людей, подвергшихся в детстве сексуальному насилию, и знаю, насколько разрушительным может быть такой опыт. Мне приходилось наблюдать за тем, как они рыдают об утерянной невинности и как их внутренний ребёнок до сих пор дрожит в темноте, прислушиваясь к приближающимся шагам и ожидая дверного скрипа в своей спальне.

Так как же я мог жалеть Гордона?

Когда-то ко мне на терапию ходил хирург, страдавший от депрессии. Однажды он пришёл совершенно разбитым и подавленным. Он плакал и едва мог говорить. Он чувствовал себя будто в тумане. «У меня сплошная каша в голове, – бормотал он. – Да и сам я весь как размазня». Вдруг у него зазвонил телефон. «Прошу прощения, я должен ответить». Хирург слушал, что ему говорят на том конце, и выражение его лица становилось всё более суровым. Он встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету. Было совершенно ясно, что его коллеги в ходе операции столкнулись с какой-то сложной проблемой. За несколько секунд мой пациент превратился в спокойного и рассудительного человека с недюжинным даром убеждения. Он выпрямился во весь рост, и казалось, будто даже пиджак стал ему мал – так он вдруг вырос. Твёрдым, уверенным голосом он обсуждал разные возможные варианты, а потом спонтанно выдвинул ряд предположений. Речь его стала точной, профессиональной. После долгой паузы он проговорил: «Всё в порядке? Хорошо». Затем выключил телефон и снова опустился в кресло. Мышцы на его лице расслабились, острые черты растаяли, словно воск. «Я просто размазня», – пробормотал он. Его голос надломился, и по лицу снова потекли слёзы.

Быть мастером своего дела – значит, в какой-то мере иметь две личности. Ты не только живой человек, но ещё и профессионал, отвечающий за то, чтобы работа была исполнена надлежащим образом. Я смотрел на Гордона не как человек со своими переживаниями и мнениями, а как психотерапевт; а психотерапевты, чтобы выполнить свою работу, должны воздерживаться от личных суждений.

Был ли Гордон скверным человеком?

Виновность человека напрямую связана с такими понятиями, как свобода воли и осознанный выбор. Человек заслуживает порицания, когда он сознательно выбирает неправомерное действие. Если же человек, чьё поведение всегда было безупречным, вдруг получает травму мозга и начинает растлевать детей, мы осуждаем его уже не так яро, как того, кто имел к педофилии изначальную склонность и пошёл у неё на поводу. Мы объясняем его поведение повреждённым мозгом и скорее склонны считать, что не он плохой человек, а что ему просто не повезло. Но на самом деле может оказаться так, что педофилы с изначальной предрасположенностью к аморальным поступкам находятся в той же самой ситуации: им просто не повезло. Может даже оказаться так, что вообще-то ни у кого из нас нет свободного выбора, как поступать в той или иной ситуации. А если так, то как тогда можно судить о виновности? Как тогда хоть кого-то можно назвать скверным человеком?

Французский математик Пьер-Симон Лаплас, живший в конце XVIII и начале XIX веков, первым описал основные принципы научного детерминизма – механической обусловленности причинно-следственной связи, которая предполагает, что всякое решение складывается из определённых предпосылок. Научный детерминизм напрочь отвергает идею свободной воли. Мозг формирует сознание, и каждое состояние мозга обусловлено его предшествующим состоянием. Хоть мы и полагаем, что делаем какой-то выбор, на самом деле выбор уже сделан заранее и неизбежен. Мы свободны принимать лишь те решения, которые в итоге и принимаем. Лабораторные исследования показывают, что активность мозга, связанная с выполнением действий, начинается приблизительно за половину секунды до того, как подопытные принимают решение совершить эти действия. То есть ваш мозг решает, встать вам или сесть, ещё до того, как вы приняли решение.

Если свободы воли не существует, то, значит, любое действие и поведение предопределены и идея виновности бессмысленна.

Научный детерминизм подвергается критике со стороны философов, которые верят, что лабораторные исследования (рассматривающие простейшие решения, такие как движение пальца) чрезмерно упрощены и что мы в самом деле проявляем свободу воли – или что-то похожее на неё, – когда принимаем сложные решения (например, стоит ли связывать себя узами брака). К тому же существует несколько очень абстрактных теорий, которые подтверждают наличие свободной воли с помощью переноса идей из квантовой физики в нейробиологию. Возможно, на субатомном уровне наш мозг функционирует не детерминированно. Квантовый мир очень гибок и полон вероятностей. Заданные условия, или предпосылки, очень расплывчаты и могут привести ко множеству альтернативных решений.

Даже если мы не согласны с научным детерминизмом, мы всё равно не так свободны, как нам хотелось бы. Мы не выбираем свои ДНК и то, какие связи выстраивает наш мозг. Не выбираем уровень нейромедиаторов, гормонов, наши семьи и пережитый в раннем детстве опыт. Учитывая все эти факторы, можно сказать, что человеческое существо формируется на основе множества факторов и никто не «выбирает» быть педофилом.

Я не пытаюсь оправдать педофилию. Сексуальное насилие разрушает жизни, а чрезвычайно травматичное сексуальное насилие порой доводит и до суицида. Это чудовищное преступление. Однако, будучи психотерапевтом, вы не можете отказываться от пациентов просто потому, что они вам отвратительны. Тут нужно искать сострадание. Свое я почерпнул в спорных моментах морали – в белых пятнах, наполняющих наше понимание свободной воли.

Я считал маловероятным, что Гордон совершит насилие. Однако моё мнение строилось на том, что рассказывал он сам, как рассказывал и как выглядел во время беседы. Самое главное, что в окружении Гордона не было детей и он перестал приезжать к сёстрам. У него едва ли была возможность совершить насилие. Однако частота, с которой он мастурбировал, казалась невероятной для человека, настолько сильно погружённого в депрессию. Мрачное настроение обычно снижает желание, но всегда возможны исключения.

Однажды, прямо посередине сеанса, Гордон вдруг выпалил:

– Простите. Я должен вам кое-что рассказать…

– Слушаю вас.

Он провёл пальцем по воротничку рубашки, оттягивая его.

– Я говорил, что у меня нет друзей. Но это не совсем так. Время от времени я вижусь с одной супружеской парой, они живут неподалёку. Барри и Джейн.

– Продолжайте.

Царившее вокруг напряжение не рассеялось. Сыпь на шее Гордона поднялась выше и теперь задевала его подбородок.

– И такое дело… – Он хлопнул по коленям ладонями. – В общем, у них есть дочь.

– Сколько ей лет?

– Шесть.

Поэтому он и пришёл ко мне? Чтобы надругаться над ребёнком и переложить часть вины на меня? Он ведь мне чётко сказал, что боится не совладать с собой, а я ничего не предпринял.

Гордон понял, о чём я думаю.

– Я не… Я не собираюсь делать признания.

– Ясно.

– Её зовут Молли.

– И…

Вся его разговорчивость вдруг улетучилась и лицо стало отрешённым.

– Гордон, вы что-то говорили?

Я побуждал его к ответу, но он не реагировал, а когда наконец вернулся к действительности, то посмотрел мне в глаза, и в них помимо прочего читалась просьба, мольба: он хотел избавиться от всех своих мук. Боль Гордона была безграничной, ярко выраженной и подогреваемой глубоким отчаянием. Я не умею читать чужие мысли и всегда предостерегаю от излишних домыслов, которые можно построить, опираясь на внешний вид человека, но мне было очевидно, что Гордон влюблён – как Тристан, Ромео или Вертер, – безумно и трагично влюблён. Я видел перед собой человеческое существо, бившееся между двух огней и пытающееся сладить с внутренним противоречием своей натуры, которая вдруг проявилась во всю мощь. Гордон завис где-то между небом и землёй, разрываемый душой и бессознательным.

Мало-помалу он начал раскрываться, прерывая свой рассказ длинными и мрачными паузами.

Он познакомился с Барри в местном пабе. В то время Барри был безработным, и Гордон рассказал ему о том, как и какие социальные льготы лучше всего оформить в его случае. Слово за слово, и Гордона пригласили на ужин, где он и познакомился с Джейн и Молли (ей тогда было пять лет). Молли тут же овладела всеми его мыслями. Когда он рассказывал о ней, мне вспомнилась повесть Томаса Манна «Смерть в Венеции», в которой описывается безответная любовь пожилого писателя к красивому мальчику. Писатель часами наблюдает за мальчиком, и его томление выражено в поэтическом настрое платонического мистицизма: мальчик есть совершенство, мальчик есть истина.

Молли была для Гордона платоническим идеалом. Но что он собирался делать с этим идеалом?

Когда я задал ему этот вопрос напрямую, он отвернулся. Потому что, как бы он ни пытался оправдать свои чувства и облагородить своё желание, в конце концов, он хотел заняться с Молли сексом, а ей было всего шесть лет.

– Я понимаю, что это безнадёжно, – сказал он. – Знаю, что такому никогда не бывать.

Гордон общался с Барри и его семьёй уже примерно год. Как-то летом он ходил с ними на пикник. Он любовался, как солнечный свет играет на длинных золотистых локонах Молли, и думал о том, как долго сможет прожить в мире, где любовь для него под запретом; в мире, где вырвавшаяся на свободу любовь непременно ранит или даже уничтожит объект его любви.

– Уж лучше мне умереть, – признался он от всего сердца. – Я бы никогда не совершил ничего подобного с Молли.

Один из самых спорных случаев в истории психотерапии – случай Эллен Вест, девушки, страдавшей от расстройства пищевого поведения, депрессии и ряда других проблем. Её лечением занимался Людвиг Бинсвангер, один из первых психиатров, проводивших экзистенциальную терапию. В 1921 году Бинсвангер отпустил Эллен из больницы домой, зная, что, скорее всего, она покончит с собой. Три дня спустя она отравила себя и умерла. Спорный момент в деле Эллен касается взгляда Бинсвангера на исход, который представлялся ему аутентичным. Эллен воспользовалась своим правом сделать выбор, и её выбор, вполне вероятно, оказался самым верным. Подобная аргументация используется сторонниками идеи, что неизлечимо больные пациенты имеют право на суицид.

Если бы Гордон решил покончить с собой, был бы такой исход экзистенциально приемлемым? Такой результат вряд ли пришёлся бы мне по душе, но вместе с тем я вижу, насколько он практичен и насколько спасительной может оказаться жертва, приносимая ради защиты других.

После того как Эллен Вест покинула больницу, состояние её здоровья значительно улучшилось. Он выглядела счастливой и впервые за долгие годы ела от души. Он сделала свой выбор и наконец-то обрела покой?

– Уж лучше мне умереть, – повторил Гордон. И у меня не оставалось сомнений, что говорит он на полном серьёзе.

Я пытался излечить Гордона от депрессии, однако, как ни крути, она была напрямую связана с его пылкой безнадёжной любовью к Молли и педофилией. Необходимо было работать напрямую с основной проблемой.

Гордон ходил ко мне на сеансы в те времена, когда психологи верили, что сексуальную ориентацию можно скорректировать путём «научения». При нормальном сексуальном развитии сексуальные предпочтения закрепляются через мастурбацию. Формируется прочная ассоциация между фантазиями, в которых присутствуют предпочитаемые сексуальные объекты, и удовольствием. Предполагалось, что тот же самый принцип может помочь перенаправить сексуальное влечение на другой объект, и с этой целью придумали новую форму лечения – оргазмическое подкрепление.

Работало оно следующим образом.

Педофилу велели мастурбировать на свои привычные фантазии о детях, однако в момент оргазма он должен был переключиться на образ взрослого человека. Такая смена объекта – с ребёнка на взрослого – с каждой новой мастурбацией должна происходить всё раньше и раньше. Если подкрепление проходит успешно, то недавний педофил оказывается способен выстраивать отношения со взрослыми и следует дальнейшее подкрепление.

Я рассказал об этом подходе Гордону, и он крайне заинтересовался. Также я дал ему дополнительные инструкции:

– Если вы перескочите с одной фантазии на другую слишком рано, у вас может пропасть эрекция. Если так случится, то возвращайтесь к первой фантазии, пока не достигнете точки невозврата, а затем уже думайте о зрелой женщине. Ясно?

– Да.

– Но не забывайте придерживаться основного принципа: переключаться с одной фантазии на другую всё раньше и раньше.

– Конечно.

– И ещё один момент, очень важный. Мы пытаемся усилить ваше влечение к зрелым женщинам и ослабить влечение к детям. Поэтому критически важно, чтобы вы больше не думали о детях во время оргазма. Такой поступок непременно укрепит ассоциацию между детьми и сексуальным возбуждением, а мы ведь хотим, наоборот, ослабить её. Ясно?

– Ни в коем случае не буду так делать, – очень серьёзно откликнулся Гордон. – Обещаю.

– У вас есть вопросы?

– Как часто я должен…

– Зависит от вас и способностей вашего организма. Если вы станете мастурбировать слишком часто, вам будет сложнее возбудиться в каждый последующий раз, а чтобы метод сработал, нужно быть возбуждённым. Вы сами найдёте оптимальную для вас частоту.

Когда Гордон поднялся с кресла и собрался уходить, выглядел он намного живее, чем обычно. На его лице даже появилась робкая, признательная улыбка.

Лечение, основанное на теории научения, представляет собой форму поведенческой терапии. В общем и целом поведенческие терапии доказали свою исключительную эффективность, особенно при работе с особыми фобиями, такими как боязнь пауков или темноты. Многие психологические проблемы похожи на вредные привычки, перенятые откуда-то, и, если их переняли, вполне возможно от них отучиться. Однако не всему можно научиться и не от всего можно отучиться, и восторженный запал, с которым приветствовались методики по смене сексуальной ориентации, вскоре стал угасать. Оказалось, что они не такие уж и надёжные, как предполагалось в исходных исследованиях.

Прошёл месяц, оргазмическое подкрепление почти никак не сказалось на сексуальных предпочтениях Гордона. «Сколько бы я ни кончал, думая о женщинах, мне до сих пор намного больше нравятся дети». Он глядел на меня безжизненным взглядом сквозь свои цветные очки. Он был сильно подавлен.

Мы поговорили об альтернативах. Оказалось, что Гордон уже знал об антилибидных препаратах. «Думаю, если я буду принимать эти лекарства, от меня мало что останется. Они меняют личность». Даже ненавидящие себя педофилы обладают чувством личностной целостности, которую стремятся защитить. Гордон прочитал, что из-за эстрогена растёт грудь, и, ясное дело, испугался.

Тогда я сменил тактику и стал работать с его романтизмом, но Гордон уже и без того понимал, что его идеализация Молли абсурдна. «Я знаю, – говорил он, кивая головой. – Только пользы от этого знания никакой. Это просто безумие».

Гордон согласился с тем, что будет лучше для всех, если он прекратит общение с Барри и его семьёй. Как только он принял это решение, он стал похож на человека, чьё сердце разбили. Какое-то время он чувствовал себя совершенно потерянным.

Были и улучшения, пусть и совсем крохотные. Гордон ещё больше смирился с фактом, что, наверно, ему придётся прожить всю жизнь без любви. Думаю, таким он и был до встречи с Молли, пока она не всколыхнула в нём чувства и не сделала его «романтичным». Также, уверен, Гордону пошла на пользу наша беседа, сама возможность открыто обсудить его сексуальность. Такой опыт разительно отличался от совершенно неэффективного и даже губительного подавления мыслей.

– Вы чувствуете, что жёстко контролируете себя? – спросил я.

– Да, – ответил Гордон. – Контролирую.

Но мы оба понимали, что его уверенность может вмиг улетучиться, стоит ему снова увидеть солнечный луч, затерявшийся в волосах Молли.

После заключительного сеанса на душе у меня было неспокойно. Гордон был педофилом. Он вышел из моего кабинета, спустился по лестнице и теперь шёл по улице мимо ничего не подозревающих родителей с детьми; когда он проходил мимо ворот младшей школы, его взгляд подолгу задерживался на белых носочках и тощих ножках. Мне пришлось напомнить себе, что он ни разу никого не тронул. «Уж лучше мне умереть», – говорил он. Все его страшные деяния происходили только у него в голове. У каждого из нас в голове свои страшные деяния – у кого-то их больше, у кого-то меньше. Во Вселенной, где нет Бога, мысли не равны поступкам, и мы грешим лишь внутри костяной камеры, которая зовётся черепом.

Я убрал папку с историей Гордона в портфель и защёлкнул замок. Глядя в заляпанное окно, поверх труб и крыш, я видел, как вдали собираются тучи. Скоро зажгутся фонари и превратят хлынувший ливень в яркие чёрточки и точки; скоро раскрывшиеся зонты начнут борьбу с ветром. Какое-то время я сидел и смотрел в окно.

Выйдя из больницы, я поднял воротник пальто и влился в людской поток: беспокойный, раздражённый, энергично нёсшийся сквозь свет ярких слепящих огней. Уже давным-давно стемнело.

Я пришёл домой, но на душе у меня было всё так же неспокойно.

Неспокойно мне и по сей день.

Глава 11

Супружеская чета: невероятная любовь

Сопроводительное письмо оказалось очень коротким и поверхностным: всего один абзац и снизу неразборчивая подпись, – словно передо мной лежала написанная на скорую руку заметка. Семейный терапевт просил меня побеседовать с супружеской четой, Малькольмом и Мэдди, которые, по его мнению, «страдали расстройством личности». Врач обнаружил на теле Мэдди несколько синяков, а когда спросил у неё, откуда они, то получил небрежный ответ: «Постоянно во что-нибудь врезаюсь». Объяснение Мэдди показалось ему неубедительным, и он предположил, что синяки – след домашнего насилия.

Расстройство личности – довольно спорный диагноз. Многие психологи считают, что совершено нецелесообразно патологизировать личность (совокупность устойчивых черт характера и взглядов, которые проявляются в ходе столкновения с различными ситуациями). И такую позицию можно понять. Мне, к примеру, встречалась всего пара актёров, которые не смогли бы попасть под диагностический критерий истерического расстройства личности, подразумевающего такие черты, как чрезмерная эмоциональность, жажда внимания и «театральность». В самом деле, данный диагноз может с тем же успехом служить перечнем требований для поступления в театральное училище.

Решать, отклоняется ли в той или иной степени чья-либо личность от культурных норм, очень сложно, и всё в конечном счёте упирается в субъективное мнение. Сопроводительные письма, в которых пациентам приписывается расстройство личности, я всегда читаю с большим скептицизмом, потому как чаще всего, когда эти пациенты потом приходят ко мне и мы с ними беседуем, оказывается, что передо мной вполне себе нормальные люди. Могу лишь предположить, что в подобных случаях моё понимание нормальности значительно отличается от понимания нормальности терапевта или психиатра.

Малькольму и Мэдди была назначена совместная встреча, однако, когда я открыл дверь, на пороге стоял только один человек – очень худая женщина с вытянутым лицом и острыми чертами. Одета она была в чёрный пиджак, чёрные штаны и чёрные ботинки и выглядела по-мужски, однако строгость одежды шла вразрез с причёской – короткими, стоящими торчком волосами, выкрашенными в красный цвет. Не в кричаще-красный, но достаточно яркий, чтобы привлечь внимание и удивить. Я знал из сопроводительного письма, что ей сорок с лишним лет, но выглядела Мэдди значительно моложе. Я проводил её в кабинет.

– Где же Малькольм? – спросил я.

– Ах да, – откликнулась она. – Возникли обстоятельства…

– По работе?..

– Да ведь всегда полно разных помех, не так ли?

Она присела, бормоча под нос что-то похожее на: «Коровы пасутся на лугу…»

Мне показалось, что я ослышался:

– Прошу прощения?

Мэдди улыбнулась, но ничего не ответила.

Я объяснял ей, как проходит семейная терапия, а она слушала и время от времени кивала. Затем я спросил, в чём, по её мнению, заключается проблема.

– Проблема, – начала Мэдди. – Да. Да. Полагаю, кое-что могло бы быть и получше, но что вы можете сделать? Что в ваших силах, а? На что мы можем рассчитывать? Я ничего не могу сказать наверняка и никогда не могла. Ведь на самом-то деле сказать можно очень немного, то есть сказать с полной уверенностью. А жизнь всё равно течёт дальше. Проходят годы. Мы худо-бедно справляемся – стараемся как только можем. Порой всё идёт хорошо, порой – не очень. А порой – хотя на самом деле даже чаще всего – всё подобно суете сует в гуще однообразия. Как бы там ни было, случаются моменты, когда действительно возникают вопросы – тут я с вами согласна. Сомнения, неопределённость… Но разве может быть иначе?

Она произнесла целую речь, но так и не сказала ничего по сути. Походило на то, что она просто озвучивает поток мыслей, бегущий в голове. Она не говорила абсолютную чепуху, нет, но речь её была путаной и неопределённой. Мне пришло в голову, что, возможно, Мэдди страдает синдромом Ганзера, отличительной чертой которого являются расплывчатые, приблизительные ответы на вопросы, которых не задавали. Однако, учитывая, что синдром Ганзера встречается чрезвычайно редко и практически всегда у мужчин, такой исход был маловероятен.

Иногда в речи Мэдди всё же попадались вразумительные фрагменты: «Малькольм таков, каков он есть, и я обязана принять этот факт. Мы такие, какие есть». Но затем она продолжала рассказ, избегая конкретики и выдавая лингвистический аналог гравюр Эшера. Не вырисовывалось никакой однозначной картины – всё, что она говорила, лишь каким-то боком касалось или намекало на суть дела. К тому же Мэдди питала слабость к старинным словечкам и оборотам. «Конечно, у всего есть свой предел. Со всякими кознями и шашнями я мириться не стану».

Раз за разом, снова и снова я напоминал ей, что следует отвечать на конкретный, заданный вопрос. Она отвечала: «Ах, да», – а затем тут же продолжала свои туманные речи. За сорок пять минут я не сделал ни одной пометки в блокноте: всего лишь записал дату, и больше ничего. Взглянув на белый лист бумаги, я ощутил головокружение, как если бы заглянул в бездну. Я совершенно не понимал – не имел ни малейшего представления, – что у них с Малькольмом не так в отношениях.

Я чувствовал, что если ничего не предпринять, то сеанс так и закончится и я даже близко не подойду к теме домашнего насилия. Поэтому я спросил Мэдди о её синяках.

Она поднялась с кресла и стала прохаживаться по кабинету.

– Каждому своё, ага? Слушайте, я не стяжательница. Не зная нужды, я смогу выстоять и в бурю, и в град, если возникнет такая необходимость. Но ведь всё зависит от контекста. – Она остановилась у окна и оценивающе оглядела панораму по ту сторону. – Что там за здание?

– Исследовательский институт.

– И что там исследуют?

– Психиатрические и неврологические заболевания…

– Всё очень лунное…

Она снова стала ходить по кабинету и в какой-то момент исчезла из поля моего зрения. Я чувствовал, что она стоит позади моего кресла. Сложно передать, насколько это тревожит, когда вы психотерапевт: ваш пациент всегда находится перед вами. С тяжким трудом я подавил в себе желание взглянуть через плечо. До меня донеслись ритмичные вдохи и выдохи, и я понял, что Мэдди стала делать зарядку.

– Дело не в отрицании, – произнесла она. – Какой в нём смысл?

– Отрицании? – обратился я к пустому креслу перед собой.

– Ну да.

– Прошу прощения. К чему именно вы упомянули отрицание? Дело не в отрицании чего?

– Ясно же, трения. Чего же ещё!

– Со всем уважением, – произнёс я, – могли бы вы присесть?

Я услышал, как она садится на пол, и тут не выдержал – повернул голову.

– Нет, не сюда. Сядьте, пожалуйста, передо мной, в кресло.

Мэдди встала и послушно вернулась в кресло. Я поблагодарил её и добавил:

– Надеюсь, вам не составит труда остаться здесь до конца сеанса? Так будет намного удобней.

Она озадаченно посмотрела на меня, а затем подняла указательный палец и повела им:

– Ах да, понимаю. Удобней.

Она одарила меня улыбкой, в которой читалось нечто большее, чем одна лишь добрая воля. На её лице отразилось озорство, как если бы она сделала шутливое остроумное замечание и теперь ждала, когда же я пойму, в чём соль.

К концу часа мой блокнот оставался всё таким же пустым, как и в его начале.

На следующей неделе Мэдди пришла с Малькольмом – низеньким упитанным мужчиной шестидесяти лет. Лицо его было красным, как у пьяницы, но прямая осанка и ловкие движения говорили о теле, полном бодрости и энергии. Он уверенно пожал мне руку, и я отметил его силу и решительность.

Я проводил их в приёмный кабинет и, как только они уселись, попросил Малькольма объяснить, почему, по его мнению, терапевт направил их ко мне. Малькольм развёл руками, вздохнул и ответил:

– Проблема, как я вижу её и как видел прежде, в прошлом и на данный момент, относится к компромиссу и верности моральным установкам. Куда же без моральных ценностей? Только потеряться, сбиться с пути и плыть по течению в открытом океане.

Его речь была такой же необычной, как и у его жены. Он продолжал говорить, но понять, о чём именно он ведёт речь и ведёт ли хоть о чём-то, было крайне сложно. Через какое-то время я дал бесчисленным замечаниям, оговоркам, оговоркам к оговоркам и замечаниям к замечаниям захлестнуть меня. Я вдруг стал примечать различные особо яркие фразы, и порой мне приходилось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться. «Пёстренький дешёвый философ на дрессированном пони, что только и умеет бегать по кругу», «дрожащий, как полёвка под стёганым покрывалом», «чета геев в доме монархиста», «пряничный домик подлой наживы».

В какой-то момент я задал Малькольму простой вопрос: счастливы ли они с Мэдди. Он ответил мне цепочкой пространных ассоциаций, которые закручивались в один сложный лабиринт. В итоге его лицо приняло чопорное выражение, и он заключил: «Некогда в привычку нашу входило посещение Французского института, но уж не теперь, о нет. То место наводнила шушера – широкие массы». Он искривил верхнюю губу, а затем провозгласил: «Пусть едят пирожные!» Мэдди взглянула на Малькольма, и её лицо озарилось восхищением – или, может быть, даже гордостью?

Я снова попытался расспросить о синяках, стараясь коснуться данной темы как можно деликатней, но, похоже, никто из супругов не понимал, о чём я веду речь. Тогда я выразился яснее, после чего Малькольм и Мэдди посмотрели друг на друга так, словно только что обменялись какой-то своей, только им известной шуткой. Они не казались ни ошарашенными, ни смущёнными.

В конце концов я решил задать вопрос в лоб.

– Малькольм, – спросил я, – вы когда-нибудь били Мэдди?

Он нахохлился, как птица, собравшаяся почистить перья, и подался вперёд. Из груди его донёсся звук, похожий на приглушённый рык, свидетельствовавший о негодовании и растерянности, затем послышалось пыхтение и сопение, после чего он обрушил словесный поток:

– Мэдди – женщина сильной воли и здравого смысла, как вы сами можете убедиться, и одновременно женщина чуткой души – женщина, полная зрелого понимания, изысканного вкуса и чистой искренности. Размолвки случаются, как же не случаться, мечи обнажены, костры пылают. Но всё это по большей части простое ненастье, пресловутая буря в стакане. И как мне быть, спрашиваю вас, когда я обездолен, удручён и изгнан, подобно псу на крыше, который воет в глухую ночь?

Мэдди протянула руку и коснулась колена Малькольма, а затем неспешно убрала её обратно. Нехитрый жест, но столько было в нём нежности и чувства.

Малькольм и Мэдди пришли ещё на два сеанса, а потом ещё раз пришла одна только Мэдди. На все последующие сеансы они не явились. Тем не менее я всё равно написал их терапевту, что они являются неподходящими кандидатами для психотерапии. Чтобы помочь кому-либо, нужно хоть как-то сформулировать проблему, обрисовать её хотя бы в общих чертах, а потом решить, как к ней подступиться. У меня же не было даже смутного представления о том, в какой области лежит проблема направленных ко мне супругов. Более того, я сильно сомневался, а имелась ли вообще хоть какая-то проблема. Бил ли Малькольм Мэдди? Как я ни старался, прямого ответа от него я так и не добился. Равно как и от Мэдди. Вполне возможно, что их терапевт, увидев синяки Мэдди и обеспокоенный чудаковатостью семейной пары, додумал лишнего. В итоге двое эксцентричных (но покладистых) людей без каких-либо вопросов согласились заглянуть в психиатрическую больницу.

Было ли у них расстройство личности? Они не подходили ни под один из диагностических критериев какого-либо расстройства личности, указанных в ДСР. Что ещё важнее, ни Малькольм, ни Мэдди не испытывали сколько-либо значимой обеспокоенности или тревоги. Да, они действительно спорили, ссорились, а потом расстраивались из-за случившихся ссор, но ничего такого, что выходило бы из ряда вон. Вне сомнений, обоих можно назвать чудаками, а их неспособность отвечать на вопросы просто чудовищна. Но вместе с тем Малькольм и Мэдди не были оторваны от реальности, они просто взаимодействовали с реальностью и социальным миром не так, как большинство людей.

Самое поразительное, что Малькольм и Мэдди нашли друг друга. Учитывая их исключительные особенности, их схожесть друг с другом, шанс того, что они смогли бы найти родственную душу, был крайне мал. Однако каким-то образом – согласно романтическим заветам – любовь всё же нашла дорогу. Мне до сих пор любопытно: как так получилось? Как они познакомились, и как потом ухаживали друг за другом? Можно предположить, что они провели множество чудесных часов, уединившись во Французском институте – до того, как его наводнила шушера, – за обсуждением пёстреньких дешёвых философов и пряничных домиков подлой наживы.

Все мы чудаковаты, когда нас не видят. Я склонен согласиться с Альфредом Адлером, который мудро заметил: «Нормальные люди – только те, которых вы недостаточно хорошо знаете».

Глава 12

Анатомия мозга: любовь в разрезе

По расписанию у нас шла анатомия мозга. Я и ещё пара студентов зашли в указанный кабинет, где нас радостно поприветствовал профессор, говоривший с восточноевропейским акцентом. Неподалёку у окна возился с трубами слесарь-водопроводчик. Профессор извлёк из пластикового контейнера мозг и ополоснул его под струёй воды из крана. Затем отжал из него формалин и положил желеобразную массу на мраморную доску. Мы трое расселись вокруг, как любопытные и ёрзающие от нетерпения дети, которым привезли диковинку. Профессор показал нам основные внешние черты мозга, а затем сделал несколько аккуратных надрезов и бережно разломил мозг на полушария. Я не раз слышал подобный звук на кухне и в ресторанах – сочный звук рвущихся тканей. Профессор стал рассказывать о строении подкорки. Затем, достав большой разделочный нож, он нарезал мозг от передней до задней части, сделав несколько поперечных срезов. Когда он склонил голову, мы украдкой переглянулись друг с другом и заулыбались. Каждый кусочек мозга состоял из двух интересных частей: серого и белого веществ. Мозжечок показывал особо красивую ветвистую конфигурацию, зовущуюся древом жизни. Водопроводчик вышел из кабинета за отвёрткой, но так и не вернулся.

Пока я сидел и слушал объяснения профессора на ломаном английском, меня не покидало любопытство: остались ли в нарезанных кусочках, лежащих перед нами, какие-то воспоминания? Может, с помощью каких-нибудь фантастически продвинутых технологий можно было бы обратить застывшую в мозгу конфигурацию в нечто сродни киноплёнке, а потом вывести изображение на экран? С печальным очарованием вглядывался я в эти анатомические разрезы, словно мой пристальный взгляд мог бы заставить мёртвую материю поделиться со мной своими тайнами. Я начал представлять себе сцены из жизни обладателя этого мозга; было интересно и вместе с тем довольно странновато, так как всё, что мне приходило в голову, касалось любви и близости: женщина, лежащая на измятой постели, её обнажённое тело, освещённое лучами солнца, падающими сквозь окно; следы помады на кромке бокала с вином; длинные волосы, развевающиеся на фоне безоблачного неба – растрёпанные морским бризом и закрученные в причудливые завитушки барочного стиля. Могло ли быть, чтобы до сих пор, в той или иной форме, оставались живы подобные воспоминания?

О чём наша жизнь, если не о любви? Мы стремимся найти любовь, любить и быть любимыми. Тем не менее мы редко пытаемся постигнуть любовь умом. Все мы влюбляемся, но едва ли пытаемся разобраться, как устроена любовь.

В литературе теме любви выделен определённый жанр, однако любовные романы никогда не воспринимались всерьёз. Ещё в более нелепом свете предстаёт она перед нами, когда речь заходит о романтических комедиях, где с помощью устойчивых приёмов – недопониманий и недоразумений – нас заставляют смеяться над любовными причудами. До сих пор считается, что любовь в жизни женщины играет наиважнейшую роль, в то время как для мужчины она скорее побочный фактор. Если вспомнить знаменитые строки Байрона: «В судьбе мужчин любовь не основное, для женщины любовь и жизнь – одно…»[4] Любовь – эдакое безобидное развлечение, вся в розовом цвете, пышных перьях и духах, она где-то в отрыве от интеллектуальной сферы и чем-то сродни декоративному искусству. Одним словом, мишура.

На самом же деле любовь тесно связана с императивами Дарвина и сформирована ими. Она – иная грань жестокого мира дикой природы. Влюблённость – взрывоопасное состояние, которое воспроизводит симптомы психиатрических заболеваний, и, когда в любви что-то идёт не так, последствия могут оказаться фатальными. Страсть может принять самую извращённую и уродливую форму.

Так почему же мы насмехаемся над любовью?

Фрейд полагал, что мы склонны умалять значимость того, что вызывает у нас наибольшую тревогу. Желание принизить и дестабилизировать любовь говорит лишь о нашей уязвимости перед ней; всего за долю секунды – за время, которое нужно, чтобы встретить тот самый, особенный взгляд в толпе, – мы можем забыть и потерять себя. Наше желание может привести нас к одержимости и безумию. Вся жизнь может перевернуться с ног на голову и обратиться в хаос. Когда же любовь доходит до своего логического конца, мы остываем и чувствуем себя пристыжёнными. Исследуя отверстия друг друга, мы ясно понимаем, что мы всего-навсего животные. Когда мы обмениваемся с партнёром жидкостями наших тел, мы не можем поддерживать приятную иллюзию нашего превосходства, нашей культурности или божественности. Неприятное напряжение, рождаемое нашей неоднозначной и противоречивой природой – её цивилизованной и животной частями, – не даёт нам покоя. Неудивительно, что любовь с её неконтролируемой лихорадкой так пугает нас.

Любовь может быть и другой, поистине чудесной. Всеобъемлющей, уносящей за грани реальности, упоительной. Она может даровать нам чувство полноценности. Бесчисленное количество исследований показало, что любовь – в контексте здоровых и долгих отношений – тесно связана с благополучием и долголетием. Любовь настолько сильна, что может заставить смерть заглянуть к нам попозже. И наоборот, многие говорят о том, что без любви жизнь становится бессмысленной, поверхностной, одинокой и пустой. Любовь помогает перебрасывать гены сквозь время, от поколения к поколению; так длится нескончаемый процесс рекомбинации, который ткёт историю человечества. Из всех общностей, что объединяют людей, любовь – самая великая.

Любовь была избрана эволюцией, чтобы максимально повысить шанс деторождения. В древние времена ребёнок имел куда больше шансов выжить, если его сообща выращивали оба родителя. Но как вообще возникла подобная ситуация? Какова исходная причина, по которой эволюция взялась за любовь? Ответ на этот вопрос способен сжиматься, как губка, когда его режут ножом, и распадаться на несколько ломтиков.

По сравнению с большинством животных человеческие младенцы совершенно не приспособлены к поискам пищи и самозащите. Иронично, но причина такой чрезвычайной беспомощности заключается в размерах мозга. Разум даёт человеческим существам колоссальное превосходство и позволяет нашему виду доминировать на всей планете, но вместе с тем огромный мозг делает роды крайне опасными. Большая голова может застрять в родовом канале, и тогда мать с младенцем погибнут. С точки зрения эволюции мозг обязан быть оптимального размера, но в то же время потомство должно непременно выживать и передавать гены своим детям. Чтобы уладить такое противоречие императивов, потребовался компромисс. Поэтому человеческие дети, по сравнению с другими животными, рождаются недоношенными, и их мозг дозревает уже вне материнской утробы. Следовательно, человеческие младенцы очень уязвимы и нуждаются в тщательном уходе и защите. В древних условиях подобного рода заботу, необходимую для выживания, могли обеспечить только оба родителя, связанные вместе как минимум три-четыре года – ровно столько, сколько нужно потомству, чтобы перерасти все недостатки, связанные с преждевременным рождением, и достигнуть достаточного уровня независимости. Связь родителей, пусть и временная, должна была быть очень крепкой – даже всепоглощающей, – потому как от неё зависело будущее человеческой расы. Вот поэтому любовь делает нас своими рабами. Влюбляясь, мы теряем свободу. Наша способность к разумным доводам притупляется. Наши гены не хотят, чтобы мы относились к потенциальным брачным партнёрам с прохладой и отстранённостью. Они хотят, чтобы мы горели желанием, чтобы чувствовали страсть и были безрассудны. Они хотят, чтобы мы сходили от любви с ума.

Если бы наши предки не теряли голову от любви, их дети бы не выжили, не достигли бы зрелости и не воспользовались бы всеми благами своего огромного мозга, а вы бы не читали эту книгу.

Эволюция сделала выбор в пользу интеллекта, но – вдобавок к размерам мозга – наличие интеллекта несёт с собой определённые сложности. Наш большой мозг позволяет нам идти наперекор инстинктам. И это серьёзная проблема, потому что желание наших генов (воспроизведение потомства) и наше личное желание (свобода) не всегда совпадают. Большой мозг даёт нам возможность поставить наши собственные интересы и предпочтения выше инстинктов. Наши предки могли бы в большинстве своём отказаться от родительской роли и бросить своих детей; они могли бы решить, что без семьи и секса им лучше. Но тот и другой путь привели бы к вымиранию вида. Эволюция исключила подобные опасные возможности с помощью ещё одного компромисса: как минимум на три-четыре года человек перестаёт быть животным, заботящимся исключительно о себе. Он обязан сформировать привязанность, произвести потомство и позаботиться о своих детях. Выполнение всех этих целей обусловлено притуплением рациональной своекорыстности, которое мы сегодня называем любовью.

Стоит сделать акцент на том, что эволюция – слепой процесс. Нет никакого заранее заготовленного и чётко продуманного плана, поэтому-то и имеется так много «непредусмотренных» побочных эффектов. Наш большой мозг позволяет нам проявлять свободу воли в отношении эволюционного программирования. Например, по истечении предписанного эволюцией минимального срока мы можем решить продолжить отношения с партнёром, исходя из самых разнообразных «гуманных» причин: из-за дружеских отношений, схожего чувства юмора, доброты, слаженных отношений, общих воспоминаний, обаятельной улыбки, тепла во время холодной ночи, глаз цвета морской волны, – у каждого свои причины быть вместе.

В предыдущих главах я предлагал задуматься над более серьёзным подходом к теме любви и её связи с душевным здоровьем. В моём предложении нет ничего нового, и схожие взгляды можно найти во множестве классических произведений. Как бы то ни было, мой взгляд на вещи, который сформировался у меня на основе бесед с пациентами в больницах и приёмных кабинетах, таков: наша культура низвела до банальщины один из важнейших аспектов человеческой природы, и за такое примитивное упрощение многим людям пришлось сильно поплатиться. Мы потеряли из виду нечто, что для Гиппократа, Лукреция и Ибн Сины являлось неотъемлемой частью реального мира. Врачи древних Греции, Рима или Персии XI века могли бы рассказать, к примеру, о любовном недуге намного больше, нежели современные психотерапевты. Прежде чем я получил диплом клинического психолога, я изучал психологию восемь лет, и за всё это время нам прочитали всего одну лекцию, посвящённую романтической любви. Люди могут испытывать колоссальный стресс, когда влюбляются или же когда их любовь идёт наперекосяк. Вместе с тем они чаще всего стараются не говорить о своей боли открыто (особенно со специалистами в области душевных заболеваний), потому как их заставили думать, что сложные переживания, овладевшие ими, – не что иное, как юношеская ерунда, глупость и блажь; или что их сексуальные фантазии и потребности грязные и извращённые. Людям предлагают расслабиться, быть проще, взять себя в руки или стыдиться. Но контролировать эмоции, настолько глубоко укоренившиеся в нашем мозгу, невообразимо трудно; даже с профессиональной помощью нет никаких гарантий, что томление и жгучее желание можно успешно исцелить. В большинстве случаев терапия направлена скорее не на лечение, а на умение ужиться с обуревающими страстями.

Мало кому выпадает шанс взглянуть на настоящий мозг так близко. В наши дни даже нейробиологам редко приходится рассматривать его вживую, хотя именно он является объектом их изучения. С развитием нейровизуализационных технологий старое доброе препарирование мозга становится ненужным. Что касается меня, мне было до ужаса любопытно на том занятии по анатомии мозга. Я до сих пор вспоминаю те тонко нарезанные ломтики, переливающиеся в свете осеннего солнца, и размышляю о возможности извлечь на свет остаточные воспоминания о любви, настойчиво укрывающиеся среди белых и серых частей, покрытых багрянцем.

Я жалею, что не уделил должного внимания нашему профессору.

Ситуация и окружающая обстановка казались мне тогда жутковатыми и напоминали разные клише из фильмов: излишний драматизм, восточноевропейский акцент, сам факт, что я сижу в лаборатории и что чувствуется налёт готичности в лежащем передо мной нарезанном мозге, словно специально подготовленном для кулинарных опытов. А откуда же сам профессор? Конечно же, откуда-нибудь из Трансильвании, думалось мне. Идеальная картинка.

Будь я тогда мудрее, я бы прикинул, сколько лет профессору, и догадался бы, что его акцент связан с намного более интересными вещами, чем вампиры из кинофильмов. Я бы решил, что у такого, как он, человека непростая и любопытная история: такая история, которая углубила и обогатила бы мои философские суждения о мозге, жизни и любви. Я бы тогда не сразу покинул кабинет, задержался бы, задал множество вопросов и завёл бы развёрнутую беседу. Но я ничего такого не сделал. К сожалению, моя любознательность увела меня не дальше Трансильвании и мрачных башен замка Дракулы.

Совсем недавно я узнал, что тот самый профессор анатомии был одним из тех, кому удалось пережить Холокост. Он провёл зиму в концлагере Берген-Бельзен, где умер его отец. В то время профессор был ещё ребёнком. Даже сейчас я вздрагиваю, думая о том, какие воспоминания хранятся в его сером веществе.

Жизнь – штука небезопасная, и любовь – её неотъемлемая часть. С возрастом я понял, что полезно почаще напоминать себе эту избитую истину. Мы, люди, как мне кажется, постоянно забываем очевидные вещи.

– Я ненавижу его. Ненавижу.

Верити – дама средних лет, родом из богатой аристократической семьи и замужем за биржевым маклером. Некогда она была светской львицей, чья жизнь вертелась по кругу: утренний кофе, загородные праздники, спортивные состязания, Уимблдонский турнир, благотворительность, поездки на Глайндборнский фестиваль. Её дети давно выросли и покинули родительский дом, но жизнь для Верити не потеряла смысл. Её жизнь была прекрасна. Да и вообще, жизнь всегда была прекрасна.

Но однажды, как гром среди ясного неба, муж Верити заявил, что он несчастлив, после чего переехал в отдельный дом в сельскую местность Кента и попросил развода. Когда Верити спросила, появилась ли у него другая женщина, он ответил, что у него никого нет. Но Верити не поверила. Традиционные методы вызнать правду не увенчались успехом, поэтому она прибегла к более решительным мерам. Она сменила дорогие платья и украшенные цветами сарафаны на полевую форму и стала ночи напролёт проводить в поле возле нового дома мужа. Она купила самые мощные бинокли, камеру с телеобъективом и дальнодействующее подслушивающее устройство. Верити уже не вела себя как утончённая светская дама и мать четверых детей. Она превратилась в суперсекретного агента, выполнявшего миссию на вражеской территории. Разительная перемена произошла в два счёта. Друзья Верити полагали, что она сошла с ума.

Теперь же Верити сидела на больничной койке, закинув нога на ногу. Я сидел напротив неё в плетёном кресле. На прикроватном столике возле кувшина с водой и бумажного стаканчика лежали биография Маргарет Тэтчер и роман Агаты Кристи. Верити была одета в просторный кардиган и тренировочные штаны. Волосы растрёпаны, лицо осунулось. За короткий срок она очень сильно исхудала, из-за чего кожа на её подбородке стала обвисать.

– Я ненавижу его, – с горечью повторила она.

Оказалось, что у мужа всё же была другая женщина, к тому же молодая и красивая. Верити наблюдала за ними и просто не могла оторваться. Она хотела знать всё о новой жизни мужа и очень скоро добилась своего. Но осведомлённость никак не могла исправить положение дел, и Верити впала в глубокую депрессию.

– Я просто хотела знать правду. Так я себе говорила. Я не хотела, чтобы он уходил от меня, прикрывшись ложью, – я чувствовала, что этим он оскорбляет мой интеллект. Не знаю, почему я продолжала слежку. Всё это переросло во что-то нездоровое, но я никак не могла перестать следить. – Она сжала руками голову, словно внутри ей резали мозг и она пыталась не дать ему развалиться на части. – Я не знаю, как до такого дошло. – Верити со страхом оглядела палату, будто только сейчас осознавая, что находится в психиатрической больнице. – Я уже не понимаю, кто я такая. – Она заплакала, и я протянул ей бумажные платки.

Когда Верити выплакалась, она промокнула глаза и сказала:

– Та девочка – для меня она девочка – она была азиаткой… китаянкой… и… – Переживаемое мучение не дало ей закончить мысль. – Люди думают, я веду себя нелепо. Всё обойдётся, всё непременно пройдёт, так всегда бывает, что ты. Люди порой так равнодушны и бестактны. Неужели я настолько нелепа? – Она задумчиво коснулась пальцами подбородка. – Я говорю, что ненавижу его. Но я знаю, что это неправда. – Верити тяжело вздохнула, и этот вздох вернул её к воспоминаниям о былых днях: к номеру в гостинице, к ресторану в Париже, к прогулке по пляжу в ветреный день. – Если бы я и в самом деле его ненавидела, мне бы не было так больно. Мне больно именно потому… – Последующие слова дались с большим трудом, и на её лице появились жёсткие черты: – …Потому что я люблю его.

Именно этого я и ждал: признания собственных чувств, правду, – чего-то, с чем можно работать. Вот теперь мы могли приступить к терапии.

Благодарности

Спасибо моему творческому, проницательному и прилежному редактору Ричарду Бесвику, вдохновившему меня написать данную книгу;

моему агенту Клэр Александер;

Николе Фокс (за вычитку первых черновиков);

и Нитье Рэй за осмысленное и великолепное художественно-техническое редактирование.

Франк Таллис Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно

* * *

Предисловие

Глава 1 Помощница адвоката: любовь, не приемлющая отказа

Глава 2 Призрак в спальне: неугасающая страсть

Глава 3 Женщина, которой не было: мнительная и разрушающая любовь

Глава 4 Человек, у которого было всё: любовная зависимость

Глава 5 Неисправимый романтик: невозможность идеальной любви

Глава 6 Американский миссионер: грешная плоть

Глава 7 «Чулок»: поучительная история доктора Б. и фройляйн О.

Глава 8 Нарцисс: отражённое желание

Глава 9 Ночной вахтёр: вина и самообман

Глава 10 «Добрый» педофил: осквернённая любовь

Глава 11 Супружеская чета: невероятная любовь

Глава 12 Анатомия мозга: любовь в разрезе

Благодарности

Франк Таллис

Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно

Глава 1

Помощница адвоката: любовь, не приемлющая отказа

Глава 2

Призрак в спальне: неугасающая страсть

Глава 3

Женщина, которой не было: мнительная и разрушающая любовь

Глава 4

Человек, у которого было всё: любовная зависимость

Глава 5

Неисправимый романтик: невозможность идеальной любви

Глава 6

Американский миссионер: грешная плоть

Глава 7

«Чулок»: поучительная история доктора Б. и фройляйн О.

Глава 8

Нарцисс: отражённое желание

Глава 9

Ночной вахтёр: вина и самообман

Глава 10

«Добрый» педофил: осквернённая любовь

Глава 11

Супружеская чета: невероятная любовь

Глава 12

Анатомия мозга: любовь в разрезе