Радов Е

Якутия

Егор Радов

ЯКУТИЯ

СЕГМЕНТ ПЕРВЫЙ

Амба первая-четвертая

Жеребец первый-третий

Жеребец четвертый-пятый

Замба первая-пятая

Замба шестая-восьмая

Пипша первая-вторая

СЕГМЕНТ ВТОРОЙ

Онгонча первая-пятая

Онгонча шестая-девятая

Заелдыз первый-четвертый

<О маслЪ кирпичном. Масло ис кирпича составляетъся: возми жженой, чтобъ кой кирпичъ в воде не былъ, и розбей мЪлкие части, и жьги тЪ куски на огнЪ, чтобы гораздо розогрЪлся, и всыпль в масло деревянное, и какъ тотъ кирпичь гораздо маслом напьется, и потом их истолки и наполняй скляничной и тЪстом сырым да бумагой затыкай, которой сосудъ огненной жеръ терпит; потом же ту скляницу запечатай бумагою пищею моченою с сыром толченымъ и повЪсь тое скляницу в горну, чтобъ ничего не было промежь огнем и скляницею. И как тЪсто сухо будет, чЪм запечатана скляница, тогда по малу огня прибавливай, дондеже станет скляница та гораздо потъти; и как вода с неЪ потечет, и тогда гораздо поддай огня, и истечетъ масло велми собою красно. Да беречися, чтобъ никако же огонь в то масло не кренулъ, того ради невозможно его потушит, и подкладывай огонь, дондеже течет масло, и как перестанетъ, и ту скляницу не замай в огнЪ, дондеже простынет; и потом то гнЪздо выкинь, аще тот сосудъ крЪпок, и еще наполняй ево, тЪм же обычаемъ перепускай, и то твори, дондеже доволенъ будеши маслом. И то масло положи в сосудъ скляничной, чтобъ устие скляничное невелико было, и запечатай воском, и то масло болъсамовос, и пускай тому сего масла в носъ и затылокъ главной мажь, и тЪм памят приводит, и зубную болЪзнь уйметъ... очи лечит, слезного течения не допускает; когда рыболовы маслом тЪм сЪти помажут, и тогда множество рыбъ изымают>. Лечебник, XVII в.

Мир есть мое развлечение. Якутия вырастает из всего, как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. Она таит в себе тайны и пустоту, обратимую в любое откровение этого света, который присутствует здесь, как неизбежность, или сущая красота, прекрасная, словно смысл чудес. Слава есть откровение ее образа; тайна есть ее истинное бытие; легенда есть ее высшая цель; смирение есть ее качество; восторг есть ее величие; победа есть ее будущность и лучшее из всех ее проявлений. Ее земля подобна огню, или волшебному коню, летящему в рай. Ее земля подобна незыблемости срединного пути, разделяющего небо и землю. Ее земля подобна пашне, жаждущей семян и бороны. Ее земля подобна орлу, смотрящему на скалы с гордостью истинного царя выси. Ее земля простирается здесь, словно необъятная плоскость, служащая моделью для вечности. Ее земля покрыта белым льдом, как фатой новобрачной, и снег падает на ее поверхность беззвучно и легко, будто желая ее ласкать и любить. Ее земля существует в мире, как конкретная истина, явленная в определенный миг действительности среди смертей, идей и воплощений. Ее земля черна, словно пространство, и тяжела, как суровое бремя у существа, сознающего свой высший долг. Ее земля красна, словно губы любимой, и огромна, как синее небо над всем. Ее земля бела, как будто самый первый снег творения, и легка, как чистая невинная душа. Ее земля есть все; ее земля есть воплощение ее имени. Ее земля есть гибель ее идеи; ее идея есть ее суть. Ее имя есть слово, состоящее из звуков, в которых заключен целый мир. Ее имя есть истинный полет; ее имя есть Вселенная, замыкающаяся сама в себе. Ее имя есть тайна, вызывающая страх и трепет. Ее имя есть ответ, не требующий вопросов; и каждый знающий ее имя, знает и все остальное. И все остальное есть ее имя, так же, как и все остальные есть ее имя. И если существо способно сказать нечто, то оно говорит ее имя, а потом наступает все, что угодно, и никто не умирает в самый первый миг. И когда ее имя было произнесено впервые, это было настоящее сотворение, но ничто не может быть сотворено, что не существует. Ибо ее имя всегда было и всегда будет, как и она сама, и никто не в силах познать ее, без того, чтобы не ужаснуться. И ее имя похоже на полет радужных птиц, летящих в лучшую страну. Ее имя звучит: Я-ку-ти-я, и ничего другого. Ее имя похоже на сон.

И когда ее имя возникло, ее реки вздрогнули; и когда ее реки вздрогнули, ее душа очнулась от грез; и когда ее душа очнулась от грез, ее горы не сделали ничего; и когда ее горы не сделали ничего, ее лучший житель нашел свой путь и свой знак. И ее тайна есть ее река, так же как ее желания есть нечто высшее вообще. И ее горы есть сокровенность, радость и величие, а ее нежность есть ее море и подлинная блистающая глубина. И любовь сияет в образе ее, как абсолют, сверкающий в каждой дурацкой вещи мира. И любовь сияет в образе ее, как абсолют, сверкающий в каждом лучшем предмете мира. И любовь сияет, словно солнце, встающее над этой страной. И когда встает солнце, ее лошади играют в лучах зари, как дети, или музыканты, или друзья; а ее реки становятся истинно бездонными и золотыми, и ее растения горят огнем жизни и тепла, а ее земля остается такой же, как всегда. Ее дух, словно спрятанная суть, таится в ее изумительных недрах и рощах, а ее поляны полны красных и синих ягод, светящихся в полумраке диких лесов, как невероятные глаза ее великих жителей, сквозь которые виден вечный дух этой страны. И духи ее сильны, как ее герои, а ее предметы прекрасны, как ее сны; и ее горы великолепны, как ее девы, и все, что есть, есть она, и все, чего нет, есть она. И она есть все, и через нее все происходит и существует, и если есть что-то, что есть все, то это она. И ее название есть чудо, а чудо есть любовь. И ее душа возносится над ее прекрасным телом, словно солнце, или ангел, или боевой флаг. И когда ее дети увидели свой главный сон, они поняли истину, и страшная вера воцарилась над их садами и домами, и озарение пронзило их, как волшебный меч, и тайны предстали перед ними, будто откровения, или духи, или деревья. Но ее конец невозможен, так же, как и невозможно ее начало; и ее конец есть ее начало, а ее начало есть начало всех остальных чудес. Она похожа на фею в звездном платье с улыбкой. Что можно сказать о ней, когда слова есть высшая реальность, но не есть реальность? Что есть страна, как не она? Ибо не существует мира без стран, и не существует жизни без минут, и не существует уборной без говна. Существует лишь прелесть под небом, множество тайн в глубинах морей и стран, и несколько существ, имеющих смысл. Все остальное есть все, а все есть она, и она называется Я-ку-ти-я, и ее можно любить как Родину, или ненавидеть. Ее рыбы добры и плавают в ее реках, меча икру. Ее птицы жирны и летают в ее небе, откладывая яйца. Ее звери быстры и бегают в ее лесах, умирая, когда приходит их срок. Ее люди сильны и ходят по ее земле, высоко подняв левую руку. Ее собаки больны и ползают по снегу, мерзко ощерясь. И нет смысла в воде. Вода есть ее дитя, лучшее призвание, ловушка света, огонек в ночи. Страсть движет ее чувствами и реками, как великий промысел, сотворенный для этого мира и страны. В ней воистину есть все; и если существу нужно нечто, или ничто, то он найдет здесь любые явления и события - всегда прекрасные и величественные - и выберет именно то, что по-настоящему должно быть с ним; и счастье, как немеркнущее солнце всегда будет светить над его судьбой. Ибо река есть символ земли, или страны, так же, как свет есть присутствие тепла, или любви. И синий цвет становится голубым и белым, а тьма остается тьмой, пока огонь не зажжет факел смысла над грустной бездной. И синий цвет превращается в голубой и в белый так же, как черный ночной цвет преображается и умирает под нарастающим сиянием зари. Наверное, река есть самое главное, поскольку она состоит из воды и земли; а вода есть женщина, и земля есть мать; и поверхностное натяжение - эта задумчивая нежная гладь - есть выражение некой доисторической, вселенской невинности, нарушаемой постоянно каждым легким веселым ветерком, или лодкой, но вновь, с неизбежностью живота будущей роженицы, рост которого неуловим и неумолим, рождаемой своей умиротворившейся обладательницей. Итак, именно река действительно есть у нее, и можно лишь увидеть ее реку, чтобы понять всю ее, и можно только один раз войти в ее реку, чтобы стать ей. И только одна река возможна! Река есть ее красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк. Река есть начало и конец, дно и высь. Река похожа на часть реки среди мелких лесотундровых лесов, в которых деревья, умирая, становятся белыми и сухими; и птицы щебечут в чащах, и дождь льет с небес, и светит солнце; и пахнет сыростью и свежестью, и, может быть, морем; и когда наступает ночь, все исчезает во тьме. На берегу лежат острые камни и коряги, и в воде отражаются коричневые скалы. Река - это обманчивая тайна, ослепительный венец, начало слов, высший путь. Ее река - это ее вода, а ее воздух - над всем. Когда ее народ обрел свою реку, тогда началась история и правда. Ее народ - это люди, достигшие вершин. Если народ не сдается, его уничтожают, если народ смиряется, его спасают, если народ молчит, его возвышают. Народ этой страны есть народ вообще, его земля есть земля вообще, его слава есть истина и река. Народ есть сад, взращенный ангелом. И когда ангел явился, небо стало синим, а когда небо стало синим, народ получил свое дерево. Дерево Якутии есть ее душа; так же как народ Якутии есть ее сердце. И ангел Якутии есть явленное чудо и цветок; и пророк Якутии есть ее тайный отец и смысл. Кто имеет ноздри, да вдыхает. Когда народ становится деревом, река уходит в небо, и земля получает предназначение и цель. Когда море обращается в камень, птица улетает вдаль, а созвездия меняют свой облик. Когда некто берет себе истинное имя, посох его превращается в тело, и лев видит сон. Когда господь сотворяет месяц, меч падает в ручей, и где-то закрывается дверь. Когда Якутия - страна, все прекрасно и чудесно, как всегда. Когда овен получает ключ, дева зачинает орла. Ее лес есть ее гора над ее рекой, впадающей в великое море. Ее лес есть ее мамонт, олицетворяющий вечность. Ее лес состоит из деревьев и птиц, и бог присутствует там. Ее бог есть ее слава, ее надежда и ее высший путь. Ее бог есть она сама, как таковая. Ее бог есть так же, как есть она, или что-нибудь еще, или ее река, или ее море. Ее бог есть ее внутреннее напряжение и внешний облик; ее бог есть ее спокойствие и страсть; ее бог есть ее душа и сила. Ее бог есть Бог, олицетворенный в ней, точно так же, как ее Бог есть некий бог, присутствующий в ней. Бог - это просто - Бог, вот и все; а ее бог - это просто ее бог, и ничего. Ее бог есть отбросы ее помоек, и говно ее уборных, и сердца ее красавиц, и чемоданы ее жителей. И восхитительность - это тоже ее бог. Когда ее бог создавал ее, она возникла, словно новое творение; и другие страны были рядом, как ее подруги, и другие боги творили миры, как творцы. И ее бог пребудет всегда с ней, так же, как любовник прилепится к любовнице своей навеки, и сын не оставит мать никогда. Пока бог существует, она тоже есть, и если бог погибнет, начнется что-то другое. И бог есть над ней, словно солнце. И если бога зовут Юрюнг Айыы Тойон, то это большая удача для неба и народа, и если бога зовут Заелдыз, то он - самый великий. И вот, когда возникли звуки и птицы, старик опустил свой безымянный палец в большое море и сказал: <Ааааа. Ооооо. Ыыыыы. Иииии.> И тогда наступил свет, и руки простерлись над миром, и кто-то шевельнулся во чреве серой змеи. А когда зажглась звезда в реке, в которой жил истинный дух, пророки услышали победный стон священного существа, и небеса отразились в глазах царя. И тут пришла свобода на синие просторы и зеленые равнины, и самый меньший из всех получил свою судьбу и свое право, и тот, кто был устремлен вверх, продолжил свое развитие и узрел призрачного ангела. И высь стала красной, как будто наступило начало света, и тогда огромная книга приснилась тому, кто сидел посредине горы. Потом время обратилось вспять, дойдя до своего конца, а потом один из тех, кто вел борьбу, получил свою цель и свой венец; и тот, кто говорил два небольших главных слова четыре раза в день, увидел святое облако; а тот, кто занимался внешним зрением и разбрасывал желуди, чтобы они не достались свиньям, встал на одну ногу и не удержался на ней. Только якут способен быть якутом; только рожденный в Якутии родился в Якутии; только якутская речь звучит тогда, когда говорит божественный дух. Ибо дух есть дух Якутии, потому что Якутия есть страна, а страна не может не иметь имени, цели и гибели; и когда великие деревья жаждут мира, а старец щурит свой взор - значит, пришло якутское время, и древняя тайна открывает свое лицо. Если высь зовет и зовет, то внимающий узрит радость и радость. Если мир возник из ничего и ничего, то значит, то был бог и бог. Если ты и ты придешь и придешь, то время и время прейдет и прейдет. Если кровать и кровать станет собой и собой, то цель и цель станет звездой и звездой. И высший свет наступает для тех, кто видит настоящую землю из любви и травы. И все начинается, и ничего не продолжается для того, кто познал начало, содержащее что-нибудь. И чудо происходит лишь однажды в полдень, когда владеющий тайной спит и не видит ничего. И тигр пророчествует о дереве, когда дух мамонта слышит музыку зари и превращается в свет. И река перестает состоять из воды и земли, чтобы достичь сразу неба. Свинец есть главный смысл, и истина есть главный смысл; поэтому совершенномудрый не занимается высшим и частным, а отдает все свои помыслы действительному и разному. Ибо бог есть главное и не-главное, и все существует в одном числе. Кто имеет почки, да перерабатывает жидкость. Когда настоящая земля образуется из неведомого, проходит много времени, прежде чем страна обретет имя и черты. Есть время выставлять вперед четыре пальца на руке, и время не делать ничего того, что может помешать городу и ветру. И из всех времен есть только одно время, знающее любовь и судьбу; и если это время вдруг наступит на вершине священного холма, то значит, кто-то выиграл эту игру, а кто-то получил настоящий знак в виде слова, или цветка. И здесь содержится первое откровение, ждущее каждого, кто с закрытыми глазами и чистым сердцем приступил к осознанию действительности и всех ее чудес, похожих на искры. Вода переходит в свет, и тепло переходит в рай; а путь существа, обращенного к стране, может быть любым, и этот путь всегда имеет самый лучший конец. Бог знает, что делает, если это так. Вот так все возникает, и бог может быть кем угодно и где угодно, если угодно. Ведь только великая страна достойна иметь подлинный храм, и все страны есть великие страны, как и все остальное. Никто не должен пренебрегать голосом и пониманием, поскольку зов наступает неожиданно и прерывается внезапно; и если цветок рождается в душе того, кто желает стать меньше, чем изначальный предел творения, то это означает возникновение тайны и другого пути; и необходимая радость должна присутствовать в предметах и во всем вообще, и страны должны стать небесными, словно облака. Бог есть светящееся чудо, бог есть Якутия, бог есть грязный поселок на краю земли, бог есть скучный мещанин. Если нужно, то все будет, а если было что-то, оно останется. Прекрасен высший путь в сторону других рек, в которых старцы и агнцы черпают свою мудрость и глупость, и в которых живет абсолютный конь, летающий над всем существующим с улыбкой загадки как таковой, и ждущий своего героя и своего часа, чтобы продолжить то, что было осуществлено. Якутия присутствует, как страна, явленная в мире, полном преданности, тепла и доброты. И если ее земля простирается здесь, как абсолютное поле для ее имен, рек и тайн; и если ее сады цветут там, как высшие деревья, звезды и моря; и если ее народ рожден тут, словно ангел, человек, или сад, - значит, птицы и боги всегда пребудут с ней, как ее лошади; и таинственное слово будет произнесено в конце концов, чтобы начать историю, время и книгу; и белое небо закроет черную вечность, не существующую нигде в нашем мире, и можно будет сделать шесть шагов. Второй шаг означает цифру 2. Но имя есть слишком неустойчивое понятие, чтобы быть у бога, и слава есть слишком определенное понятие, чтобы быть у страны. И, в конце концов, после всех вершин, чудес и приключений, только Якутия существует. Амба! В первый раз мир был сотворен просто так.

Амба первая Он был Софрон Исаевич Жукаускас, и все остальное существовало вокруг него. Он был иркутянином и жил в изумительном великом Якутске. Он работал старшим инструктором Добровольного физкультурного общества и почти каждый день ходил на эту работу, которая располагалась в прекрасном старом деревянном доме возле магазина. Сегодня он проснулся от писка будильника и, после разнообразных обязательных процедур, связанных с водой, одеждой и постелью, вскоре увидел свою жену, которая стояла на кухне и разбивала яйцо. - Привет, Надя! - воскликнул Жукаускас, подходя сзади. - Мне снилась заря! - Отлично, - сказала жена, выбросив скорлупу, - а мне снилась тьма. Ты будешь глазунью, Софочка? - Не называй меня так!.. - гневно крикнул Софрон, садясь на табурет. - Это наглое безобразие и издевательство. Я не могу терпеть мерзостно-ласкательных слов; они воняют, словно гнилая река. Ты должна быть другой женой! - Ладно, мальчик, главное в жизни - политика, - рассудительно заявила Надя, почесав ягодицу. - Только борьба, война и победа способны осуществить мужскую мечту о власти, женщине и вечности. Мой же удел - яйца, и я их буду жарить и жарить. Ты слышал последние известия? Советская Депия рассыпается, словно высохший скелет огромного безобразного динозавра, и даже армия ничего не может сделать, поскольку она в первую очередь отражает всю ненависть разных наций к разным нациям. Какому болвану пришло в голову соединять чучмеков и греков? Я предвижу смерть. - Да брось ты! - пискнул Софрон, щелкнув пальцами. - Все это надоело; это бабьи, кухонные разговоры. Все будет нормально: у нас есть выход к морю! Мы убьем всех красных и растопим вечные льды. Может быть, мы станем штатом США. Или поднимем древний флаг. Близится новое время! Сегодня иду на сбор. Что же касается болванов, то это называется история человечества; и этот предмет всегда вызывал уважение в мудрых головах великих людей. Ясно? - Говно это, а не история, - ожесточенно произнесла Надя, снимая сковородку с конфорки, - всех перережут. Ни у кого не написано на лбу - коммунист он, еврей, или нормальный. - Да мы - русские! - расхохотался Софрон, ударив себя по животу в предвкушении завтрака. - Хрена! - сказала Надя. - Я - коми, а ты - вообще непонятно кто. - Это - бред, - убежденно проговорил Софрон, - все будет чудесно, как всегда. Победит общая якутская нация. Возникнет новая раса солнечно-северных людей. Советская Депия родит новую Якутию. Гора родит землю обетованную; из дерьма возникнет Бог! Армия будет с нами; она не захочет самоуничтожиться из-за каких-то различий носов, или характеров. Все эти народы вольются в одну большую якутскую семью; и ореол великого будущего воссияет над этой радостной, счастливой страной!.. - Да ты - коммунист, Софочка! - рассмеялась Надя, поставив перед Жукаускасом тарелку с глазуньей из двух яиц. - Ты просто настоящий красный! - Не называй меня так! - крикнул Софрон, стукнув ладонью по столу. - Я якутянин! Я есть истинный якутянин, и я желаю блага своей Родине! Ты помнишь что говорил великий якутский патриот и писатель Иван Мычаах? <Я зрю сквозь века... Я вижу счастливый свой народ на прекрасной земле, которая зовется моей Родиной, и которая могущественна и свободна. Я вижу его расцвет и величие; и я вижу его равным среди самых больших народов нашей планеты, и никакой враг не смеет грозить ему. Я вижу это так, как я вижу солнце, или небо, или зеленую траву летом, и я убежден, что будет так.> А? - Да ты - националист, Софик, - хихикая, сказала Надя, - но у тебя нет узких глаз. Ничего не выйдет! - Чепуха, - рассержено произнес Жукаускас и отрезал одно поджаренное яйцо от глазуньи. - Я - патриот, я люблю свою страну, свою землю, свой клочок пространства, свой родимый пейзаж. Все будет замечательно. Мы свергнем гадов, скрестимся с аборигенами и создадим новый язык. Сегодня я пойду на сбор, и все будет ясно. Я хочу тебя. - После завтрака! - воскликнула жена. - Хорошо. Но ничто не собьет нас с пути к счастью. - Уедем в Удмуртию? - предложила жена. - Никогда! - ответил Жукаускас и немедленно доел яичницу. - Я должен быть здесь, и я буду здесь и здесь. Молчание охватило кухню, словно мистическое озарение, наступающее в храме для всех, устремленных внутрь и ввысь. Жукаускас пил кофе, мрачно смотря в окно на родной город. Надя Жукаускас терла сковородку зеленой тряпкой. Софрон думал о величии, издавая хлебающие звуки, и гордость за себя и за всех остальных зрела в его душе подобно яйцу, зарождающемуся в птице, или в ящерице, участь которого неизвестна и непонятна, и возможна, как продолжение рода и любовь, или же как пустая гибель в зубах неизвестно кого. Но печали не должно быть места в сверкающем будущем, и поэтому уверенная улыбка подлинного деятеля утвердилась на лице Софрона после того, как он решил, что все - прекрасно, отлично и чудно; и ничто дурное не разрушит идиллию сотворяемого мира, который присутствует везде, словно атомы, из которых он состоит. - Ура! - крикнул Софрон и отодвинул от себя чашку. - Спасибо, дорогуша моя; прошлое закончилось, мы осуществим прорыв. - Я, конечно же, за тебя, Софрон Исаевич, - серьезно ответила жена, моя чашку. Но ведь сейчас только с Лениным разобрались; везде слышно - <ленинщина>, <ленинщина>, как будто он один во всем виноват. Нет, дружок, прошлое продолжается; пока над нами будут тяготеть Плеханов и Маркс, ничего не выйдет. - Плеханов мечтал о справедливости, - сказал Софрон, - а у Маркса надо взять рациональное зерно. Ленин все извратил. Он скрыл записку Маркса своей любовнице К., в которой примерно говорилось: <На хер коммунизм в России и в Африке?> Отсюда все и пошло. А у нас вообще ни то и ни другое; у нас - Якутия, поэтому-то мы и примем американскую модель. - Якутия когда-то была в Африке, - мечтательно проговорила Надя. - С чего ты взяла?!! - Я знаю это, - убежденно сказала Надя. - Все это - женская чушь, - отмахнулся Жукаускас, - Маркс не виноват, что Ленин... - Знаю я все это! - перебила Надя. - Никто ни в чем не виноват, все хотели добра, а получилась в результате Советская Депия. - Да нет же! - возмутился Жукаускас. - Все виноваты! - Знаю я все это, - опять сказала Надя. - Все во всем виноваты, все хотели власти своего тельца, а в результате получилась Советская Депия. Так что? Человек человеку коммунист? Значит, так и должно быть, Софочка, и вы ничего не сделаете. - Наша Якутия по ошибке попала сюда. Ее место не здесь,- вдохновенно проговорил Софрон. - Она заслуживает неба и любви. И я тоже хочу тебя, моя попочка родная... - Тьфу, - сказала Надя. - Якутия есть страна, явленная в мире, полном преданности, тепла и доброты, важно сказал Жукаускас и поднял вверх указательный палец. - Все это развлечение, - прошептала Надя. - Якутия есть женщина! - Я не очень хочу. - Ну, Наденька, ну, прошу тебя. - Отстань, Исаич, мои мысли заполнены иным. - Дай мне!.. - Бее! - О, мое солнце, река и небо! Когда я люблю тебя, то горы перестают сиять, и просторы перестают цвести. Когда я с тобой, то реки выходят сами из себя и планеты перестают вращаться вокруг оси. Я должен сделать это, я буду с тобой, только с тобой, царица дня, Якутии и Вселенной. Иначе мир перестанет течь, и солнце перестанет образовывать протуберанцы. Иди ко мне, ты! - Ну ладно, Софрон, - сказала Надя, расстегнув пуговицу. - Я знаю, что ты не отстанешь. Хотя ты и такой, я - такая. Хрен с тобой, мальчик, дерзай. Пусть во мне ты найдешь силу для свершений во имя какой-нибудь Родины. Пошли. Она прошла в комнату, легла на кровать, задрала юбку и сняла трусы. И Софрон пришел туда. - На, пожалуйста. - Это - чудно! - воскликнул Софрон, снимая трусы и штаны. Он поцеловал Надю в пупок и начал совершать половой акт.

Амба вторая Как путешествие по дикой и мрачной реке, как открытие новых секунд, хранящих суть очарования; как путь, обращенный вперед сквозь пустоту, или вечную страну, как стремление к цели - такой была дорога, существующая здесь; и по ней ступали стопы Софрона, и его душа воспринимала всю реальность, как нечто, созданное именно для него. Впереди была работа, заполненная бумагами и телефонами, и здесь был Якутск, имеющий любой облик. Он шел в этом Якутске, разноцветные небоскребы блестели на солнце, и великая Лена отражала их контуры и огни. Вечная мерзлота была под Софроном, словно недра, полные секретов, и тальник шелестел в такт свистящему ветру, сдувающему пыль с его листьев. Он шел мимо скособоченных изб, стоящих среди болотных камышей, и они были черны и грязны; и никаких прямых линий не было здесь, только кривые трубы, помойки и блеклые здания; и серый мрак заполнял все это утро, словно добавляя некую забавную неприглядность в окружающее, и на пыльных травинках блестела роса. Витрины, лишенные света, были будто обнажены, как девушки на утро, и, манекены стояли в них, демонстрируя разноцветные наряди, и загадочно молчали, пусто наблюдая идущих мимо жителей этой страны. И там, за бульварами и витринами, были пляжи Лены, которые золотились воздушными дюнами из чистого песка; и девушки ступали по голубой воде, улыбаясь солнцу, как любви; и прекрасные слова звучали в воздухе, в котором умирали нагретые комары и мошки. Пальмы росли из этого песка, как призраки, или подлинные деревья, и маленькие полярные финики трогательно зрели наверху, словно дети свиньи, доверчиво впившиеся в ее сосцы. Город состоял из чумов, квадратных якутских балаганов и костров. Мерзлота была видна в каждой вещи; лошади скакали через улицы и поля, и их доисторические гривы развевались на ветру, как древнеякутские флаги. Якутия была призрачной, как и полагалось настоящей стране. Город Якутск, словно молекула, по своему определению обладающая свойствами какого-нибудь вещества, заключал в себе все самое лучшее и характерное для этой чудесной земли. Здесь должно было быть все, что угодно, и здесь было все, что угодно. Ведь только единственное бытие имеет право существовать, и Якутск был этим единственным бытием; и только единственный город имеет тысячу ликов и один облик, и Якутск был этим единственным городом. Софрон ступал по его булыжникам, по его гудрону, по его земле, по его песку, по его траве, по его льду, и восторг истины и жизни воцарялся в сердце Софрона с каждым шагом. Огромные мосты висели перед ним, как лабиринты грез, или полярные просторы; сияющие дома вставали справа и слева, словно воздушные дворцы, или скалы, или Ленские столбы. Предстоящая работы манила своим величием, ненужностью и легкостью; справедливая политическая цель радовала душу и щекотала нервы. Белые домики умиротворенно образовывали свои очертания сквозь рассвет, как нежно замеревшие цветы на поверхности реки; туман окутывал набережную, и мостовая была покрыта выбоинами и вмятинами, как будто по ней прошел огромный ископаемый зверь. Свет от далекого солнца словно рождал светлых призраков, присутствующих в каждом блике на белых стенах, и черные двери с огромными засовами, наверное, были входами в роскошные жилища, таящие пустоту и уют, а, может быть, вели в нищие квартиры, или комнаты, в которых стоят пестрые диваны и висит календарь. Софрон посмотрел направо и увидел торжественный дом с большим подъездом и фонарями. Над подъездом был герб, изображавший двух мамонтов, стоящих на задних лапах друг напротив друга, а в центре находился полукруглый щит, заштрихованный косыми линиями и квадратиками, и над ним была надпись:

REPEAT MUNDUS FIAT YAKUTIA

Это был дом Степана Лйчыыылыйы, видного якутского горожанина, но сейчас тут располагался детский сад для детей коммунистов. Айчыыылыйы был замечательным богатым якутом, бежавшим из Якутии в Японию, которая тоже существовала, после того, как коммунисты захватили власть в стране. Когда он шел по родному Якутску, одетый в шубу и унты, то все кланялись этому человеку, потому что он действительно имел право на все, что имел. Золото было с ним, и золото было для него. Мычазх был абсолютно неправ, когда в своей пьесе <Николай Осипов> назвал таких людей, как Айчыыылыйы <куркулями и кровопийцами своего бедного народа>. Мычаах был низкорослым студентом ублюдочного вида, с которого постоянно слетало пенсне, когда он нагибался. В Петербурге друзья называли его <Ванька-встанька>. Его поздние сочинения, написанные на якутском, полны всевозможных мистических озарений, посетивших его, в большинстве своем под влиянием мухоморов, к которым он пристрастился в последние годы жизни. За год до смерти он принял посвящение в шаманство под Намцами. Когда он умирал, он сказал: <Шэ.> Сейчас Софрон видел памятник ему рядом с площадью Орджоникидзе; красногранитный Мычаах стоял на постаменте, вперив очкастый взор в небо, и в своей правой руке он держал книгу. - Ауа, - сказал Софрон и продолжил свой путь. Слева возвышался дом Семена Марга. Говорили, что род его был древним. Подъезд был прекрасен; герба не было; ананасы, словно чудесные плоды, росли в зеленом саду. Марга был убит своим сыном, который вступил в партию коммунистов, и затем стал главой Якутска. Когда сын вышел на пенсию, он часто прогуливался по улицам и дворам со собакой и виновато улыбался, думая о своем. Вероятно, он был жив. Софрон проходил мимо других домов и пустырей великого города, который хранил тайну и потенцию быть чем-нибудь еще; и, увидев развалины башни Саргыланы Великой, сказавшей однажды <Якутия есть все>, он с восторгом обнаружил в каждом камне этого прекрасного памятника других времен все запахи и ощущения якутской земли: и разноцветность тундры, где яркий свет может воссиять немедленно, как фотовспышка, и зажечь каждую точку пространства вокруг; и янтарную медовую пену полярного моря, имеющего выход в иной мир, или в никуда; и дождливую буйность обширной тайги, в которой переплетены коряги и деревья, и полумрак пронизывает все, словно сладкий сон святого духа таежных трав; и пустыни, и саванны, и горы, и плато; и небоскребы на берегу заливов и озер. <Как я счастлив, - подумал Софрон, - я родился и живу здесь. Что может быть лучше Родины, Страны, Якутии, Якутска? Ничего нет вне этих пределов, все есть внутри их>. Он ухмыльнулся, вспомнив соски своей жены Нади. Над ним было небо, и под ним была земля. - Мы свергнем! - крикнул Софрон, обращаясь к Якутску, по которому ехали легковые машины, везущие счастливых людей. Все было создано тут для всех и солнце вставало над городом, над Леной и над Софроном. И тут он перешагнул через трубу канализации, прошел по узкой деревянной дощечке, которая лежала на большой луже, перепрыгнул канаву, разрытую строителями три года тому назад, и оказался прямо перед дверью в вонючий деревянный домик, состоящий из двух этажей. На этом его путь был закончен; здесь располагалась его работа; и, обернувшись в последний раз назад - на все великолепие, оставляемое им, - он открыл дверь.

Амба третья И он поднялся по лестнице, которая вела в полутьму, и коридор открылся его взору, и людей не было в нем. Он вошел в комнату, где стояло два стола, и в окне был свет; и за одним из столов сидела женщина с белым лицом и белыми руками. И он наклонил свою голову, и сказал слово, а потом вытащил книгу из сумки, чтобы открыть ее. - Софрон Иваныч? - сказала женщина, взяв в руку бумажный лист. - Исаев и ч. - Да! - воскликнула женщина, привстав. - Вы опаздываете. Но это чепуха. Позвоните в Депутатский. - Сейчас ровно, Елена Яковлевна, - улыбаясь, ответил Софрон. - Я позвоню. Они выслали нам отчет? - Они еще не собрали, звонили. - Они уже должны. - Да, они должны. - Я звоню. - Звоните. Якутия наша рушится. - Это неправда! - взвизгнул Софрон, вскочив. - Сейчас. Он набрал телефонный номер и рассеянно посмотрел на какую-то исписанную бумажку у себя на столе. Через некоторое время в трубке ответил самоуверенный голос мужчины. - Говорите. - Жукаускас, старший инструктор, - по-деловому сказал Софрон. - Великолепно! - воскликнул мужчина сквозь телефонные помехи. - Вы задерживаете нам отчет. - Мы еще не собрали. - Надо бы побыстрее, многие уже прислали. - Мы собираем. - Собирайте. - Хорошо. - До свидания, - твердо произнес Софрон. - До свидания, - ответил мужчина и повесил трубку. Софрон мечтательно посмотрел в окно и увидел рабочего, который возился около лужи. - Они еще не собрали, - сказал Софрон. - Я знаю, - проговорила женщина, посмотрев в телефонную книгу. - Они должны собрать, надо их торопить. Другие уже прислали. - Да, многие прислали. - Якутия наша рушится. - Неправда! - взвизгнул Софрон и вскочил. - Все еще начинается! У нас будет новая прекрасная земля с богатствами и хорошим климатом! Якутия - страна будущего! У нас будут настоящие пальмы, а не это дерьмо! У нас будет золото и автострады! - Успокойтесь, Софрон Иваныч, - вкрадчиво прошептала женщина. - Я Исаевич! - Все пальмы - чушь, и автострады - чепуха; конец Якутии приходит, айя-айя-айя-йя. - Вы даже не знаете наших планов, - гордо сказал Софрон, стукнув по книге двумя пальцами. - Я не могу вам сказать, я связан тайной и секретом, но если бы вы знали, то радость обуяла бы вашу душу! - У меня нет души, - мрачно проговорила Елена Яновна. - Все ваши планы - чушь, и все ваши тайны - чепуха. Есть только одна история в мире, и есть только одна Якутия под солнцем. И она рушится. Но вы не знаете этого. - Рушится не Якутия, а Советская Депия, и это хорошо. - Ой, не богохульствуйте, как можно говорить эти вещи на работе, в учреждении, в Добровольном физкультурном Обществе! - Эти вещи сейчас в газете пишут, - засмеялся Жукаускас. - Газета - чушь! - крикнула Елена Яновна. - Все - в прошлом. - Будущее зовет! - Вы ничего не понимаете. Я расскажу вам, Софрон Исаевич, обо всем, если вы будете слушать меня внимательно, как мать, пророка, или друга. Ведь я знаю истину. - Ну, - сказал Софрон. - Так вот. Вот так. Вот так. Было шесть мамонтов, и было восемь детей. Мамонты шли по кругу в большой мировой луже, именуемой Шэ. Дети появились от соприкосновения огня и шерсти второго мамонта. И сразу начали петь:

Ыыыыыуки

Аааааааки

Жеребец. Когда мамонты услышали детей, их уши задвигались, рождая новые земли. Из первого уха первого мамонта произошла Айп-сюрия, из второго уха первого мамонта произошла Весть, из первого уха второго мамонта произошла Чукотия, из второго уха второго мамонта произошла Якутия, из первого уха третьего мамонта произошел Заелдыз, из второго уха третьего мамонта произошла Аша, из первого уха четвертого мамонта произошла Депия, из второго уха четвертого мамонта произошла Область Сераль, из первого уха пятого мамонта произошла Австрия, из второго уха пятого мамонта произошла Пипия, из первого уха шестого мамонта произошла Аааааааа, из второго уха шестого мамонта произошла Макия. Произойдя, эти земли существовали друг над другом, и не могли занять свое место, ибо не было еще мест; и было там сумрачно, сыро и погано; и они носились над лужей Шэ, и мамонтам было плевать. <И тогда шестой ребенок хлебнул воды из лужи и подавился ею. Он начал громко кашлять, и от ветра производимого им, Якутия вылетела из общей кучи земель и взметнулась вверх. Потом, ребенок прокашлялся, ветер стих, и Якутия опустилась прямо на спину третьего мамонта, который замер под такой ношей, встал на колени, и больше уже не сдвигался с места. Что было с остальными землями, нас не касается. Но Якутия началась. - С чего вы это взяли? - спросил Софрон. - Вы это видели, или слышали? Это сказки, легенды? - Это есть, - сказала Елена Яновна, гордо вынимая большую книгу из ящика своего стола. - Вот. Я продолжаю. - Ну. - Якутия появилась как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, иэумительности и зла. Она таила в себе тайны и пустоту; ее земля была подобна огню, или волшебному коню, летящему в рай. До сих пор мы находим остатки тех мамонтов, на которых стоит она. Они сейчас лежат в ее земле, которая покрыта белым льдом, словно фатой новобрачной. - Но был еще мамонтенок Дима, - возразил Софрон. - Это ничего, - сказала Елена Яновна, - это все поэзия и тайна. Не надо перебивать; я говорю о Якутии. Ведь тогда в ней не было существ и проблем; тогда в ней не было пальм и нищих домов; тогда в ней не было войны и партий. Еще было долго до образования Советской Депии, которая, словно ласковая птица, под крыло взяла нашу дивную Якутию, чтобы согреть ее снега и ее жителей. Истории еще не было в вашем понимании, милый Софрон Исаевич. Был только свет, и он был над водой, и он был над землей. И только в верхнем мире замер в своем вечном просветлении Юрвднг Айыы Тойон, но его не интересовали другие миры, и вообще ничего; и ничто, казалось, не способно было вдохнуть новую идею и жизнь в эту землю, и даже имени у нее еще не было - только земля и только свет. - Якутия по-древнему означает <коровья вода>, - сказал Софрон. - Замолчите! - закричала Елена Яковлевна, привстав со своего стула. - Слушайте, что говорится об этом! Между прочим, имя нашей страны вообще было запрещено для произнесения; только Высший Шаман мог произнести его один раз в Ысыах. Это потом наступили времена пьянства и разврата, когда каждый ублюдок, лежа в грязи мог орать: <Якутия, Якутия!> Но это не главное. Главное есть то, что ее имя есть слово, состоящее из звуков, в которых заключен целый мир. И перестаньте перебивать меня, Иваныч; Якутия наша рушится! В первый раз мир был сотворен просто так, но больше это не, сойдет нам с рук! Однажды, на дальнем Юге, среди гор, степей и озер родился большой человек, которого звали Эллэй. Говорят, что его левый глаз плохо видел. Сражаясь с дикими племенами гнусных народов, которые кишели там, он потерпел сокрушительное поражение. Сын царя, он был молод и красив. Удирая от негодяев, он сел в длинную лодку, оттолкнулся от берега и поплыл по великой реке на Север, чтобы найти новую страну. Там, где сейчас стоит наш великий город Якутск, он вышел на берег, будучи совершенно голым. И вот тут-то его и увидел Омогон-Баай и его две дочери, одна из которых была красивой, а другая - дурнушкой. - Откуда ж они взялись?! - раздраженно спросил Софрон. - Вы сами сказали, что был только свет, и он был над водой и он был над землей. - Они были дети света. - Чушь какая! - воскликнул Софрон, ударив ладонью по листку бумаги. - У света нет семьи! - Какая разница?! - сказала Елена Яновна. - Предположим, это были тунгусы. А тунгусы есть везде. И вообще, разве в Якутии может чего-то не быть?!! Я продолжаю. Омогон-Баай подошел к голому Эллэю и сказал ему: <Амба! Замба! Жеребец! Ты - вонючий член, пошто ходишь по нашей земле, мнешь нашу траву, смотришь на мое небо?!> <Я - работник>, - ответил Эллэй. Два года он был батраком у Омогон-Баая. <Выбирай одну из моих дочерей>, - однажды сказал тот. Эллэй начал присматриваться, как обе девушки мочатся. Он заметил, что моча красивой просто проливается жидкостью, а у дурнушки же оставляет на месте значительную пену. Значит, она должна была быть детной! И Эллэй женился на дурнушке. Красивая повесилась с горя; разгневанный Омогон-Баай выгнал молодых из дома. Отсюда пошли якутяне. Но потом возник Тыгын. Раздался телефонный звонок. Софрон взял трубку и после долгого молчания, сказал:

- Да. Хорошо. И повесил трубку. - Тыгын был большим, волосатым, злым и великим, - вдохновенно проговорила Елена Яновна, щелкнув пальцами. - Он убил дикое количество разных существ. Он убил всех намцев, когда у них вдруг родился мальчик с серьгой в ухе. Он убил несколько своих сыновей, поскольку их было много, а Тыгын страшно боялся того, что они убьют его и станут править. Он вообще всех убивал, или приказывал убить. У него был сын Му-ос-Уол. Тело его сплошь было покрыто рогом. Решив убить его, Тыгын спросил у няньки: <Где тело его уязвимо?> Старушка ответила: <Под левой подмышкой имеется очень небольшое родимое пятно, ничем не защищенное>. В это самое место Муос-Уола и закололи. В старости Тыгын стал, как Бог; он сидел на возвышении, и все поклонялись ему. И только после его смерти - потом - появился Ленин, который образовал Советскую Депию. - Ха-ха, - сказал Софрон. - Ленин был сыном учителя в речном городишке. Он был лысеньким от рождения. Задумав образовать Советскую Депию, он собрал большое множество злобных людей. Когда он вставал на броневик, чтобы сказать слово <Шэ>, все испытывали воодушевление и радость. Он появился в Якутии сразу после смерти Тыгына, и сразу же приказал убить сына Тыгына Чаллаайы, что и было немедленно исполнено. - А вы знаете, что на самом деле он говорил не <батенька>, а <муденька>? - с издевкой спросил Софрон. - Молчать, ты, Исаевич! - закричала Елена Яновна, встав в полный рост. - Ленин есть великий якутский герой, и я не позволю издеваться над ним! Ленин есть все; Ленин есть тайна, полная любви, изумительности и зла. Ленин всегда был и всегда будет; Ленин есть Вселенная, замыкающаяся сама в себе; Ленин есть река, текущая среди лесов и степей. Ленин есть дитя, лучшее призвание, ловушка света, огонек в ночи. Он замыкает собой троицу Эллэй-Тыгын-Ленин; в нем происходит истинное воплощение якутского духа и якутской идеи; через него наступает полная самореализация якутского существа. Хула на Эллэя простится, на Тыгына - тем более, но хула на Ленина никому не простится! Ибо когда Ленин образовал Советскую Депию, тогда все снова возникло и образовалось, и Якутия воцарилась в составе ее, как алмаз, обрамленный золотом, платиной, или кимберлитом. - Вот именно, дорогая моя, кимберлитом! - обрадованно воскликнул Софрон. - А у нас есть партия, которая и является той обогатительной фабрикой, что, отбросив ненужную породу, то есть эту самую Дспию, выделит истинный алмаз, в виде отдельной Якутии! - Стойте, - устало сказала Елена Яновна. - Я оговорилась. Я не сильна в сравнениях, мне ближе возвышенные метафоры. Но никакой Якутии не может быть вне Советской Депии. Об этом еще Ленин писал. Вы помните его знаменитую телеграмму? <Пошли все на хуй, Якутия - нашенская>? Так что, то что происходит сейчас ужасно. Разве можно отделяться от своего народа? - Просто вы не якутка, - заявил Софрон. - Я - якутянка! А вы кто? - Я - житель этой земли! - гордо сказал Софрон. - Комитет <Ысыах> доберется до вас. Тогда вы испытаете настоящую якутскую казнь.

- Это экстремисты, сволочи и хулиганы. - Сейчас нет такой партии, которая могла бы принести в Якутию счастье и тепло. - Есть такая партия! - воскликнул Софрон, встав со стула. - Это партия ЛДРПЯ! - Чушь, - отмахнулась Елена Яновна, - послушайте лучше дальше. Когда Ленин увидел Лену - нашу великую реку, текущую через страну, он сразу понял, что нашел место обетованное. Он крякнул, подпрыгнул, щелкнул пальцами и сказал: <Еб твою мать!> И тут же начались бои за Советскую Депию. Разные тунгусы терзали нашу землю, желая ее отделить. Но Ленин двинул свои полки, и вскоре вся Якутия от юга до моря была повержена. - Вот видите! - заметил Софрон. - И наступило счастье, тепло и доброта, - грустно сказала Елена Яновна. - Но Ленин умер. Конечно, он воскрес через шесть часов и сел рядом с Юрюнг Аиыы Тойоном, но здесь все уже было без него. Первое время еще ощущался жар его дел, но вскоре все постепенно начало приходить в упадок: А сейчас, вообще не поймешь что. Якутия наша рушится, это видно и слепому, слышно и глухому. Мне печально. И все-таки я верю. А теперь, делайте, что хотите. Я сказала. - Все? - спросил Софрон. - Все, - ответила Елена Яновна. - Чудесно! - нервно проговорил Софрон, подойдя к окну. - Чудесно! За окном была лужа, и были рабочие; за окном был великий Якутск, сверкающий под полуденным солнцем; и его пальмы и небоскребы искрились, излучая восторг, умиротворение и покой; и его Лена лениво текла вверх по земному шару, и ее воды были чисты, как небесные замыслы, или волшебные девы, или только что полученный из руды металл. В Якутске существовало все; в нем были рестораны и деревья, лианы и алмазы, люди и насекомые, и внутренний свет. Бытие было здесь, и если мир существовал вообще, то мир был здесь, и если тайна существовала вообще, то тайна была здесь. И Софрон Исаевич Жукаускас был Старшим Инструктором Добровольного Физкультурного Общества, и он стоял в здании этого общества и смотрел в окно. Потом он сказал: - Нет, все было не так, Он снова замолчал и снова сказал, говоря: - Нет, было не так. Начнем, как говорится, от яиц. Вначале не было ничего, и Якутии не было, и мамонтов не было, и света не было над водой, и не было безжизненности, и не было пустоты. А существовала только возможность возникновения всего. Все было маленькой точкой, в которой все было заложено. - Вы же сказали, что не было ничего, откуда же взялась точка? - ехидно спросила Елена Яновна. - Она и была ничто. - Чушь какая! - воскликнула Елена Яновна. - Ничто есть ничто, а точка есть точка. Вот как! - Какая разница? - сказал Софрон. - Предположим, что эта точка была всегда. Что-то ведь должно быть всегда. Я продолжаю. И потом вдруг возникло - бумц, хрясь, шип, бек, бак - все взорвалось. В результате многочисленных пертурбаций, описывать которые мне неохота - они есть в книгах - возникла все-таки Якутия. - Ага! - торжествующе произнесла Елена Яновна. - Спокойно. Спокойно, Я не хочу останавливаться на вопросе происхождения якута из обезьяны, я хочу сказать о другом. Однажды, на дальнем Юге, среди гор, степей и озер родился большой человек, которого звали Эллэй. Говорят, что его левый глаз плохо видел. Когда русские стали истреблять его народ, он сел на плывущую по реке корягу и поплыл на ней. Доплыв до места, где находится сейчас наш великий родной город Якутск, он вышел на берег и стал там жить, охотясь на уток. Выше по реке жил Оногой и его шесть дочерей. Однажды он увидел, что по реке плывут утиные перья и щепки, рубленные пальмой. Вы ведь знаете нашу якутскую пальму - это страшное оружие! Оногой заинтересовался: <Кто это там охотится?> Он пошел вниз по реке и увидел Эллэя. Он сказал: <Заелдыз! Жадыз! Ыз! Пыз! Эй ты, вонючий глаз, пошто охотишься в моей земле, спускаешь утиные перья в моей воде?> <Я - охотник>, - отвечал Эллэй. Оногой взял его в услужение. Однажды, Оногой предложил Эллэю жениться на одной из своих дочерей. Одна дочь была красивой, остальные дурны. Эллэй стал смотреть, как девицы мочатся. Все дочери мочились, будто дождем оросит, а моча одной дурнушки оставляла большое количество белой пены. Эллэй подумал, что она будет детной. И женился на ней. Остальные удавились с горя, а разозленный Оногой выгнал молодых. Отсюда пошли якуты. Также тут жили тунгусы, в которых ничего особенно плохого, в общем-то, не было. А еще были эвены. Потом пришли русские и другие народы Советской Депии. А потом образовалась Советская Депия - эта гадость, это дерьмо, это издевательство над людьми. Ведь все народы братья, а коммунисты считали по-другому. Ведь все люди любят работать, а коммунисты считали по-другому! И наступила ленинщина. Якут пошел на русского, русский на нанайца. Но сейчас все кончилось. Мы родим новую нацию из всего. У нас есть великий план возрождения нашей страны! Север будет над всем! Якутяне воцарятся. Советской Депии больше не будет, будет Якутия, Америка и... остальное не важно. Мы поднимем новый флаг! Я зрю сквозь века, я вижу счастливый свой народ на прекрасной земле, которая зовется моей Родиной, и которая могущественна и свободна. Я вижу его расцвет и величие; и я вижу его равным среди самых больших народов нашей планеты, и никакой враг не смеет грозить ему. Я вижу это так, как я вижу солнце, или небо, или зеленую траву летом, и я убежден, что будет так. Я тоже сказал. Софрон сел на свое место и положил руки на стол. - Ну что ж, - сказала Елена Яновна, - ваша позиция мне ясна, Софрон Исаевич. Однако работать надо. Сейчас идите пообедайте, а после обеда уж будьте любезны дозвониться в Намцы. Отчет, однако, нужен. - Ну конечно! - ответил Софрон, потом жалобно прогнусавил: - Елена Яновна, можно мне сегодня уйти пораньше, у нас сегодня сбор, у нашей партии, важное сообщение, надо быть... - Хорошо, я отпущу вас на полчаса пораньше, - презрительно сказала Елена Яновна и раскрыла книгу. - Спасибо, - прошептал Софрон. Он встал, еще раз посмотрел в окно, взял листок бумаги, сунул его в свой карман, подошел к двери, замер на мгновение, и тут же вышел прочь из этой маленькой комнаты в которой сидела женщина с книгой, размышляющая о прошлом и будущем; и устремился вперед - к новым событиям своего неповторимого бытия.

Амба четвертая И наступил сбор. Надвигающийся закат напоминал зарю; зал был светлым и просторным; человеческие существа издавали гул и шебуршания. Стулья были желтого цвета, и перед ними стояла старая трибуна, над которой висел лозунг, написанный синими буквами на желтой тряпке: <Да здравствует якутское солнце!>. И в больших окнах виднелись вечерние проспекты Якутска с витринами, огнями и машинами; и счастливые люди шли по ним, улыбаясь друг другу, и смотрели на журчащие фонтаны с чувством любви и радости. Но это было снаружи, а здесь был зал, и был сбор, и был Софрон Исаевич Жукаускас, севший на стул между двадцатилетней девушкой и вонючим стариком; и было напряжение, нужное для политики и зажигательных речей; и была печаль, необходимая для общественных потрясений. На трибуну вышел человек в полосатом двубортном пиджаке, и лампа, висящая прямо над трибуной, осветила его высокий лоб с четырьмя четкими морщинами, так что он заблестел. Человек кашлянул, все замолчали. Человек поднял руку, улыбнулся и произнес два слова: - Здравствуйте, приятели! - Фью-фью-фью-фьюить!! - прокричали все хором. - Приятели! Итак, я предлагаю открыть восьмой сбор нашего городского отделения Либерально-Демократической Республиканской Партии Якутии. Кто против? - Я! - крикнул вонючий старик, вскакивая с места. - Я - член Марга. Вы еще не представили кворум. - Вы хотите устроить перекличку? - спросил человек на трибуне, доставая из портфеля нечто, напоминающее школьный журнал. - Никак нет, что вы! Просто счетоводы должны были уже представить количество присутствующих и написать на доске... - Здесь нет доски! - Объявить... - Спасибо, член Марга. Мы учтем это. Мне кажется, - человек окинул взглядом светлый и просторный зал, - что кворум есть. Кто так считает? - ЯП! - закричали члены партии. - Определенное большинство. Итак, кто согласен с тем, что сбор ЛДРПЯ нужно открыть? - Я!!! - опять закричали члены. - Принято! - восторженно произнес человек и поднял вверх палец. - Слово для главной речи имеет Президент нашей Партии приятель Павел Дробаха! Все присутствующие захлопали, ища глазами Дробаху. Наконец Дробаха вышел на трибуну, поправил очки, высморкался, прокашлялся, икнул и бодро сказал: - Здорово, приятели! - Фью-фью-фью-фьюить! - ответили члены. - Я должен сообщить вам, приятели, несколько разных сообщений. Сообщая их, я буду нечто выделять. Нам надо главное, отсюда следуют другие вещи. А то и по-всякому может выйти у нас. Главное, чтобы Якутия была, и мы были, и чтоб все работали, и всех выбирали, и чтоб никто просто так ничего не говорил. А то и по-другому может случиться, так что сообщая вам разные события, которые - прямо скажем - имели место, нужно еще учитывать, что и другое бывает, и может быть. Или некоторые и отдельные говорят, что все это не так, а иные и вовсе по-другому видят всю эту телегу, но я, со своей стороны, должен прямо и откровенно заявить, что я стою на одном месте, хожу в одном направлении, лежу на одной кровати, висю на одной веревке. Мы все ею повязаны. Иначе и быть не может, так как может быть всякое, но это, приятели, уже отдельный разговор, ибо мы говорим о других сейчас вещах, я просто хочу сообщить вам разное, что очень важно; мы переживаем и внутрипартийно и внутриякутско переломный момент нашей земли, которая есть вот здесь под солнцем, и существует, и слава богу, и очень хорошо. Но если вдруг кто-то желает вернуть прежнее дерьмовокоммунистическое время, когда всякая разная ленинщина портила нашу жизнь, нашу работу, наш отдых, то это - прямо скажем - пусть он берет на свою ответственность, поскольку мы все - а я убежден в этом - не будем плыть в его лодке, хлебать его щи, как говорится. Это все надо понимать, понимать надо все это, понимать это. А то это, это получается так, что и все остальное так, а так не получается, поскольку это не то. И вот бывает, что возвращается Советская Депия, а мы уже говорим ей решительный отпор. Решительнейший отпор, приятели, со своей стороны я даю волос на отсечение. А то у нас развелось много разных общественных течений, и война идет, и вообще, и в частности, и многие умирают, погибают, а коммунисты греют руки. Так что, наша ЛДРПЯ должна стать костью у них в горле, комом, затычкой. Чтоб они, стервозы, задохлись, нечисть поганая. Сегодня, когда мы возвращаемся к великому Плеханову, вспоминая его наследие, его критику ленинизма, в которой> он гневно обличал Лысого Ильича, мы знаем, что наша обновленная Якутия должна выйти из Советской Депии, иначе ведь - душно, приятели, плохо, кошмарно. Ну что нам предлагают эти красные коммуняки? На словах, понимаете, плюрализм, а на деле, понимаете, монизм одной их вонючей партии; на словах, понимаете, процветание, а на деле, понимаете, говно. Я убежден - я убежден - я убежден, что программа ЛДРПЯ совершенно соответствует будущему Якутии, ибо чего мы с вами добиваемся, приятели? Свободы слова, свободы печати, подлинной свободы печати! Частной собственности, приятели, землю - крестьянам, фабрики - рабочим, мир - народам, вот чего! Многопартийная система, приток иностранного капитала. Ведь вот оно что, все ведь просто, уже все подсчитано, что это выгоднее, чем ленинские перегибы. Но за это нужно воевать! Воевать надо, а не то краснозадые нас с вами арестуют и сошлют, как они это делали при Ленине, при Владимире Ильиче. Иначе другие будут такими, как они хотят, а прочие вообще перестанут, и отстанут, и это все очень опасно, тут нужно внести ясность. Мы - за парламентскую республику, тут двух мнений быть не может. За конец узурпации власти красными большевичками. За отделение Якутии от Советской Депии, я это заявляют со всей ответственностью. У нас в Якутии будет новое многонациональное процветающее государство. Вы посмотрите на наши пальмы, приятели?! Разве это пальмы? Это депские пальмы! А у нас должна быть жара и баобабы!! Чем мы хуже? И все это из-за Ленина! Почему у нас такие морозы зимой?! Из-за коммунистов, из-за Советской Депии. Ничего, мы устроим перекос Земли, и тоща посмотрим - кто кого. И вот тут я перехожу к содержательной части своих важных сообщений, приятели. Вы дадите мне еще время? Раздался непонятный гул. - Я думаю, большинство за это. Итак, вот что, приятели, мы ведь давно уже имеем тайное соглашение с Канадой и Америкой. Мы - ЛДРПЯ - наша партия. Ведь у нас в Якутии есть все! Алмазы, золото, брильянты! И они нам сделают все. Но мы не хотим с ними связываться через Москву - сами понимаете почему, да и через Дальний Восток тоже плохо, там японцы, а они хитрые и себе на уме. Наша партия интернациональная, в ее основе лежит будущий якутянин; а если бы мы действовали через японцев, то у нас к власти бы пришли одни якуты, и что тогда делать нам, русским? Или нам - как я - украинцам? Или - как Софрон Исаевич - не знаю, уж кто он там? Поэтому, и через японцев действовать нам нельзя. А нужно! Ведь канадцы с американцами в случае отделения Якутии от Советской Депии сделают нам все! Настоящие небоскребы и настоящие пальмы; и гамбургеры и улыбки! Что же делать? спросите вы. А выход есть. Выход ясен! У нас ведь прямая граница с Канадой и Америкой, через Северный Полюс. Вы скажете: ну и что? Это же труднодоступное место? Как можно наладить торговый, военный и прочий контакт через полюс? А можно, приятели, можно. Нужно лишь построить Великий Туннель под океаном! Или по дну! Вы думаете - это невозможно? Вы ничего не знаете. Современная техника настолько стала мощной, что, в принципе, уже сейчас можно все. Но это упирается в деньги. Вот так! Так у нас их завались! У нас их завались, приятели!! И вот план. Мы захватываем власть, отделяемся от Советской Депии, продаем всю Якутию в Америку; они строят Великий Туннель, вывозят наши богатства, делают нам все, что нужно; мы становимся частью Великой Американской Страны; потом, с развитием космической промышленности, мы изменяем немножко орбиту Земли, или еще как-нибудь, есть разные проекты, короче, мы в результате делаем в Якутии мягкий приятный климат. Даже жаркий! - И персики будут? - удивленным радостным голосом спросил кто-то. - Ананасы! Настоящие ананасы, а не это советское дерьмо. Все будет, приятели! - Так это же... чудо, - с места сказал прослезившийся Марга. - Именно, именно. И в этом заключена политика нашей ЛДРПЯ. Но вот возникла загвоздка. - Что? Где? В чем? - раздались обеспокоенные возгласы. - Спокойно, спокойно, ничего страшного. Как вы знаете, одна группа наших членов сражается здесь в Якутске против коммунистов, чтобы захватить власть и отделиться от Советской Депии. - Да! - ответил зал. - Вторая же малочисленная группа раскидана по Якутии. Она связывается напрямую с Канадой и с Америкой и договаривается о Великом Туннеле. По радио! - Да, - прошептал зал. - Так вот, в условиях нашего времени, приходится использовать жестокую конспирацию. Короче, есть несколько агентов, каждый из них знает только предыдущего и последующего. И, наконец, окончательный находится у океана и напрямую связан с Америкой и Канадой. Сведения по цепочке передаются нам. Получается громоздко, но что поделаешь, - конспирация! Даже я знаю только одного агента, он знает меня и следующего, и так далее. Так вот, мой агент, которого я знаю, передал недавно, что самый главный агент - тот, что у океана - куда-то исчез. Он не отвечает на вызов и сам не проявляется. Предыдущий агент передал по цепочке тревогу. Он ждет вашего решения. Дело получается очень серьезное. Если бы пропал один из агентов цепочки, мы бы все-таки восстановили бы связь - у нас для этого есть некоторые специальные придумки - но пропал самый основной агент, осуществляющий наш главный контакт! В этих условиях Высший Орган Партии принял решение послать двух членов нашей партии по цепочке с целью разобраться в ситуации; по возможности найти агента, или же установить новые связи. Само собой, они узнают всю цепочку, поэтому ее придется устанавливать заново. Это делается просто: они находят, или завербовывают главного агента, он сам, без их ведома завербовывает себе другого агента, и так далее. Единственное, что знают эти агенты - мое имя. Последний находит меня в Якутске, и устанавливается новая связь. Итак, я все сказал. Добавлю, что Высший Орган Партии выносит этот вопрос на рассмотрение всех членов. Павел Дробаха вытянул вперед руку и внимательно посмотрел на зал. Все зашумели, и Марга растроганно произнес: - Да, дела... Молодцы, мальчики, дожил старик. - У меня вопрос! - крикнул кто-то сзади. - Член Мычаах. - Вы не внук? - Однофамилец. Почему бы предыдущему агенту не занять просто-напросто место того, кто пропал? К чему вся эта канитель? И пусть себе передает. - Поймите, мы же не знаем, что там произошло. Конечно, можно было бы выяснить местонахождение этого последнего агента и поехать туда. Или самим попробовать передавать. А вдруг кто-то из других агентов врет? Или вообще - шпион, стукач, враг? Может быть, он и прервал цепочку? Что тогда? Вот мы и хотим послать двух наших членов, чтобы они заодно проверили всю цепь, увидели этих агентов и доложили нам. Потом ведь агенты должны стать нашими приятелями на местах. А мы их не знаем! Мне доложили по другим каналам, что американцы и канадцы уже страшно обеспокоены потерей этой связи через океан; тот агент осуществлял ее каким-то необыкновенным образом. И все равно она должна остаться, даже если я из своего дома смогу звонить нашим заокеанским приятелям; все равно, такая связь незаменима, мало ли что может случиться!.. А ведь коммунисты коварны, злы. - А кто же завербовал этого последнего агента?! - послышался голос. - Предыдущий агент. Я его не знаю. У него была задача найти человека, разбирающегося в радио и живущего у океана. Он нашел, мы передали для него рацию в условленное место (помните, сдавали на нее деньги?), и он ее получил тайно, так и не раскрывшись нам. Еще вопросы? - Но ведь два члена, которые туда поедут, узнают всех агентов! И доложат нам. Где же будет вся ваша хваленая конспирация?!! - раздраженно воскликнул Мычаах. - Ну и что? - удивился Павел Дробаха. - Мы сделаем новую цепочку, снова! А эти агенты останутся нашими друзьями, соратниками, приятелями! Главное, выяснить кто они, что они. И где последний. Даже я их не знаю. Но и это еще не все. Если два наших человека не найдут главного агента, мы пошлем кого-нибудь нового, я дам ему сведения, и он опять попытается установить эту американо-канадскую связь через океан; ведь там же просто - полюс и все! Нам нельзя терять этого! Надо все-таки попробовать найти агента, или узнать в чем дело. Вдруг остальные лгут, или продались кому-нибудь?! Мычаах что-то пробурчал про себя и сел. - Я думаю, надо приступать к голосованию. Я думаю так. У кого-нибудь есть другое мнение? Зал зашумел. - Я думаю, большинство со мной согласно. Я так думаю. Голосуем. Кто против того, чтобы послать двух членов? Поднялось несколько рук. - Явное меньшинство. Явное меньшинство! Предложение принимается. Итак, я зачитываю фамилии тех, кого Высший Орган решил послать на это ответственное и трудное дело. Жукаускас! - Я! - Головко! - Я! Софрон вскочил, еще ничего не понимая. На другом конце зала встал какой-то огромный мускулистый красивый человек с белыми волосами. - Вам доверяется благородная и опасная миссия. Вы должны наладить связь, приятели, найти агента! И доложить нам обо всем увиденном. Пройдите в комнатку за трибуной, вы получите имя первого агента, и пароль. Поздравляю! - Но... - начал говорить Софрон. - Это удача, приятель! Пройдите в комнатку. Софрон пошел через ряды стульев, видя вокруг пристальные взоры членов партии. Это было странным ощущением. Дробаха сошел с трибуны и сказал, обращаясь к сидящим членам: - Сейчас прослушайте разные объявления нашего секретаря, а я пойду заниматься с этими. И он немедленно вошел в маленькую комнатку. Софрон увидел своего напарника, подходящего к нему; у него было умное лицо и черные глаза. Он остановился, подошел к Софрону, протянул руку, и сказал басом: - Абрам Головко. - Софрон Жукаускас, - представился Софрон и пожал руку Головко. Они вошли в комнатку и закрыли за собой дверь. Дробаха сидел за зеленым столом, на котором стояла лампа. - Итак, приятели, я вас поздравляю и не буду тратить время ни на что лишнее. Вы отправляетесь завтра утром в девять на грузовом корабле <Пятнадцатый Сибирский> из Жатая. Капитан - наш человек, его зовут Илья. Пароль: <Заелдыз>. - А что это значит? - спросил Софрон. - Это значит пароль, - строго ответил Дробаха, - не перебивайте. Вы поплывете на этом корабле до поселка Кюсюр. Там находится агент, которого я знаю. Вы должны запомнить, как его зовут и найти его. Записывать ничего нельзя. Его зовут: Август. Когда вы его встретите, вы ему тоже скажете: <Заелдыз>. А пароль для следующего агента он вам сообщит. - Он - якут? - спросил Софрон. - Он - агент! - повысив тон, сказал Дробаха. - Ну и что мы должны делать? - спросил Софрон. - Вы посмотрите на него, запомните все хорошенько, а потом он вам скажет, где найти другого агента и вы поедете туда. И так далее. Потом вы попытаетесь найти последнего, главного, океанского агента. А потом возвращайтесь. Вы должны все выяснить! - А как нам связаться с вами с случае чего? - спросил Жукаускас. - У вас что, нет моего номера телефона? - У меня есть, - басом сказал Головко. - Вот и прекрасно, можете идти и собираться. Завтра в восемь вы получите у меня всякие деньги и наставления. Вы разбираетесь в радио? - Нет, я - Старший Инструктор. - А я - биолог, - улыбаясь ответил Головко. - Вот и чудненько. Я вот вам и расскажу, как в крайнем случае передать мне сигнал по радио, если такая возможность вдруг представится. - Но постойте! - воскликнул Софрон. - Я не могу так просто уехать! Я работаю, мне надо звонить в Намцы... - Успокойтесь. Все уже улажено. Вам обоим оформлена командировка на любой срок. - Но как это? - спросил Софрон. - Какая разница, - с улыбкой проговорил Дробаха. - Ну хорошо, в вашем случае, Жукаускас, могу сказать, что золовка Елены Яновны - наш член. - А, - сказал Софрон. - Поэтому, до свидания, приятель, желаю вам счастья и удач. Во имя Якутии! - Ура! - крикнул Софрон. И он вышел оттуда, не глядя на Головко, решив, что времени для знакомств и обсуждений предстоит еще достаточно, прошел через зал, где сидели члены ЛДРПЯ, и попал на улицу, на которой рос тальник. Уже наступила ночь, небоскребы зажглись огнями, и скособоченные избы осветились желтыми фонарями. Вечерний Якутск был призрачным и прекрасным, как и полагалось настоящему городу будущего. Якутия существовала вокруг, словно мать, обернувшаяся клубком вокруг своего спящего детеныша. И Софрон, почувствовав вдруг какой-то невыразимый восторг и начало приключений, вдруг взмахнул зачем-то своими руками, словно хотел взлететь ввысь, и гордо пошел вперед, к себе домой, откуда должно было начаться его историческое путешествие, и куда он должен был снова вернуться в ореоле победы и славы.

АКМ

Егор Радов

ЯКУТИЯ

Роман

c Егор Радов, 1993 c OCR и оформление, <АКМ>, 1998

СЕГМЕНТ ПЕРВЫЙ Амба первая-четвертая Жеребец первыйтретий Жеребец четвертый-пятый Замба первая-пятая Замба шестая-восьмая Пипша первая-вторая СЕГМЕНТ ВТОРОЙ Онгонча первая-пятая Онгонча шестаядевятая Заелдыз первый-четвертый

СЕГМЕНТ ВТОРОЙ Эвенкия произрастает во всем, как истинная страна, существующая в мире, полном величия, счастья и добра. Волшебство есть ее секрет, любовь есть ее причина, звезда Чалбон есть ее венец. Ее дождик есть ее землишка под солнышком, которое есть ее творец. Ее история началась со сверх-яйца, разбитого лягушкой в реке Пук-пук; ее богатыри бились с великим мамонтом Сэли, угрожавшим ее реальности и чуду; ее девушки были знойными, словно радость сосков любимой; ее змеи были зверски глупы и бесстрашны. Ее почва подобна песку веков, ее лик похож на свет тайн бытия, ее водопады огромны, как священная гора, ее вершины величественны, словно небо над морем. Сэвэки из Сюнга создал ее братьев, дунув в ил. Софрон из Тимптона омыл свои руки в ее водах, напоминающих грезы души. Хек из фон Мекки озарил ее закат святой водичкой из себя. Ее наименование звучит: Э-вен-ки-я, и только так, блин. И Эвенкия есть божество на палке. Когда она возникла, свет померк в глазах автора, ее выдумавшего и воплотившего в пот и кровь. И сказал он: <Бабах! Пусть будет цвет!> И стало так: охрой покрылись спины рыб, зеленью воссияли животики птиц. И увидел тот, что это херово, и смазал эту краску одним росчерком своего могущества, и обрезал все сущее, утопив в великом пруду, и затопал, и захлопал, и Эвенкия выплыла из ночи Ничто, как славная пава, и утвердилась она посреди, а под ней установилась вонь, зад, зындон. И когда ее кони понюхали друг у друга писки, ее сердце вознеслось над звездой и луной, а ее блеск достиг очей мировых чар. И когда ее тряпоньки стали главным прибежищем, а ее тапочки ликвидировали первородственный грех, ее дух стал смыслом блаженства небесного и сокровищем сна. А океан омывал ее, словно ласковый кейф, и ветер овевал ее, будто влюбленный муж. Название есть ее сила, маразм есть последнее, что остается. В глубине ее главной пещеры спрятан ключ от сундука жертвенных слез, пролитых героем над гробом своей любви; в дупле ее святого дерева сокрыт клад ее свободы, достигнутой в борьбе за ее гордость; в груди ее старейшины клокочет благородный гнев правды; в омуте ее цели виднеется золотой шар. Главное слово, когда-либо произносимое, главная буква, когда-либо начертанная на скрижалях, главный звук, когда-либо изданный пророком - все это есть Эвенкия. Эвенкия - страна чудес и морей, женщин и пальм, желтого и синего. Ее воины мускулисты, как обезьяны, и быстры, как гепарды. В бою они налетают незаметно, как комары, и разят наповал, как пятьсот вольт. Они пьют великое вино славы в чертоге своей страны и спят чутким солдатским сном на ложах вечной любви. Их дух горит, словно звезда, влекущая чистые души, и их руки держат луки, готовые смотреть в цель. Если придет враг, то их позовет бог, и если выступит чужой царь, то наступит ослепительный день. Победа, словно оргазм, осенит напряженный онанизм войны; труба, будто тромбон, продудит прекрасные ноты свершившегося свершения; герой, как вождь, поднимет вверх гордую правую руку; и на небе появится большая розовая буква <Э>. Эвенкия - мечта о высшей прелести, обетованное пространство теплого льда, страна мужчин, готовых дать отпор и зажечь костер, прелестное пристанище танцующих жриц, чарующее чудо. Она весела, она говорлива, она мудра, она бурлива. Ее лес есть ее желтоватая лужица у пригорка, на котором всегда возвышается храм. И ее тайна есть ее река, когда она вяло течет по грязной божественной равнине, чтобы влиться в ужасающую глыбу океана; а ее загадка есть ее небо, распростертое над мерзлой землей наподобие преображенного церковного купола. Ее имя возникло единственно возможным названием, и никто не в силах был вымолвить его; и се имя открылось народу, словно истина, или книга, и все были озарены <Э>, <В>, <Е>, <Н>, <К>, <И>, <Я> - его буквами. Ее имя сперва замерзло, словно пойманный тигр, а потом взвилось вверх, как знамя. И отныне это есть. Когда Бог сказал имя, пророк услышал слово. Когда Сэвэки послал лягушку за миром, Жужуки засунул себе палец в нос. Когда Чалбона возжелал Цолбон, Рокаускас выпил с Кукаускасом. Когда четыре дочери облачного господина взглянули на нечто неведомое, существо, владеющее ключом, сказало <пук-пук>. Ее Бог есть говно. Ее Бог есть уборная. Ее Бог есть чемодан. Ее Бог есть ее имя, лучший эвенк, палец эвенка, засунутый в половую щель. Ее Бог есть река, летящая над черным океаном, сковавшим собой солнечный простор, ее Бог есть море, плещущееся возле дерева познания смерти, ее Бог есть Бог. Ее бог есть один из ее четырех богов; ее бог есть никто, или Ничто. Бог неотвратим, как Эвенкия, бог неисповедим, словно путь, бог несотворим, словно материя в одной из идей, бог недостаточен, будто смысл без бреда. Не-бог есть ее река, летящая над океаном, обнимающим мир, не-бог есть море, замерзшее у ног размышляющего царя, не-бог есть что-то невозможное, невыразимое, незнакомое, не-бога нет. Бог есть бог без не-бога, и не-Бог есть Бог в боге. Без Бога нет бога, и не-бог есть Бог. И Эвенкия, и Эвенкия есть. Когда серый заяц ее легенд встанет в полный рост своего безумия, богатырь Софрон, сотворенный любовью самых старых ее жен, сядет на своего хвостатого коня и умчит в рай, где живет дева. Однажды маленький шаманенок увидел след крокодила на заснеженной дивной тропе, и тогда расцвели лилии в небесах и произошло подлинное лето, пахнущее ананасом и теплым песком. Как-то раз девчонка из чума обратила свой взор внутрь, и тут же случилась война бурь лазоревых зорь, завершившаяся миром, мамонтовым сыром, и согласием с творцом-кумиром. Когда-то народ услышал дорогую его сердцу весть, и счастье поселилось в душе каждого, как надежда на любовь. И нет больше никакого страха, и нет более никакого праха; есть Эвенкия, есть страна, есть сосна, есть народ. Лиственница мудрости горит огнем загадки во тьме эзотерических побасенок; банан верности сверкает отблеском жаркой старости и доблести в мерцании смеха; киви благородства наливается соком откровений в шепоте восхищенных юношей; абрикос святости ликует и сияет в лучах ореола радости и благости. Нет большего наслаждения в мире, чем просто иметь страну, иметь имя, иметь сосну. Нет лучшего развлечения под атмосферой, чем любить страну, любить реку, любить жену. Нет чудесней приключения над почвой, чем страдать от красоты, богатства, бессмертия. Нет восторженней похождения между небом и землей, нежели полет в эвенкийскую даль. Вот так все и возникает, и если бог позволяет, Эвенкия воскресает. Вечный бой сменяется бесконечной битвой; заря религии превращается в сумерки веры; откровение одной страны переходит в откровение другой страны. Море, река, лес, океан - это только обыденные названия для тайн и настоящих неведомых вещей; и только эвенк знает истину и вершит правду в своей выдуманной земле, и только эвенк может уничтожить (заелдыз!) Якутию. И ее нет. Змеи, книги, вспышки и путешествия захватывают свободное создание, чтобы убить его, чтобы преобразить его, чтобы освободить его. Это бессмысленно, потому что нереально; ведь реальность - это Эвенкия, ведь Бог - это Бог Эвенкии, ведь Сэвэки - Жужуки, ведь стран никаких нет. И когда наступает величие и добро, нет резона прятаться в толщу небесную из цветков, смеха и гибели, - нужно лишь есть. Все ничего не означает, все - это она сама, все страны - ее страны, все чувства - ее чувства, все увиденное - ее бред. Ее имя - Э-вен-ки-я, и больше ничего. Народ имеет право на единицу, двойка начинается с первого шага, шестерка замыкает ромб. Слово - всегда лишь слово, надо быть проходящим, и нужно пролететь сквозь душу, чтобы окончательно избавиться от нее. И если ангел позволит человеку не быть, время станет книгой, и мир станет звездой. Четвертый шаг означает цифру 4. Все слишком не то, что кажется и есть. И в конце концов, после всех стран, богов и чудес, оно существует. Замба! В первый раз мир был сотворен. Онгонча первая Он не был Софроном Исаевичсм Жукаускасом, он был эвенкийцем. Он и он стоял и стоял у входа и входа в белый и белый чум и чум. Вокруг и вокруг был и был большой и большой лагерь и лагерь, пестрящий и пестрящий разноцветными и разноцветными чумами и чумами, возле которых и которых суетились и суетились вооруженные и вооруженные серьезные и серьезные люди и люди. Тайга и тайга окружала и окружала это и это поселение и поселение войны и войны, словно естественный и естественный буфер и буфер дикой и дикой природы и природы, в котором и котором можно и можно сгинуть и сгинуть, или Превратиться и превратиться в страшное и страшное маленькое и маленькое существо и существо. Весь и весь лагерь и лагерь напоминал и напоминал стойбище и стойбище любителей и любителей авторской и авторской песни и песни, сменивших и сменивших почему-то и почему-то гитару и гитару на ружье и ружье. В центре и центре возвышался и возвышался большой и большой ослепительно-белый и ослепительно-белый чум и чум, рядом и рядом с которым и которым росло и росло невысокое и невысокое пробковое и пробковое дерево и дерево. У входа и входа в него и него стоял мускулистый и мускулистый смуглый и смуглый человек и человек с наглым и наглым лицом и лицом. Он и он не был и не был Софроном и Софроном Исаевичем и Исаевичем Жукаускасом и Жукаускасом, он был и был эвенкийцем и эвенкийцем. Лагерь и лагерь располагался и располагался в глубине и глубине знойной и знойной тайги и тайги, пахнущей и пахнущей кедрачом и кедрачом, лианами и лианами и родной и родной землей и землей. Воинственные и воинственные эвенки и эвенки колготились и колготнлись там и там, выполняя и выполняя свои и свои разнообразные и разнообразные дела и дела, словно осы и осы в бумажном и бумажном гнезде и гнезде. Горели и горели костры и костры, жарилась и жарилась птица и птица, кто-то и кто-то любовался и любовался изяществом и изяществом папоротников и папоротников. Слышались и слышались четкие и четкие приказы и приказы и деловитые и деловитые рапорты и рапорты. Жужуки и Жужуки ковырялся и ковырялся в моторе и моторе мотороллера и мотороллера; Жергауль и Жергауль чистил и чистил небольшую и небольшую пушку и пушку. Женщина и женщина сидела и сидела на траве и траве и читала и читала журнал и журнал. Группа и группа людей и людей в зеленом и зеленом отрабатывала и отрабатывала приемы и приемы рукопашного и рукопашного боя и боя под командованием и командованием толстенького и толстенького лысенького и лысенького человечка и человечка в круглых и круглых очочках и очочках. На длинной и длинной палке и палке развевался и развевался коричневый и коричневый флаг и флаг с оранжевой и оранжевой цифрой и цифрой четыре и четыре. Еле и еле была и была слышна и слышна барабанная и барабанная дробь и дробь; на широком и широком пне и пне возле коричневого и коричневого чума и чума виднелась и виднелась чья-то и чья-то кровь и кровь. Часовые и часовые стояли и стояли около лиственниц и лиственниц, пальм и пальм, пихт и пихт, и не мигая и не мигая, смотрели и смотрели перед собой и собой. Собаки и собаки бегали и бегали повсюду и повсюду и лаяли и лаяли друг и друг на друга и друга и нюхали и нюхали друг и друг у друга и друга жопы и жопы. Вездеход и вездеход, рыча и рыча, подъехал и подъехал к белому и белому чуму и чуму. Энгдекит и Энгдекит вышел и вышел из него и него и подошел и подошел к стоящему и стоящему возле чума и чума человеку и человеку. Одновременно и одновременно с этим и этим люди и люди в черном и черном с автоматами и автоматами вывели и вывели Головко и Головко, Ырыа и Ырыа, Идама и Идама, Жукаускаса и Жукаускаса. Головко и Головко поддерживал и поддерживал еле и еле идущего и идущего Жукаускаса и Жукаускаса под руку и руку. Ырыа и Ырыа вдруг и вдруг вышел и вышел вперед и вперед и громко и громко сказал и сказал: - Я и я, поэт и поэт Якутии и Якутии, сейчас и сейчас в тайге и тайге. О и о, радость и радость, счастье и счастье, жеребец и жеребец! Здравствуй и здравствуй, меня и меня зовут и зовут Ырыа и Ырыа! - Это двоичный стиль! - крикнул человек, стоящий возле белого чума. - А, мерзкие якуты!.. Вы что, не поняли, где вы?! - Мы проезжали мимо.., - почтительно проговорил Головко. - Мы не якуты, мы же вообще не монголоидной расы... - А что ты имеешь против монголоидов?! - рассерженно рявкнул человек и подошел к Абраму. - Ничего, я наоборот... А его мы вообще не знаем, и стиля никакого не понимаем - двоичный, четвертной... Мы на свадьбу к другу... - Лжешь! - злобно перебил его человек и агрессивно сжал зубы. - Вижу, что лжешь. Меня зовут Часатца, я - царь Эвенкии. Мы здесь сражаемся за свободу Эвенкии. Надо освободить нашу эвенкийскую тайгу и наши эвенкийские холмики и поляны. Чтобы всюду звучала эвенкийская речь, которую мы не понимаем из-за разных якутов. Сейчас разберемся, что у вас за свадьба. - Они ехали в Алдан, к якутам, наверняка, с каким-нибудь заданием, - сказал Энгдекит. - Разберемся. А этот юноша просто нагл! - обратился он к Ырыа. - Я не нагл, я творю искусство! - презрительно сказал Ырыа. - Мне нравится все это событие, меня это развлекает. - Посмотрим, как это тебя дальше развлечет, - сказал Часатца. - Ха-ха-ха-ха!!! - засмеялся Энгдекит. - А ты кто? - Часатца подошел к Идаму. - Он вел автобус, у него был пистолет, он из Нерюнгри... - Ах, гнида! - воскликнул Часатца. - Я - эвенк, я - эвенк, - затараторил Идам. - Я этих вез, я их хотел вам отдать, я про вас листовку писал, в школе расклеивал, в бане рассказал, в булочной старушек бунтовал, дядю Васю агитировал, я ваш агент, я за вас, я с вами. - Он действительно хотел вас передать эвенкийской народной армии? - спросил Часатца. Идам умоляюще посмотрел на Абрама. Жукаускас открыл свой распухший рот, но тут Абрам сказал: - Он врет. Он считает, что все - Русь. - Русь? - переспросил Часатца. - Что это? - Ну, Россия. - Ах, Россия... - ухмыляясь, проговорил Часатца, хлопнув в ладоши. - Видишь, что говорят твои сообщники... Идам повернулся к Головко, смачно харкнул в него и произнес: - Подлец! Головко рванулся вперед, размахивая правым кулаком, но его остановил Энгдекит автоматом: - Стоять! - Я тебе дам, падла русская! - рассерженно выговорил Абрам, - Будешь дерьмо мое лизать! - Лижи сам, - с издевкой ответил ему Идам. - Молчать! - рявкнул Часатца. - Я вас спрашиваю! Итак, зачем ты их вез?! - А кто их знает, - сказал Идам, - они, вроде, хотят Якутию отделить. Деньги мне заплатили. - Ага... - кивнул Часатца, - понятно... А тебе что здесь надо?! - он подошел к Илье Ырыа. Ырыа весело захохотал, развел свои руки в стороны, выставил левую ногу и проговорил нараспев: - Я и я, цуп и цуп, поэт и поэт, билет и билет, Якутия и Якутия есть и есть Бог и Бог. Мне все равно; я высшее создание, я воспою вас, я могу вас уничтожить, не воспев. Молитесь мне, слушайтесь меня, пужыжа, гажажа, рузика. Масалюда жоня. - Ясно, - сказал Часатца. - Мне все ясно. - Слушаю вас, - вопросительно обратился к нему Энгдекит. - Вот этот вот, - он указал на Идама, - житель Нерюнгри, активный русский. Казнить без всего. А этот вот, - он показал на Ырыа, - дурачок, сумасшедший. Тоже казнить, к чему нам дальше слушать его пужыжы. - Именно так! - гаркнул Энгдекит. - А вот с этими двумя надо разобраться. Ну что, будете говорить, или нет? - Мы все сказали, - рассудительно начал Головко, - мы... - Жергауль! - крикнул Часатца. Тут же откуда-то, наверное, из бежевого чума, появился огромный, очень мускулистый человек с толстым злобным лицом. Он выглядел вдвое больше Абрама Головко, и в руках у него была палка. Он подошел ко всей этой группе разбирающихся между собой людей и подобострастно посмотрел на Часатца сверху вниз. Вдруг раздался какой-то тупой стук; Жукаускас вздрогнул, Энгдекит резко вскинул автомат. Это был Идам, он упал в обморок и теперь, словно лишенное каркаса чучело, мешковато лежал в траве. - Это... что еще за дерьмо? - презрительно спросил Часатца. - Сейчас уберем его, - четко ответил Энгдекит. - Не понимаю! - весело воскликнул Илья Ырыа. - Разве не прекрасно быть казненным в станс гнусных достойных врагов?! Об этом можно только мечтать! Умереть, чтобы твоя отрубаемая голова выкрикнула какой-нибудь <пук-пук> в момент достижения топором его цели; прошептать свою последнюю тайну, когда огонь, охватывающий тебя, уже готов испепелить твой язык; напряженно молчать на колу; проповедовать гомосексуализм на кресте; являться целой поэмой из самого себя, болтаясь на веревке!.. Разве это не высшее чудо, смысл, восторг!.. Воистину, я счастлив! - Посмотрим, как ты будешь дальше счастлив, - злобно сказал Часатца. - Ха-ха-ха-ха!!! - засмеялся Энгдекит. - Да уберите же вы его наконец! - крикнул Часатца. - И этого тоже ведите к нашим заворачивателям и готовьте к заворачиванию. - Слушаюсь! - отчеканил Энгдекит. Неожиданно Идам как будто пришел в себя и приподнял голову. Он испуганно посмотрел на Часатца и Жергауля и пролепетал: - Че...го? За...за...ворач... - А то вы не знаете, - рассерженно проговорил Часатца, - Заворачивание - национальная эвенкийская казнь. Эвенки всегда заворачивали своих врагов. По нашей великой вере завернутый человек в следующем своем рождении становится эвенком, то есть с нами. А ведь это прекрасно! - Ка-ак... - прошептал Идам и уронил большую испуганную слезу на траву возле чума. - Как-как, - довольным тоном передразнил Часатца, - а то вы не знаете! Все нерюнгринцы знают! Но я могу вам напомнить. Я могу. Мне это очень даже приятно! Было видно, что ему действительно приятно. - Одно мгновение, дорогой Энгдекит! Подождите, Жергауль! Послушайте и вы, поэты и агенты. Это же восторг! Заворачивание - древний чудесный ритуал убийства эвенкийских врагов, радость жителей великой Эвенкии, ужас якутов и юкагиров! Оно осуществляется очень просто, нужен лишь небольшой станок, специальное устройство, оставленное нам замечательными нашими предками: красивый лиственничный заворачиватель, окропленный кровью дятла и освященный святым именем. Я не могу его нарисовать; вы скоро его увидите и опробуете. Там площадка и два раздвижных шеста, которые приводятся в движение специальным штурвалом; и еще там есть разные шестерни и прочие штуки, но это уже чистая механика. Казнимый враг кладется на площадку на спину и потом его ноги резко сгинаются и привязываются к шесту, а голова просовывается между ними и вся это часть туловища за подмышки прочно привязывается к противоположному шесту. Руки должны быть связаны и не мешать заворачиванию. Затем, когда приготовления закончены, громко читается приговор и говорится священный эвенкийский звук, например <Хэ!>, или <Пэ!> Казнящий медленно, или же наоборот быстро (это зависит от приговора) вращает штурвал, шесты раздвигаются, и человек заворачивается. Смерть наступает от неудобной позы, или же от каких-нибудь растяжений и переломов. Иногда немного завернут и так и оставят, но это редко, мы же не подонки. Интересно, что даже в Коране, который мы чтим, как побочную литературу, в суре <Завернувшийся> есть слова <О, завернувшийся!>, что подчеркивает высочайшую ценность заворачивания и существа, который ему подвергся. В самом деле, после совершения этой гениальной казни, бывший враг, а в будущем эвенк, торжественно и пышно измельчается и засовывается в задницу лося, что в Эвенкии всегда считалось наиболее почетным способом захоронения. Я не знаю, как там сейчас, по-моему у вас всего один постоянный лось, да и тот уже истлел - сами понимаете, времена не те, что когда-то, когда вся Эвенкия была наводнена лосями, как мошкой - но мы попробуем засунуть вас всех ему в жопу. И скоро четыре эвенка осенят мир своим рождением. Ясненько? - Ай-яй-яй-яй-яй! - запричитал Идам, потом замолчал, тупо посмотрел вверх и снова упал в обморок. - Мне понравилось, - сказал Ырыа рассудительно, - но мне кажется, лучше засовывать не в жопу лося, а в пизду лисы. - При чем здесь лиса! - не выдержал Энгдекит. - Она вообще - хитрая якутско-русская тварь. В Эвенкии никаких лис никогда и не было; были осы и козы, а лось - это целый мир! - Вы это серьезно?.. - тревожно спросил Головко. - Конечно, серьезно. Лисы были завезены из внутренней Монголии во времена моголов. - Я не об этом! Я не об этом! Вы что, хотите нас завернуть?! - А, испугались!.. - торжествующе воскликнул Часатца. - Ну, будете говорить? - Нет! - гордо сказал Головко. - А ты, слюнтяй? Жукаускас стоял рядом с Абрамом и выглядел так, как будто ему только что отрезали половой орган. Губы его были сухи, щеки были белы и лоб был мокр. Он открыл рот, но Часатца отвернулся от него. - Жсргауль! - сказал он по-деловому. - Давай-ка, начни с этого пугливого агента. А ты, Энгдекит, убери этих. Но без меня не казнить! - Слушаюсь! - отчеканил Энгдекит и свистнул. Тут же появились два эвенка в черном, они взяли за руки за ноги Идама и унесли его. Ырыа, улыбаясь, последовал за ними. Энгдекит выставил автомат перед собой и ушел, замыкая все это шествие, нарочито маршируя. - Вот так, - удовлетворенно промолвил Часатца. - Ну? Жергауль посмотрел вверх, крякнул, выставил перед собой свои бычьи руки, отбросил палку, потряс кулаками, неспеша подошел к Головко, и вдруг со страшной силой ударил его ногой в пах. - Уй! - только и смог вымолвить Абрам и тут же рухнул на траву, забившись в конвульсиях своей муки. Жукаускас зашатался, оставшись без опоры. Жергауль внимательно посмотрел на корчащегося Головко и резко опустил свой большой локоть на его дергающуюся шею. Головко как-то хрюкнул и мгновенно откинул голову назад, словно его поразил электрошок. Жергауль усмехнулся и отошел. Через четыре минуты Абрам затих и поднял голову. Его лицо было испуганным и бледным. - Будешь говорить? - спросил Часатца. - Кто вы, откуда вы, куда вы едете? - На... на... на... свадьбу, - выдавил из себя Головко, жалобно взглянув на Софрона. - Понятно, Жергауль, давай-ка, сделаем ему притырки. - У-гу-гу,- ответил называемый Жергаулем и быстро ушел в стоящий справа красный чум. Он тут же вернулся, неся с собой две тонкие металлические трубки с утолщениями и ручками на конце. - Ты залил? - спросил Часатца. - У-гу-гу, - радостно ответил Жергауль. - Так. Замечательно. Будем тебя, человечек, притыривать. Это наше новое эвенкское изобретение. Это просто. Притырка похожа на насос. Туда, в толстый конец, залита едкая злая кислота. Трубка притыривается тонким концом в какое-нибудь нежное место пытаемого, и потом - ух! - резкое нажатие на ручку, струя кислоты устремляется вперед и внедряется в тело. Больно; своего рода иглотерапия наоборот. Можно начинать с мясистой ягодицы, животика, а если враг упорствует, то в дело идет какой-нибудь глаз, яйцо. Ну, будешь говорить? Головко со страхом посмотрел на трубки, проглотил свою слюну и сказал: - Я... Правду говорю. Мы... на свадьбу едем. Нас... В Алдане ждут. Он... не врет. - Тырь его! - приказал Часатца. Жергауль быстро склонился над Абрамом и резким движением сильных рук сорвал с него штаны с трусами, обнажив длинный толстый член и поджарую спортивную попку. Он положил Головко ни живот и поставил на поясницу свою массивную ногу, прижав его к траве. Затем поднес к ягодицам две трубки и упер их в кожу задницы, держа за ручку. После этого он вопросительно посмотрел на Часатца и подмигнул побелевшему от ужаса и тоски Жукаускасу. - Ух! - крикнул Часатца. - Уй! - тут же взвизгнул Головко, дернувшись, как только мерзкая жидкость ужалила его плоть. - Будешь говорить? - Я... правду... - Ух! - Уй! - Будешь говорить? - Честно... - Ух! - Уй-юй-юйя! - Давай-ка, Жергауль, к сосочкам. - Вы - палачи... - промямлил еле стоящий Жукаускас и заплакал. Жергауль резко перевернул ошарашенного Головко на спину. На его ягодицах были две раны, Абрам тяжело застонал, когда жесткая трава впилась в них. Жергауль взял свои трубки, но Головко скрестил руки на груди и неистово посмотрел в его толстое лицо. Жергауль отложил трубки, улыбнулся и вдруг неожиданно шесть раз быстро и сильно ударил Головко по лицу и животу. Губы Абрама окровавились, руки ослабли. Жергауль вытащил из кармана веревку и шило. Одним движением перевернув Головко обратно попкой к верху, он разжал сопротивляющиеся его руки и шилом быстро проколол их насквозь в запястьях. Продев веревки, он крепко связал руки, не обращая внимания на обильно сочащуюся кровь и громкие вопли. Потом, вновь перевернув свою жертву, он приставил притырки к волосатым большим соскам. - Будешь говорить? - Да я... У, гады... Вонючки, говночисты... Не скажу! - Ух! Жергауль нажал на ручки, и Головко мгновенно выгнулся дугой, как будто ему вставили в анус раскаленный шампур. - Ааааааааааа!!! - возопил он. - Уууууууууу!!! - Может, второго попробовать? - хитро спросил Часатца и посмотрел на полуобморочного Жукаускаса. - Мы... ничего вам не скажем, подонки!.. - тяжело дыша, вымолвил Головко. - Убивайте, жгите, притыривайте, заворачивайте! Вам нас не сбить. Да здравствует Якутия! - Давайте-ка второго попробуем, - повторил Часатца, и Жергауль кивнул и повернулся в сторону Софрона. Раздался характерный звук и сильно завоняло. Жукаускас упал на колени, поднял вверх руки, и быстробыстро заговорил, глотая сопли и слезы: - Я скажу... Не надо... Только не это, умоляю... Не притыривайте... Нет... Мы - агенты ЛДРПЯ... Это партия... Мы хотим отделить Якутию и присоединить ее к Америке... Или Канаде... Или, на худой конец, к Японии... Прорыть туннель под океаном... Построить настоящие небоскребы, сделать тепло и бананы... Продать алмазы и все... Наш агент потерялся... У нас цепочка... Мы едем и добираемся до этого агента... Надо восстановить связь... А то Америка передумает, и Канада не захочет... Нам нужны пальмы побольше и жизнь получше... Мы за Якутию... Мы уже были в Кюсюре и в Мирном... Сейчас едем в Алдан, там агент Ефим Ылдя... Вы нас захватили... Но мы не против эвенков, мы за... В Якутии должно быть все... - Отлично! - довольным тоном проговорил Часатца. - Прекрасно. Вот так вот я и узнал. Видите, какая чудесная вещь - притырки. По-моему, вы обкакались, приятель. То, что вы наболтали, это конечно же, полная околесица, но сейчас все возможно. Одного я не понял. Вы говорите: <Якутия, Якутия>, а что это еще за Якутия? Нету никакой Якутии, есть Эвенкия. Эвенкия произрастает во всем, как истинная страна, существующая в мире, полном величия, счастья и добра. Якуты - всего лишь жалкое племя на эвенкийской территории. Скоро с ними будет покончено. Они вольются в единый эвенкийский народ. Хотите сражаться за Эвенкию? - А Якутия? - с досадой воскликнул Софрон. - Все - Якутия, она везде! - И вы так считаете? - обратился Часатца к Головко. - Нет! - сипло выкрикнул Абрам. - Бог! - А как же ваш Израиль? - спросил Жукаускас. - Бог, - повторил Головко. Часатца хитро ухмыльнулся и ударил себя руками по штанам. - Ну, - приятели, вы вообще охренели. Мир, Бог, май... Чушь все это, дрянь. Якутская сказка. И я, как царь, приговариваю вас к заворачиванию. Вы предали нашу страну, и еще хотите уничтожить нашу пушистую зиму и ледяной океан. Тащите их, Жергауль! - Нееееет!!! - заорал Жукаускас, почувствовав, как неумолимая рука дотронулась до него. - Вас ждет зад лося! И эвенкская утроба, разумеется! - Шу, - сказал Головко и закрыл глаза. Жергауль обхватил шеи Жукаускаса и Головко и потащил их вперед. Сзади величественно шел Часатца, подняв вверх руки, и перед ним склонялись разнообразные эвенки около своих чумов, а он торжественно кивал им в ответ. На поляне стояли заворачиватели, и в двух из них уже находился Идам и Ырыа. - А вот и вы! - весело крикнул Илья, увидев окровавленного Абрама и обосравшегося Софрона. - Я уже придумал стихотворение: <Капоша варара>. Как, вы думаете, оно подходит этому прекрасному последнему моменту нашего тутошнего бытия? - Да иди ты в член свиньи! - злобно выругался Головко. Жергауль быстро привязал их к шестам заворачивателей и сказал: - Если быстро сдохнешь - легче будет. Серьезно, пацаны. - Ну, все готово? - предвкушающим голосом спросил Часатца. Жергауль кивнул. У каждого заворачивателя встал эвенк в черном и положил руки на штурвал. - Ну и... Онгонча вторая Раздался оглушительный выстрел, и Часатца рухнул на землю, простреленный в переносицу. Жергауль недоуменно посмотрел куда-то вправо и тут же упал, сраженный резкой автоматной очередью. Сразу начались дикие вопли, шум, возня, шелест листьев, стрельба, взрывы, всхлипы. Кто-то орал: <Га-га-га!!!> Кто-то бегал и прыгал, и кто-то дрался и мычал. Все эти звуки напоминали радиопередачу о войне, или же кинофильм о налете отважных героев на стойбище татуированных гадов. Жукаускас закрыл глаза и уткнул голову в свой воняющий пах, стараясь ни на миллиметр не высовываться на поверхность этого опасного мира. Головко, измученно улыбаясь, с любопытством смотрел вокруг. Но бой был недолгим. На поляну прибежало шестеро строгих мужчин в оранжевых одеждах с автоматами. Один из них подошел к йдаму и спросил, перекрикивая уже прекращающийся военный огнестрельный шум: - Вы кто?! - Мы... Мы... Мы... - начал мучительно соображать Идам, но тут вмешался Головко: - Мы - враги эвенков. - Верно! - обрадованно воскликнул человек. - Долой этих гадов, этих эвенков, этих самозванцев. Я вижу, мы успели вовремя! Вы с нами? - А кто вы? - наглым тоном спросил Ырыа. Человек подозрительно осмотрел его скрученную фигуру, привязанную к шестам заворачивателя, потом усмехнулся, расставил ноги на ширине плеч, выставил вперед левую руку и гордо проговорил: - Мы - эвены! Мы сражаемся за свободу Великой Эвении! Мы должны сбросить наконец ярмо русских, советско-депских, эвенкских, юкагирских и якутских самозванцев. Единственный морозно-северный подлинный народ - это эвены. Наша территория огромна; раньше она простиралась до южного моря и до западных сверкающих огней. Но падлы нас ужали и уменьшили; теперь мы всем все покажем! Эвения единственная земля, существующая под небом среди гор, рек и костров; родина любви, заря чудес, золото истории! И мы воюем; сейчас мы выследили лагерь гнусных эвенков и неожиданно напали на них. И, насколько я слышу, наше пиф-паф сработало, и мы их всех засунем в рот кролику! Меня зовут Часатца. - Неужели?! - удивился Ырыа и засмеялся. Человек злобно посмотрел на него и сказал: - Не вижу ничего смешного. Ладно, сейчас мы посадим вас на лошадей и отвезем к себе. Там разберутся, кто вы, да что вы. - Мы за эвенов! - воскликнул Идам, подобострастно улыбаясь. - Посмотрим. Мне не нравится вот этот. Кто это? - Я - поэт! - гордо заявил Ырыа. - Я - творец искусства. Перед своей несостоявшейся смертью я написал великое стихотворение: <Капоша варара>. Я хочу в Алдан, потому что там война, и мне все равно. Я не хочу в Алдан, я хочу быть звеном, или эвенком, а еще мне нравится печатать на пишущей машинке огромный идиотский роман, в котором в принципе заключено все, но в такой дебильной форме, что хочется просто подтереться черно-белыми страницами. Пойдемте гулять в лес?! - Не слушайте его! - заверещал Жукаускас: - Он - сумасшедший, он вообще не имеет к нам никакого отношения, мы ехали на автобусе к другу на свадьбу, и тут нас захватили эти ублюдки. Спасите нас, развяжите нас, мы любим Эвению, я сам на восьмушку эвен. Часатца недоверчиво оглядел его, но тут Головко громко закричал. - Вот этот человечек действительно вытерпел муку. Освободите его немедленно, как тебя зовут, солдат? Двое в оранжевом отвязали йоги и тело Головко, перерезали веревку на его руках и медленно выдернули ее из двух кровоточащих ран на запястьях, от чего Головко стонал, несмотря на свои мужественно стиснутые зубы. Эвены заботливо подняли его и, поддерживая под локти, подвели к растроганному Часатца, который протянул вперед правую руку и четыре раза хлопнул Абрама по плечу. - Ничего, братишка, мы за тебя отомстили. Видишь, валяются эти гниды на почве, сдохли твои мучители. Вот за что мы сражаемся; а о тебе надо написать, как они тебя истязали, собаки. - Спасибо, - благодарно сказал Головко. - Кто ты, откуда, ты - эвен? - Не знаю, - ответил Головко загадочно. - Все равно. Мы ехали к другу на свадьбу. - К какому другу? - В Алдан. - Так. Так. Так. - Часатца помрачнел. - А ты не врешь? - Нет, - изумленно ответил Абрам. - Но там же якуты, там же эта мразь... Ты за якутов? - Бог, - промолвил Головко. - Якутский? Юрюнг Айыы Тойон? Они ему молятся, плюя на Коран и на Сэвэки. Нам тоже коран не близок, и русского Христа-да-Марью мы не приемлем, но этих тюркских жеребцеедов мы все равно расхреначим! Ясненько все с тобой. А ну-ка, развяжитс-ка их всех, сейчас мы узнаем, что это за группа. Люди в оранжевом немедленно набросились на лежащих в идиотских деревянных штуках пленников, буквально через шесть минут освободили их и встали в шеренгу перед своим командиром в ожидании дальнейших приказаний. - Отлично, отлично, - сказал Часатца, оглядывая Жукаускаса, Идама и Ырыа. - А почему этот так воняет? - А он обделался, - сказал Головко. - Не выдержал... Понятно, понятно... А ты кто такой? - обратился он к Идаму. - Да я шофер, я вез их, хотел вам сдать, я сам эвен, я ехал из Нерюнгри... - Ах, из Нерюнгри! Так ты - русский, гад! Правильно тебя заворачивали. А автобус мы ваш отбили у эвенков, и теперь там наша охрана. - Да я за вас!!! - Это правда? - строго спросил Часатца. - Он действительно хотел вас вместо гнусного якутского Алдана привезти в штаб эвенской освободительной армии?! - Нет! - пискнул Жукаускас. - Он сказал, что все - Русь! - Русь?.. - Ну, Россия. - Ах, Россия... - ухмыляясь, проговорил Часатца, хлопнув в ладоши. - Видишь, что говорят твои сообщники... Идам повернулся к Софрону, зажал одну свою ноздрю большим пальцем и смачно сморкнул в его лицо желтой соплей. - Вонючка хезаная! - выкрикнул он. Жукаускас отпрянул, достал носовой платок, медленно вытерся, потом расстегнул штаны, засунул сзади руку и вытащил небольшой комок своего дерьма. Слегка размахнувшись, он бросил говно в Идама, но промахнулся и чуть было не попал в Часатца. Он тут же хотел повторить это действие, но разгневанный Часатца бросился на него, и после двух ударов в пах, Софрон неподвижно лежал в траве. - И зачем только мы спасаем такую срань!.. - воскликнул Часатца, внимательно осмотрев свою ногу и вытерев ее о куртку Жукаускаса. - Ладно. Вижу, вы все лжете, вы за якутов, или за русских, что одно и то же, но я думаю, вы должны наконец расколоться. Итак, кто вы, откуда вы, куда вы идете? - Мы ехали на свадьбу к другу в Алдан, - доброжелательно проговорил Головко. - Врешь! Жергауль! Из строя вышли два эвена в оранжевом. - Видите, у нас целых два Жергауля. И оба чудесны! Жергаули, сделайте вот этому присыпку, а то он много о себе думает. Он уже подготовлен, поэтому резать не стоит. Ну что, будешь говорить? - Я уже сказал, - твердо ответил Головко. - Ну, как хочешь. Присыпка - это наше эвенское изобретение. Мы делаем рану, а потом сыпем на нее специальный гадкий порошок, который разъедает все кости. Это очень больно; это даже не соль, а вообще нечто ужасное. Не будешь говорить? - Нет, - сказал Абрам, - Жергаули! Приготовься! Два звена резко положили голого Головко на живот, выставив кверху его поджарую спортивную попку с двумя ранами на ней. Затем они достали из кармана два блестящих металлических цилиндра, напоминающих перечницы, и, держа Головко за руки, поднесли эти цилиндры прямо к его ранам. - Ух! - скомандовал Часатца. - Уй! - крикнул Головко, как только сыпучая злая дрянь вошла в соприкосновение с его сожженной кислотой несчастной плотью. - Будешь говорить? - Мы на свадьбу, друг, Алдан, Софрон, автобус... - Ух! - Уя! - Будешь говорить? - Я сказал, сказал. - Перевернуть! Присыпьте его соски. То, что от них осталось. Я думаю, когда дойдем до глаз, ты все скажешь. - Да он умрет сейчас от боли, - заметил Ырыа. - Вышыша мукыра ляна. - Ничего, он парень крепкий. Я думаю, связывать руки тебе больше не надо? Это ведь еще больнее. Ну, будешь говорить? - Никогда! - с пафосом воскликнул Головко и попробовал плюнуть, но у него ничего не получилось. - Ну и ладно. Жергаули! Они перевернули Абрама на спину, наступили сапогами на его руки и приготовились присыпать огромные кровавые провалы бывших пухлых сосков. - Ух! - Ооооооооо!!! - возопил Головко и потерял сознание. - Смотри, какой молодец! - с гордостью произнес Часатца. - Не раскололся. А ты, говнюк, тоже такой? Он подошел к Софрону, который пришел в себя после избиения, и теперь с ужасом наблюдал пытки его стойкого напарника. - Я скажу... Я скажу... Только не надо, умоляю... Не надо меня присыпать... Мы - агенты ЛДРПЯ... Это партия Якутии... Мы за Якутию... Надо отделиться от Советской Депии... Наладить контакт с Америкой... Или с Канадой... Туннель под океаном и ананасы... Пляжи и бикини... За алмазы нам сделают все... Мы не хотим мерзлоту, мы хотим киви... Но наш агент потерялся... У нас цепочка... Мы должны его найти... Мы были уже у двух - в Мирном и в Кюсюре... Теперь нам надо в Алдан... Там агент Ефим Ылдя... Нас захватили эвенки, теперь вы... Мы против эвенков, но мы за эвенов... И пусть будет Якутия... - Ах вот как! - сказал Часатца. - А как же Эвения? Нет такой страны <Якутия>, есть страна <Эвения>, понятно?! Мне стало все ясненько, сейчас мы их отвезем к нам, там покажем своему царю, он решит, как их казнить. А может быть, их вообще отпустят в великую тайгу грызть какой-нибудь корень. Мы вас посадим на две лошади и привяжем. Все будет именно так! Ля-ля-ля?! - Эвения! - хором рявкнули люди в оранжевом. Через какое-то время связанных Жукаускаса, Ырыа и Идама привели в разгромленный лагерь эвенков, теперь кишаший их трупами. Головко волокли по земле, обвязав его мощный торс. Разноцветные чумы были повалены, белый чум забрызган кровью, а розовый чум стоял как ни в чем ни бывало. Слышалось ржание; это были кони эвенов. - Это же якутские лошади с огромной гривой! - радостно воскликнул Жукаускас и тут же получил палкой по лбу. - Не якутские, а эвенские, мразь! - злобно сказал ему Часатца. - Да, конечно... - быстро согласился Жукаускас. - То-то же. Жергаули! Сажайте их вон на тех коней и привязывайте. А этого уложите поперек. Лагерь пах кровью, потом и гарью. Травы и пальмы были обожжены боем, словно сердца, опаленные военным горем. Искореженные тела беспорядочно валялись в шкурах бывшего уюта, и их кровь стекала в очаги, туша огни жизни. Враги, будто наглые пришельцы, топтали разрушенный порядок и даже не думали о новом воцарении хаоса и запустения в этом месте мира. Распад был еще сочен, горяч, яростен. Холод ужаса еще только начинал касаться своим ледяным бездушием этой проигранной вотчины мужества и неистовства. Лунный блеск будущего безлюдья и сгнивания до абсолютной сухости и ломкости мягкой и почти теплой материи еще не сковал своим умопомешательным ничтожеством начинающую цепенеть и коченеть бывшую буйную реальность. Лагерь еще был лагерем, хотя и разрушенным лагерем. Другие лагеря находились в иных краях, там существовали какие-то еще имена, цари и приключения. Здесь все кончалось; лошади вяло смотроли на трупы, какие-то женщины прятались за таежным баобабом, неслышно плача, некоторые эвены разбирали оружие врага и занимались мародерством. Дух обычности и предельности царил над этой действительностью; и если можно было здесь остаться навсегда и извлечь чудо и любовь, то это в самом деле было бы подлинно великой задачей и развлечением. Они сидели, привязанные к лошадям, и перед Жукаускасом лежал наподобие свернутого ковра Головко, не приходящий в себя, а Ырыа, гордо восседающий на крупе другой лошади, выглядел словно лучший жокей Вселенной, победивший умелого блюдцеобразного инопланетянина, или всадник, собирающийся завоевать новую великую страну. Смешной жестокий царственный лагерь эвенкийского волшебства и надежды прекращал свое движение в ночи убийственно реального ослепительного бытия. Он замыкал собою себя, рождающегося из потенции народа быть одним из великих чудес божественности, проявляемой в каждом и понимаемой так или так. Некоторые фрукты падали с деревьев, похожие на грезы о мечте пить нечто наисладчайшее, и черты лагеря теряли очертания, становясь прозрачными, незаметными, невесомыми, словно призрачные цепи, растворяемые страшным заклинанием, как крепкой кислотой. Тлен и мрак ждали бывшую солнечную воинственность и радостный азарт возможных побед; и восторженность имен одной нации сменились восторженностью имен другой нации. Будто две песчинки встретились на дне лужи, колеблемые волной от чьей-то ноги, и одна оказалась сильной, и другая оказалась могущественной, и сила была сокрушена, раздавлена и уничтожена славой, абсолютностью и величием. Теперь здесь был развал, темь, предчувствие серых вечеров. Если и стоило присутствовать здесь, то только ради самого главного и единственного, и тогда это становилось истинной целью и восхищением, и смысл существовал, словно Бог. Лошади стояли, готовые ринуться в путь; Жукаускас, Ырыа и Идам были на них, изможденные и ждущие всего. Жукаускас как будто бы уже умер и пусто смотрел в темнеющую тайгу, Головко свешивался с двух концов лошади, как коромысло, Ырыа же возвышался над своим конем, будто рыцарь, устремленный в Святую Землю и видящий в своих великолепных снах чашу и любовь. - Мы и мы поедем и поедем по тайге и тайге, чтобы достичь и достичь других и других событий и событий и народов и народов. Это и это говорю и говорю я и я - Ырыа и Ырыа!! И они и они устремились и устремились вглубь и вглубь тайги и тайги; и их и их сопровождали и сопровождали воины и воины в оранжевом и оранжевом, и Часатца и Часатца гордо и гордо ехал и ехал впереди и впереди и показывал и показывал своему и своему отряду и отряду путь и путь. Лианы и лианы обвивали и обвивали большие и большие хвощи и хвощи; земляные и земляные груши и груши росли и росли повсюду и повсюду. Чавкала и чавкала мягкая и мягкая почва и почва под копытами и копытами. Эвены и эвены пели и пели песню и песню на староэвенском и староэвенском; и не было и не было понятно и понятно ничего и ничего. Тайга и тайга казалась и казалась преддверием и преддверием рая и рая. Какоето и какое-то легкое и легкое сияние и сияние разливалось и разливалось и тут и тут, лошади и лошади вступали и вступали в гусеничные и гусеничные следы и следы вездехода и вездехода и почти и почти не спотыкались и не спотыкались. Все и все как будто и как будто осталось и осталось позади и позади; только и только замученный и замученный Головко и Головко, да вонючий и вонючий Жукаускас и Жукаускас напоминали и напоминали о происшедшем и происшедшем. Софрон и Софрон убаюкивался и убаюкивался ходящим и ходящим под ним и ним ходуном и ходуном шерстистым и шерстистым лошадиным и лошадиным телом и телом. Иногда и иногда ему и ему казалось и казалось, что он и он сейчас и сейчас просто и просто выпадет и выпадет из седла и седла, но веревки и веревки прочно и прочно держали и держали его и его. Головко и Головко все так же и все так же мертво и мертво болтался и болтался у гривы и гривы. И они и они ехали и ехали очень и очень долго и долго. Ырыа и Ырыа почти и почти заснул и заснул, как вдруг и вдруг показался и показался просвет и просвет, и они и они очутились и очутились на шоссе и шоссе. Прямо и прямо перед и перед ними и ними стоял и стоял автобус и автобус. Там и там горел и горел свет и свет. Внутри и внутри сидели и сидели люди и люди в розовом и розовом. - Гэ-гэ-ган!! - заорал Часатца, остановив своего коня. - Это я приехал; ко мне, эвены! Немедленно раздался выстрел, и он упал в грязь, простреленный в бровь. - Да здравствует Эвенкия! - закричал вдруг со своего места Идам, желая, очевидно, сразу же подольститься к очередным неприятелям. Протарахтела автоматная очередь; мертвый Идам свесился на левый бок, и только веревки удержали его. Загорелся яркий прожектор; за ним стояла розовая тень. - Что это?!! Что я слышу?!! Мерзкие тунгусы! Разве вы не знаете, что в мире есть только одна земля и только один народ, и только одна страна охватывает собою все?! И страна называется ЯКУТИЯ!!! Онгонча третья Они ехали в автобусе, и за окнами простиралась великая Якутия, таинственная, словно призрак неведомых земель. Их охватывали грезы и жуткое успокоение, рожденное предчувствием неотвратимого будущего, ждущего впереди в конце пути. Чудесное смирение заполнило их души, словно надежда на внезапное преображение реальности и на свободу. Дорога была длинна, как жиденькая борода какого-нибудь мифологического старца, и начинались сумерки, печальные, будто признание в нелюбви. Автобус сопровождали два небольших грузовика с якутскими воинами внутри, и за рулем его сидел Семен Софронов. Головко лежал, укрытый собственной курткой, и отключение спал; рядом с ним сидел несгибаемый Ырыа; впереди дремали двое людей в розовом с автоматами; а в стороне от всех, развалясь, сидел Жукаускас, переодевшийся в другие штаны, и с грустью смотрел в пыльное окно.Это был комитет <Ысыах>, их везли в Алдан, и им снова надо было изворачиваться, испытывать подлинный ужас гибели, хранить свою тайну и выполнять свой долг. Позади остались чудовищные тунгусские пытки и трупы; впереди была головокружительная неизвестность, и осознание ее неизбежности рождало ноющий, словно боль, страх. Штаны с дерьмом остались там же, где и мертвый Идам, и с их утратой кончились иллюзии, жалобнотребовательное отношение к жизни, ощущение своей неповторимости и бессмертия, и отчаянная жажда существовать. Появилось прекрасное безразличие настоящего существа, наконец-то испытавшего гибель и позор; и свет смерти зажегся в Софроне, словно долгожданная ночная знакомая звезда, указующая на берег, или конец леса. Он откинулся назад, улыбнулся, схватил себя за руку, прошептал какое-то слово и закрыл глаза. Его пронзила истома, переходящая в волшебный сон, и внутренние краски открылись ему, как откровения высших миров. И была голубизна, был остров Хорватия, была тайна, была белокурая Эзра - его любовь - и были переливы ледяных волн у домика с камином, седоватая борода с золотой цепочкой на шее, какие-то коричневые ходули, чтобы переступать через трупы и мжи, и счастье. Он порхал, щебетал, наслаждался и был настоящим светлорожим хорватом с хохолком, его звали Софрон Исаевич Жукаускас, и он был богат, весел и любим. Однажды он шел через езду и желал свободу своему народу, который был присоединен перешейком к полюсу. Каждый хорват - в чем-то землеройка; если все объединятся и перекусят перешеек, наступит радость, и остров выплывет из сладкого ледникового плена, и Бог посетит его. Такова была задача; надо было растить зубы, бунтовать народ, осматривать прочность земли и молиться, чтобы все состоялось и закончилось в лучшем виде. Эзра была ленивой прелестью, нежной размазанной шалуньей, возникающей из ледяной пены, нисхождением красоты в небо, восторгом страны, концом тьмы. Эзра пряталась в вагонных лилиях, светилась в ночи разгадкой секрета небытия, кружилась в мишуре будущих народных битв, смотрела в лик Софрона своим взором, ждала смысла. Когда он видел ее странную скованную фигуру, он трогательно улыбался и поднимал указательный палец вверх. И они обнимались, целовались, и занимались любовью, и писали друг другу письма, и говорили о Хорватии - стране мечты, зари и развлечений. Хорватия существовала под землей, как истинный остров говна Бога. Узревший ее, узрел все, понюхавший ее, унюхал все, услышавший ее, услышал все, потрогавший ее, потрогал все, но лучше было трогать, чем нюхать. Софрон вышел из комнаты, вошел в дом, увидел Эзру, стоящую у окна, обращенного в тайгу, взял ее сосок, пощекотал мысок, подарил ей туесок и сделал прыг-скок. - Мир есть суть Хорватии, ее даль, ее цель. ее история, ее религия, - сказал он. - Если перешеек не будет размыт нашим великим теплом и верой, мистерия будет проиграна, и настоящий бой так и начнется. А что есть служение, как не битва и надежда?! Ибо умножающий свой хохолок, умножает себя. - Зу-зу, - сказала Эзра. - Бог нам не понятен, но мы ему непостижимы, - продолжил Софрон. - Достигая предела смирения, мы вообще покидаем мир, и оказываемся в мире, который миром не является, потому что является миром. Все это есть пустое кручение колеса, или квадрата, и мы постоянно идем из точки А в точку Б, и думаем, что это А, а на самом деле это Б. Потому что это невозможно, и это невозможно, и единственный вывод, который можно сделать, будет все той же изначальной посылкой, и остается только все время говорить: <Нет, нет, нет>, и это будет то самое <Да>,которое подспудно было нами желаемо. Потому что сложность, или гениальность системы, или высказывания, не имеют никакой ценности; если одно существо говорит: <Так!>, громко пукая, а другое, говоря <Так!>, получило первый приз за лучшее произнесение <Так!>, между ними нет никакой разницы. И я выбираю страну; в конце концов, то, что я - хорват, это по-настоящему реально; и поэтому я буду перекусывать свой перешеек и любить тебя, и чудеса мне интересны, и тайны тоже, но мир не для меня и не для тебя. Если мы созданы дуроломами, почему бы нам не стать чуточку умнее? Итак, мир есть Хорватия, а Хорватия есть все. - Песеццо, - сказала Эзра. - Мне нет нужды напрягаться и осмысливать, обдумывать, оценивать все; надо делать дело, надо что-то совершать, надо перекусить перешеек, вот - ясная цель и задача. Творение не может творить, а если может, то это какой-то онанизм. Так существо вырождается, и кровь его гниет, и кости сохнут, а он считает, что просто что-то преодолело и стало выше. На деле же это дристня. Не надо путать интерес и власть; но если тебе интересно, не бойся в этом признаться. Могущества нет, как нет никаких стран; и только Хорватия существует. Хорошо? Эзра ничего не ответила. Софрон Жукаускас, как высший король, подошел к ней, обнял ее плечо и коснулся своим лбом ее восхитительных волос. Он тронул ее пушистый затылок, погладил ее лаковое предплечье, подул на ее жаркий позвонок, потерся о ее шелковую скулу, потеребил ее мягкий пупок. Она была нежна, как отдающая жрица; Хорватия простиралась вокруг, как родина любви. Софрон в этом. сне прошел сквозь Эзру, растворяясь, стал легким, невесомым, любимым, раскрылся, распахнулся, раздался вширь и внутрь, объял собою лучший миг и предел, и как раз когда начался рай и засиял смысл, резкий голос вдруг прокричал: - Кусысы! Софрон немедленно проснулся, открыл глаза и поднял голову. Он сидел в темном автобусе, едущем в ночи посреди тайги. Автобус остановился; зажегся свет, шофер повернулся, и два дремавших человека в розовом резко пробудились и встали. Абрам Головко неподвижно лежал на своем сидении; в его глазу торчала синяя отвертка, и оттуда стекала свежая красная кровь. Рядом стоял Илья Ырыа и победно улыбался. - Это я! - воскликнул он. - Я убил его и сказал: <Кусысы!> Это мое произведение; это искусство. Я наконец создай! - Вы... - прошептал Софрон, со страхом посмотрев на мертвого Абрама, - вы... - Я! - гордо повторил Ырыа. - Я! - Аааа! - заорал Софрон, устремляясь к Головко. - Аааа! - Ты... чего? - ошарашенно произнес один из людей в розовом, подходя к Илье. - Что же это, куда... как... - залепетал Софрон, наклоняясь над своим напарником, - он... мертв?! Как же, где же, где же сон, мою любовь, моя Эзра, моя Хорватия, мой... мой... мой... Абрам... - Жукаускас всхлипнул и начал рыдать. - Мы же... плыли... летели... воевали... любили страну... Ой... Мой друг... Друг... Мой друг... Моя... Любовь... Любовь... Мое... - Нету никакой Хорватии, есть Якутия, - жестко сказал Ырыа. - И я - ее первый поэт. Мое творение есть убийство вот этого плюс <кусысы!> Я мог это сделать настоящим якутским ножом, но я это сделал отверткой. Нравится? В автобус вбежало два человека из грузовика сзади. - Что это у вас? - озабоченно спросил один. - Убийство, - ответил шофер, указав на Головко. - Чего?! А кто убил? - Вот этот... - печально сказал один из ошалевших, но все еще зевающих конвоиров. - Вы что, заснули?!! - Да мы... - Вы охренели, что ли, ладно, будете отвечать, нам все равно. Два человека ушли. - Ну, парень, - сказал один из охранников в розовом, обращаясь к Ырыа, - сейчас тебе будет очень и очень плохо. - Ааааааа!!!! - еще раз завопил Софрон. - Заткнись ты! - рявкнул другой в розовом. Через шесть минут избитый прикладами связанный Ырыа лежал на полу и кротко смотрел вверх заплывшими кровью глазами. Вокруг была безбрежная ночь; Софрон прижался к груди Абрама Головко, гладил его щеки, шею, шептал что-то нежное и громко рыдал. - Ну, пора ехать, что ли, - деловито сказал шофер, нажимая на клаксон. - Там разберутся. До Алдана уже недалеко. Онгонча четвертая И Алдан возник вместе с розовым рассветом, и был похож на сыромятную скрипучую кожу погонного кнута, или на горсть квадратных якутских балаганов, устремленных в Верхний Мир, где скисающее молоко мироздания образует лунно-блеклую кожу мечущегося по льду чучуны, который ищет чум и другой народ. Город сиял древностью и роэовостьвд, словно свежесрубленная коновязь, окунутая в кумыс. Заря бездоннопусто светилась над ним, представляя из себя несуществующий божественный колпак над мерзлотным простором запыленных золотоносных тальников. Жилища звенели горловым восторгом воскресшего мамонта и хранили в себе тайну лихих камланий и вымирающих оленей. Национальные бусинки на одеждах красавиц поблескивали, будто красная икра под огромной люстрой волшебного светлого ресторана; лошадиные хвосты как будто бы были везде. Дух северной черноты царил в образе этой атмосферы, но это был юг севера, и он словно резал саблей путаную паутину околополярности, которая, как паразит, словно пыталась высосать соки из зрелой мужественности таежной зоны. Проспекты, отсутствие небоскребов и округлых линий бросалось в глаза; в пальмах было нечто саблезубое и будто бы настоящее; и чудесные зимние сладкие плоды росли здесь у балаганов, и люди в розовых одеждах с удовольствием срывали их со стеблей. Храмы Юрючг Айыы Тойона стояли, натянув свою расписанную кожу, как корабль на якоре, в огромный парус которого дует попутный ветер. Шоссе, словно Млечный Путь Среднего Мира, шло прямо и не сворачивало назад. Алдан был желтым огоньком засады в мечте о золотом веке, вторым или третьим пришествием аборигена в собственный утерянный мир, строганиной чудес на пылающем морозе любви, обращением в истинную белую веру, спасающую и золото, и моржа, тетивой страны. Он потрясал своими скалами, своей незыблемой старостью, развалинами своих школ и воинственностью своих деревьев. Все розовело вокруг; и люди были одеты в розовое, и розовый флаг развевался над большим белым балаганом. Розовый был тайным цветом Якутии, ее любовью, ее надеждой. Розовым цветом красилась Саргылана Великая; розовым блеском горел утренний Алдан. Копья и мечи пулеметов охраняли въезд и вход в этот великий пригородный город, где мясо варили на улицах, и где в лесу не стреляли куликов. Танки с якутскими знаками напоминали пушистую водочную стылость туманных зимних сумерек, или же кобылиную улыбку отдыхающего бойца. Город был самой историей, состоящей из крови, гнева и счастья; он как будто бы имел сухожилия, скрепляющие его мрачный живой остов; в нем хотелось бороться за него и побеждать, и убивать; и дети здесь были омерзительнокрепки и широконоги, и бегали повсюду, ничего не боясь и визжа какие-то военные звуки. Энергия золотой древности пульсировала тайным током в каждой частице алданской, в каждом добывающем драгоценность механизме, в личиках милых девочек. Неотмытость была очарованием, зовущим к себе. Таежные абрикосы трогательно выглядывали из-под пней; бананчики свисали с кустиков, как какие-то забавные стручки. Вонь сортиров мешалась с сочным запахом пота солдат в многочисленных палаточных казармах; якутские рабочие степенно шли на фабрику. Но везде были дозоры, розовые флаги, танкетки и зенитки. Они ехали по шоссе в автобусе, сопровождаемом двумя небольшими грузовиками, и в нем лежал мертвый Абрам Головко, убитый находящимся там же Ильей Ырыа, и Софрон Жукаускас сидел на сидении и буквально сходил с ума от горя и тоски. - Я отомщу за тебя, мой добрый друг!.. - сказал он сквозь слезы и стукнул кулаком по своему колену. - Сейчас, если можно, - попросил лежащий на полу окровавленный Ырыа. Жукаускас бросил на него взгляд, полный высокого гнева и отвернулся к окну. Он посмотрел на Алдан, и ему не понравился Алдан. - Вот жуть, дрянь! - воскликнул он. - И я здесь - один!! И такое страшное отдаление, и такая гнусная реальность! О, мой милый!.. - Заткнись! - приказал один из людей в розовом с автоматом. - Нам и так из-за вас грозит порка, а то чего похуже. - Это ты заснул! - крикнул второй в розовом. - Нет, ты! - Нет, ты! - Это он заснул!! - проорал первый, обращаясь к Ырыа. - Я мог бы вас убить, - сказал тот, - но я... Он не договорил, потому что тут же получил прикладом в челюсть. Автобус остановился около большого белого балагана. Вокруг царило множество людей в розовом с автоматами наготове. Шофер обернулся, укоризненно посмотрел в салон и сказал: - Ну, приехали, идите, докладывайте... - Я буду докладывать! - воскликнул он. - Нет, я! - Нет, я! - Пойдем вместе. - Хорошо, пойдем. Они вышли из автобуса, подбежали к балагану, остановились на какое-то время, а потом быстро зашли внутрь. Ырыа хрипел у себя на автобусном полу. Жукаускас посмотрел на водителя и когда он отвернулся, быстро ударил Илью ладонью по щеке. - Вот тебе! - прошептал он. - Вуныса... - издал из себя Ырыа. - Куры. Неожиданно в автобус зашло четыре человека в розовом. - Пошли к царю! - приказал один. - Труп можно оставить здесь. - Его тоже нужно взять! - возразил другой. - Ну и неси его. А ты вставай, гнида, и ты, завязанный. Жукаускас поднялся, печально посмотрел на начинающего коченеть Головко, и вышел из автобуса. За ним двое вели Ырыа, Остальные волоком вытащили труп Абрама. И они все вошли в большое квадратное помещение, в углу которого в кресле сидел высокий якут с черными усами. Он был одет в розовый костюм с золотыми блестками. На пальце у него посверкивало маленькое золотое колечко, а в одном ухе висела большая золотая серьга. Там же находились четверо вооруженных воинов с бесстрастными лицами и два перепуганных конвоира из автобуса. Жукаускас встал слева, Ырыа поставили на колени около него, а рядом положили труп. Все замерли. - Ну?! - жестко спросил якут, сидящий на стуле. - Я... убил его! -гордо прошамкал Ырыа. - Это мне уже доложили. Кстати, представлюсь: я - царь Якутии Софрон Первый, князь Алдана, хан Томмота. Ну, Томмот мы, правда, еще не взяли. Я также повелитель реки Алдан. Мы ведем войну с русскими, советско-депскими, тунгусскими войсками, поскольку считаем, что Якутия принадлежит акутам. Вначале мы были комитетом <Ысыах>, а теперь мы настоящая якутская армия и настоящее якутское государство. Для якутов!! Мне кажется, великий народ заслуживает этого. - Да, конечно... - пролепетал Софрон. - Помолчите, здесь я говорю. Я просто хочу всем попадающим к нам изложить о нас все. Чтобы не было никаких неясностей. Потом говорить будете вы. Понятно? - Ясненько, - ответил Софрон. - Вот и хорошо. Прежде всего, Якутия есть подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. Она таит в себе тайны и пустоту, обратимую в любое откровение этого света, который присутствует здесь, как неизбежность, или сущая красота, прекрасная, словно смысл чудес. Но в Якутии есть народ: якуты, то есть саха, или уранхай, в конце концов!! Он появился под ярчайшим якутским солнцем в незапамятные времена; его родил сам Эллэй со своей книгой, который по стружкам пришел вверх по реке и женился на дурнушке, мочившейся с пеной. И был Тыгын - поедатель детей, убийца хоринцев, царь Якутии, полубог звезд, и был Ленин - лысенький вонючка, обхезавший саха. Это из-за него, во многом, и из-за Советской Депии наш народ захирел, начал вырождаться и терять свою истинную энергию зверской могучей Природы. И теперь мы словно засунуты в попочку этого непонятного гособразования, а многие даже и не знают о нас и путают нас с мерзкими тунгусами, или удэгэ. Но мы - великие; мы солнечные; мы - свежие, светлые; мы - цимес планеты, короли севера, зерно расы!! Мы - не какиенибудь тофалары, не захудалые белорусы!.. И поэтому мы сказали: хватит. Разве это справедливо?! Хватит сосать нашу землю, испытывать нашу стойкость, ковырять наши алмазы, копать наше золото. Долой пришельцев, бичей, бродяг, лимитчиков, пьянь, рвань. Они корежат нашу великую якутскую землю, гадят в наши прекрасные якутские реки, грязнят наше древнее якутское море, засирают наши чудесные якутские пальмы. В основном, это русские, но и украинцы тоже. И армян этих носатых сколько!.. А тунгусы проклятые, которых мы давно еще выгнали отсюда, как расплодились?! Я думаю, вы с ними уже познакомились. - Ох... - проговорил Софрон. - Да. И нам кажется, что надо их всех срочно выпереть куда-нибудь в задницу, и жить своим народом в своей гениальной стране. И у нас тогда все-все будет, ведь у нас же все есть!.. Тунгусов надо засунуть на крайний север, чтобы их сковало льдами и продуло разной там пургой, русских на хер, а армян вообще вон, хоть в унитаз. Я их не люблю. В Якутии должны жить только якуты; и так уже много попили всякие переселенцы из наших чистых вечномерзлотных вод, и много уже истратили эти скоты наших волшебных богатейших изысканных руд. Об этом еще Кулаковский предупреждал, еще Мычаах писал: <Да идите вы все!..> Так вот, наконец, этот момент настал. Они должны все уйти; мы - бывший комитет <Ысыах>, который начинал, как вполне парламентская импотентская партеечка, сейчас представляем собой всю Якутию, всех якутов и ее армию. И я ее царь, и буду биться за то, чтобы изгнать все не-якутское из Якутии. А как вы сами знаете, вне Якутии - вонь, мрак, носовой скрежет и грусть. Ну и черт с ними со всеми, мы их не звали, не приглашали, не хотели. - А если кто-нибудь захочет остаться с вами? - спросил Софрон с заинтересованным видом. - Как якут? - спросил царь. - Ну... как это - как якут? А если он не якут от рождения? - Ах, вот вы о чем! - улыбнулся царь. - Это можно сделать. Пластическая операция, потом плотное изучение языка, включение в себя подлинно якутского духа, изменение психики по якутскому типу, безмерная любовь к Якутии, вера в Юрюнг Айыы Тойона, и, может быть, у вас получится. Мы об этом поговорим позже, а сейчас, когда я вам кое-что рассказал, я хотел бы расспросить вас. Прежде всего, хотелось бы узнать у этого наглого побитого типа, зачем же он умертвил столь выдающийся человеческий экземпляр, сейчас в виде трупа лежащий перед нами?! - Это - мой друг Головко!.. - воскликнул Жукаускас и заплакал. - Понимаю, понимаю, - мягко сказал царь. - Ну, зачем вы это сделали? Мне даже просто любопытно. Ехали ведь в автобусе... - Я - поэт! - немедленно заявил Ырыа, гордо подняв голову. - Это - мое искусство! - Убивать? - Я не убивал! Я ехал сюда воспевать якутскую войну. Я сам придумал дрсвнеякутский и пишу на нем стихи, например: <Кунака пасюся>, или <Арона вука>. Но мне мало, я хочу истинного творения, которое стоит жизни, судьбы, и потрясает на самом деле, а не просто как-то там эстетически, или этически. Вот мое стихотворение. И вы - мои читатели, слушатели, зрители; вы не можете больше от меня отмахнуться, вы теперь не скажете, что это все дрянь, ерунда, чушь! Это - искусство, а не убийство. И кусысы, понятно?! - Непонятно, - сказал царь, - просто маразм какой-то. Ты человека убил, а сейчас какую-то дуру гонишь. Искусство, говоришь? Я ничего в этом не понимаю, но искусство, по-моему, прежде всего, воспевает прекрасное, как олонхо, онгончи, или узорчатые сэргэ... А ты убил! Ладно, если не хочешь говорить, мы тебе поможем. У нас есть припеточки, муськи. Отвечай правду, ясненько?! - Да он не врет, - вдруг вмешался Жукаускас, - он просто трехнутый, сумасшедший. Вы посмотрите на него: разве это нормальное существо? И все эти кусысы-мусысы. - Арасюк! - крикнул Ырыа. - Вот-вот. - Ты в самом деле ущербен в мозгах? - тихо спросил царь. -Я - поэт!!! - вскричал Ырыа. - Я пишу стихи! Этот трупик - мое стихотворение!!! И кусысы!!! Делайте со мной, что хотите, все равно мжа, шубища, казяса! Жну! - Похоже на то, - согласился царь. - Дебил какой-то. Ну что ж, я - не психиатр, время военное, убийство совершено, надо наказывать. Придется его распять. - Какой кайф! - воскликнул Ырыа. - Да, он точно сдвинутый, - убежденно сказал царь Софрон. - Так бы его, конечно, надо было заключить в непроницаемую камеру для дураков и содержать, пока не околеет... - Какой кайф! - воскликнул Ырыа. Царь подошел к Илье и заинтересованно посмотрел в его открытое добродушное лицо. - Ты что, в самом деле мудачок, или прикидываешься? Мы же не шутим. Мы распинаем тебя, понятно?! Прибиваем гвоздиками твои руки-ноги, крест встает, и... - Какой кайф! - воскликнул Ырыа. - Уберите его! - злобно приказал царь. - Он мне уже надоел. Заладил одно и то же. Наденьте на него чернявый венок, поколошматьте дубинушками по лопаткам и распните. И труп этот тоже отсюда уберите и закопайте его. А мы сейчас займемся допросом этого интересного человечка, оставшегося в живых. - Слушаюсь! - завопил один человек в розовом. - Слушаюсь! - закричал другой человек в розовом. Они схватили ухмыляющегося Ырыа за связанные руки и увели. Илья при этом отбивал чечетку и радостно кричал: <Манана, манана!> <Искусство - это все!> Два оставшихся человека в розовом быстро вынесли труп Абрама Головко за дверь и затем вернулись. Царь улыбнулся, достал трубку с длинным металлическим мундштуком, набил ее какой-то сизой травой и закурил. Потом он посмотрел направо и увидел уныло стоящих автобусных конвоиров, которые испуганно смотрели в пол и не говорили ничего. - А! - предвкушение заявил царь, выпуская в их сторону клубы зеленоватого пряного дыма. - Вот с кем еще надо разобраться! Люди в розовом, относившие труп, щелкнули каблуками и взвели затворы своих автоматов. Конвоиры вздрогнули, один из них уронил себе на колено слезу. - Мы случайно, мы не знали, это ведь какой-то маразм, зачем он убил!.. - запричитал конвоир, протянув свои руки в сторону злорадно курящего царя. - Почему вы заснули?! - спросил он. - Мы... мы виноваты... мы устали... Напряжение, сила, сопротивление... - Ах, вот оно что... - издевательски проговорил царь. - Мы... Извините... Мы дальнейшей службой оправдаем... Смоем... И нас смоет... Виноваты... Но мы якуты... - Ха! - воскликнул царь. - Они мне еще будут говорить! По сто палок в копчик каждому! Ясно? - Да-да! - хором отчеканили два человека в розовом, подошли к конвоирам и стали утаскивать их за дверь. - Нет! Нет! - в ужасе кричали те, пытаясь сопротивляться, но после нескольких ударов прикладами в скулы и бедра, заткнулись и подчинились. Люди в розовом, отведя их, немедленно вернулись и встали слева от царя, который сейчас весело рассматривал оцепеневшего Жукаускаса, стоящего напротив. - Итак, ты остался один. Как тебя зовут? - Софрон Жукаускас, - четко отвечал Софрон Жукаускас. - Куда вы ехали? - В Алдан. - Что вам нужно в Алдане? - Мы ехали к другу. - К какому? Софрон задумался. Сложный миг разнообразия возможных уловок, ускользаний и хитростей предстал перед ним, словно божественный лес перед путешественником в чудесной стране. Неизвестно было, что делать, и имел ли смысл риск, и была ли нужна ложь, и возможно ли было все, что угодно, и оставалась ли цель и задача. Ведь все утекло, протекло и изменилось так быстро и неотвратимо, что, возможно, изначальная радужность веселого предприятия уже растаяла и обратилась в мутную жидкость новой обыденности, гае нечто вершилось и закончилось; а может быть, все было не так. Но этот миг был истинно прекрасен и волнующ, как мягкий белый цветок у щеки прелестного существа, чья улыбка похожа на смех, - и, наверное, было все равно, существовал ли смысл этого мига, или важно было только некое преображенное присутствие его; ведь происходящее являлось предощущением провала в предательство, или в успех, и все дальнейшее в любом случае могло быть только неприятной деградацией этого великого состояния, или же его счастливой заменой на нечто неожиданно столь же блистательное и волшебное. Неизвестность царствовала сейчас, как дух осени, пронизывающий осеннюю рощу. Наступило счастье, словно откровение, озаряющее свободу. И истинное понимание победы затмило все, как чудный чертог. - Его зовут Ефим Ылдя, - сказал Софрон. Царь удивленно поднял глаза и воскликнул: - Вот ты и раскололся, приятель! Меня зовут Ефим Ылдя, понимаешь меня! И больше таких в Алдане нету, а я тебя первый раз вижу, дружок! Ну а то, что я - Софрон Первый, то это, сам понимаешь, духовное имя. - Ефим Ылдя? - обескураженно переспросил Софрон. - Ефим Ылдя! - Духовное имя? - Духовное имя! - Вас зовут Ефим Ылдя? - Меня зовут Ефим Ылдя! - смеясь, повторил царь и чмокнул, целуя воздух. Жукаускас помолчал, нерешительно замер, потом вдруг резко поднял руки вверх, сделал шаг вперед и крикнул: - Заелдыз! Царь отшатнулся, будто его ужалили в нос. Он побледнел, посмотрел по сторонам, положил свою трубку на подлокотник кресла и сел в него. - Оставьте нас наедине, - приказал он. Онгонча пятая Они сидели друг напротив друга, смотрели вниз и молчали. Софрон уселся на корточках прямо перед креслом Ылдя и постукивал пальцами по полу. Где-то вдали слышалась стрельба и крики; неразборчивые приказы сливались со звуками марширующих ботинок. - Итак, ты из ЛДРПЯ, - сказал Ефим. - Да, - согласился Софрон. - А вы - третий агент? - Третий? - изумленно спросил Ылдя. - Что это еще значит? - Третий агент в цепочке, связующей нас с Америкой и Канадой. - Ах, вот ты о чем!.. - расхохотался Ылдя, хлопая себя ладонями по груди. - А я уже забыл всю эту муть. Да, как же, как же - туннель под полюсом, ананасы и улыбки!.. Тьфу! Тебя Ваня прислал, а?! Зачем я понадобился? - Но вы же... - удивленно начал Жукаускас. - Да все это муть. Я - царь Якутии, вот кто я. А то, что я влез в вашу смешную партейку, так это давно и по пьяни. Тебя Ваня прислал? - Какой еще Ваня?! - Ну, Павел Амадей Саха, как он себя сейчас называет, педрила этот мирненский. Отвечай, он тебя заслал?! И чего ему надо? - Да нет... - быстро залепетал Жукаускас. - Мы из Якутска, я и Головко... - Софрон заплакал. - У нас задание... У нас ведь цепочка по всем городам... Для конспирации... А последний агент у океана... Он связан напрямую с Америкой... Или с Канадой... И он пропал - вы же сами это знаете, Павел Амадей нам говорил!.. И мы выясняем... Инспекция... Вот мы и приехали... А Абрама убил этот злостный поэт... А я здесь... - Да перестань ты ныть! - сказал Ылдя: - Вы же наш, как же так!.. - рыдая, проговорил Жукаускас. - Почему вы - царь, почему вы - якут? А как же будущее, цель, свет, тепло, истинные баобабы?! Дробаха говорил, что все агенты - нормальные, настоящие. И Саха... - Заткни свою слезу! - раздраженно воскликнул Ылдя. - Ты прямо как доченька. Я что-то такое помню, но смутно. Я думал, что это шутка, ведь это же маразм! Туннель, киви, абрикосы, небоскребы... Какая на хср Америка, когда у нас сплошная мерзлая стылость и рухлядь! Да, мы бухали с этим педиком в Мирном, он все лез, а я ему в торец давал, а потом он нажрался совсем, блевал в кафетерии, и начал мне рассказывать про свою партию, про отделение от Депии, про полюс, про солнечную жизнь. Я подумал, что он гебист, сука, но тогда уже все равно было, и я сказал: <Замочись! В шмат!> Он говорит: теперь ты наш член, а я ему: соси свой собственный член, а он мне: ты агент, ты ведь из Алдана, а я ему: я из Намцев. Понятно, как все это было?! - Нет, - честно ответил Софрон. - Как же он мог, как же вы согласились, когда же это все... - Когда Депия Советская начала переживать закат!.. - нараспев проговорил Ылдя. - Не помню. Я собирался в Алдан за золотом, приехал, тут началась всяческая буза, мы создали комитет <Ысыах>, я стал саха-председателсм, потом выперли всех русских, коммунистов, хохлов и армян и создали саха-армивд. Я думаю, что в Коми есть коми-армия. Депия в результате так и закончилась, или нет, мне плевать, а мы боремся за нашу собственную власть. - А как же Саха? - Армия? - быстро спросил Ефим. - Нет, Павел Амадей! - Ху-ху, - засмеялся царь, - этот гнойный гомосексуал, пьяный в дупелицу, сказал мне: будешь нашим агентом. Я: на хера мне это? Он опять: продаемся в Америку, выращиваем какао, делаем попкорн и занимаемся утренней пробежкой. Я: да в задницу! Он: я тебе плачу. И сунул мне какие-то не такие уж маленькие рубли. Я: другое дело, что надо? Потом я задумался, откуда у этого вонючки однополого деньги, видно, дурачок, алмаз спиздил. Он: наймешь другого агента и будешь ему передавать все в точности; в суть не вникай, это наша связь с Америкой и с Канадой. Установим цепь, последний агент у океана свяжется. с американцами и с канадцами. В общем, такой вот маразм. Пароль, если что, <заслдыз>. Я подумал и сказал: да на здоровье, какая мне разница! Я на самом деле обожаю все эти шпионские бреды и политическую муть. И самое смешное, что я действительно нашел агента и передавал какую-то шифрованную чепуху - прямо детский сад!.. Ну а потом, конечно, пошли уже другие дела, и я это все послал. Ваня, правда, до сих пор иногда звонит и шлет всякие глупейшие телеграммы, типа <Выслал килограмм урюка больному дяде подтверди получение>, но мне уже совсем не до того. Я приказал, чтобы на звонки из Мирного вообще не отвечали. Вот так-то вот. А тут вдруг ты: <заелдыз>! Что, в самом деле есть эта партеечка? А деньги-то я давно размотал. Да мне и плевать. - А где следующий агент? - бесстрастно спросил Жукаускас. Ылдя внимательно посмотрел на него, усмехнулся и подмигнул. - Ну ты - шустрый парень!.. Ты что, не понял, кто я такой? Я, конечно же, срать хотел на ваше смехотворное объединение, но мало ли что... Ни про каких агентов я тебе не расскажу. Еще чего! Вдруг, это нам как-то навредит, хотя бы и в отдаленном будущем? А то будешь потом трезвонить, что царь Софрон Первый - агент какой-то ЛДРПЯ... Лучше вообще тебя убить на всякий случай. - Я никому... - воскликнул Софрон, но Ефим его перебил: - Молчать! Это уж я решу. Сейчас время такое, сам понимаешь, главное, как еще когда-то говорил эта падла Ленин, кто кого. Или мы, или нас. Если мы - то еще неизвестно, что из всего этого получится. Может, в результате будет какое-нибудь ханство Пук-Пук со столицей в Тикси, мне все равно, главное, чтобы я был ханом. Если я не буду> то кто-то другой будет, вот это и есть главное, а не какие-нибудь там великие цели и высшие задачи. Поэтому, я тебе ничего не скажу, и еще подумаю, что с тобой делать! - Но вы же сами говорили: Якутия, якуты, справедливость... - Да говно все это! - весело рявкнул царь. - Никаких стран нет, есть только пистолеты, ракеты, мышцы. Какая разница, комитет <Ысыах>, или <Писиах>; <Якутия>, или <Якотия>? Называйся хоть <пись-пись>, но имей бомбочку. Язык - говно, он вообще постоянно меняется, метафизика - тоже говно, религия - тоже. И Бог - говно, хоть мы ему и молимся. Все это для собственной убедительности придумано, чтобы не стыдно было солдатику отдать свое здоровье, или жизнь за меня. Но на самом деле он все понимает. Есть просто абстрактная земля, почва, можешь ее и взять и понюхать, и ты поймешь, что она пахнет говном. А потом можешь назвать ее Якутией, Эвенкией, или вообще Кусысы. И объявить своей. В этом все и дело. Главное, что ты объявил се своей. И ты что, думаешь, я - такой великий якут? Да их вообще не существует, это просто какие-то отколовшиеся тувинцы. Ну, если ты сейчас оскорбишь мою национальную гордость, я конечно же буду страшно возмущен и так далее, но это ведь - кровь, бессознательное, это как если мне на ногу наступят, я сразу же машинально дам в харю. - Так это вы разорвали цепочку?! - сокрушенно сказал Софрон. - Не знаю. Мне надоели эти игрушки, я занимаюсь важным наиприятнейшим делом. В конце концов, я царь, блин! - Это вы передали, что это последний агент пропал?! А что с ним на самом деле? - Да что ты прицепился ко мне! - сердито воскликнул Ефим Ылдя. - Я не помню! Кажется, этот последний на самом деле пропал. А может, я передал. Хрен его знает. Мне сейчас не до этого. - Ну скажите, пожалуйста, имя и местонахождение следующего агента... - гнусаво попросил Софрон. - Заткнись! Сейчас получишь в копчик!.. В это время в дверь громко постучали. - Войдите! - приказал Ылдя и шепнул Софрону: - Встань. Жукаускас резко вскочил, дверь распахнулась и вошел человек в розовой форме с пистолетом. - Ваше величие, - сказал он, - чрезвычайное известие! - Слушаю. - Отряд русских оккупантов Ильи Мышки захватили драгу, которая добывает золото. Они отбили атаку советско-депского весьма ограниченного контингента, большая часть которого перешла на их сторону, и уже объявили все наше золото принадлежащим России. - Вот гады... - выпалил царь. - Что будем делать? - Как что, болван, овца!.. Вперед, в бой, тревога! Собирай все войско на молебен и - сражаться! Мы отобьем у них драгу, покажем кузькину мать. Понятно?! - У них пушки, ваше величие! - А у нас зенитки! Вперед, воин! Человек слегка присел, поднял вверх три пальца, повернулся кругом и быстро убежал. Ефим Ылдя взволнованно встал, взял свою трубку и нервно закурил. - А ты будешь со мной! - сказал он Жукаускасу, стоящему рядом. - Будешь воевать за меня, понятно?! Хорошо себя проявишь - награжу, плохо - убью. И никаких дрючек! - Да, - вяло согласился Софрон. - Приготовься к жаркому бою. Сейчас мы им покажем, ведь правда, друг? - Надеюсь, - сказал Софрон. - Тогда пойдем, надо помолиться перед битвой; это ведь все серьезные вещи! Ты верующий? - Верю в славу и величие Якутии! - серьезно провозгласил Софрон. Ылдя захохотал, икнул и шлепнул Жукаускаса ладонью по заду. - Ну, ты выдал, приятель!.. Прямо хочется встать <смирно> и уронить слезу. Вот сейчас и будешь сражаться за славу Якутии, а точнее за меня.. Ясненько? Софрон что-то пробурчал и высоко поднял свой подбородок. - Ладно, вперед, будем рубиться, чтоб было жарко! На молебен!! Ылдя торжественно вышел из своих покоев, и за ним угрюмо последовал Софрон Жукаускас. Солдаты в розовом наклонили головы и подняли вверх указательный палец на левой руке. Ефим кивнул им и встал прямо у входа в свой царский балаган, смотря как перед ним шебуршатся различные подчиненные и осуществляют всевозможные солдатские построения из шеренг и рядов. Люди с желтыми повязками на шее бегали и покрикивали на людей без этих повязок. Человек в большой коричневой пилотке стоял неподалеку от Ылдя и злобно глядел на происходящее, иногда потрясывая кулаком и вопя какие-то непонятные восклицания. Наконец, через некоторое время, все было кончено. Люди в розовом стояли в одну напряженную линию в своих шеренгах и рядах, расставив носки ног и соединив пятки, и выгибали свои подбородки налево-вверх, словно антилопы, тянущиеся за сочными побегами, или как парализованный, у которого работает только голова, наблюдающий красоту луны. Люди с желтыми повязками встали у своих групп и выставили вперед ногу, подняв вверх указательный палец на левой руке. Человек в коричневой пилотке хлопнул себя ладонями по ляжкам, тяжело повернулся кругом, и, маршируя, подошел к лукаво сощурившемуся Ылдя. Он снял свою пилотку, поднял ее вверх над головой, как будто хотел бросить в лицо Ефиму, и отчеканил: - Зу-зу! Ваше величие! Царская армия Великой Саха построена! Рапортовал Тюмюк. - Спасибо за службу, - негромко сказал Ылдя, потом сделал шаг вперед, простер перед собой руки, как актер, демонстрирующий свое восхищение какой-нибудь живописной природой или женским платьем, и властно воскликнул: - Здорово, прекрасные мои якуты!.. - Уранхай! Уранхай! Уранхай! - хором прокричали все. - Наступило, саха мои милые, время славы, битв и побед. Русские подонки захватили нашу великолепную якутскую драгу, на которой добывается наше замечательнейшее якутское золото, принадлежащее нашей самой великой Якутии! - Айхал! Айхал! - гневно ответили люди в розовом. - Розовое наше знамя призывает нас на смертный бой с широкоглазой падалью! Ситуация осложняется наличием советско-депских, правда малочисленных, соединений. - Ай, буйака-ам! Уруй! Уруй! - Зарежем гнид, вонзим им ножички в печенку, засунем им сэргэ в задницу, зальем их кумысом, настрогаем их, как строганину! - Куй! Куй! - Золото для Якутии!! - Саха!!! - в экстазе заорали солдаты и их командиры, и застучали сапогами о землю, требуя немедленно начинать поход. - Саха, - жеманно повторил Ефим Ылдя и послал войску воздушный поцелуй. - Саха!!! - взревело все вокруг. Жукаускас, стоящий подле царя, виновато отвернул взгляд и увидел раскидистую маленькую пальму у зенитки. - А теперь, сахи мои, якуты ненаглядные, пойдемте ж молиться нашему Юрюнг Айыы Тойону, и пусть Первый Шаман благославит нас и покамлает за нашу победу!.. - О... - вдохнули все, и опять начались приказы, перестроения, повороты и команды. - Вперед, со мной, ласточка, - издевательски прошептал Ефим Ылдя Софрону Жукаускасу. - Я вас от себя не отпущу. Плевать, что подумают. Мало ли, что вы там наболтаете обо мне! Царю этого не нужно. - Почему же вы не говорите по-якутски, если вы - якуты? - спросил Софрон, горько усмехаясь. - Молчать! - злобно отозвался Ылдя. - Это все из-за вас, из-за различных армяшек, русских... Это из-за вас у нас не было школ и любви к родной речи! Ничего, скоро я забуду вашу мерзкую мову! Вся эта мать, муть!.. - А вы читали Мычыаха? - трепетно произнес Жукаускас. - На хер его, в жопу, в дерьмо!.. Предатель нации, удмуртский выкормыш! - Ну и что, что его жена была из Ижевска? - быстро проговорил Софрон. - Заткнись! - крикнул царь так, что на них обернулся человек в коричневой пилотке, укоризненно посмотревший на Софрона. - Иди рядом со мной. Они пошли вперед, обойдя перестроившееся войско, и Ылдя гордо встал во главе его. - А теперь иди за мной, - злобно шепнул он и пояснил недоуменно поглядевшему на него человеку в пилотке, который проследовал за ними: - Это мой пленник. Важное дело. Никому не могу доверить. Человек почтительно кивнул и занял свое место за Жукауска-сом. Все замолчали, потом Ылдя вдруг завопил: - Уранхаааа-ай!!.. И быстро пошел вперед, не оборачиваясь. Армия двинулась следом, и по звуку состояла как будто бы из одного-единственного непомерно четкого воина, который недавно сдал на <отлично> зачет по строевой подготовке. Жукаускас быстро семенил, не попадая в общий ритм. Иногда ему наступал на пятки человек в коричневой пилотке и сердито бил его кулаком в поясницу. И они подошли к огромному ослепительно-белому, сияющему белым светом остроконечному шатру посреди поляны с высокой зеленой травой. Шатер возвышался в бездонном сером небе, как белый дворец божественного героя или же как символ вечного очищения, наверное, ждущего души. Его жуткая, воздушная, невероятно чистая белизна будто поглощала окружающее, преображая краски, взгляды, ощущения и вещи. Великий молочный дух исходил от него, словно живительная сила, заключенная в волшебном горном хрустале. Дверь была открыта; внутри было белым-бело, и у входа стоял высокий якут в белой одежде, и он улыбался. Царь остановился перед ним, склоняя голову, и войско остановилось перед ним, и Софрон остановился. Седой якут поднял вверх руки, поднял вверх лицо и поднял левую ногу. Он закрыл глаза и нараспев проговорил:

И тут наступила благодатная тишина, прозрачной прелестью чуда накрывшая существовавшую здесь суету, словно последняя великая белая ночь перед временем новых небес, опустившаяся на весь мир. Радость грядущих истинных тайн заполонила пространства и души волшебным восторженным чувством подлинного приобщения, произошедшего в один-единственный миг; пламя озаренной умилением любви охватило существа, сраженные прекрасным постижением, словно всеобщим сиянием, разлитым повсюду великой ослепительной рекой, и напряженная легкость разорвалась в невидимом воздухе, поразив унылую тяжесть недоделанных настроений и молитв. Холод воспарения ожег пьяным поцелуем свободы рутинообразность разнообразных индивидуальностей; изумленное забытье воцарилось, как другая эпоха, или мгновение; величие возникло внутри шатра. Звездное солнце свершения вспыхнуло, словно смысл пути, венчающий предел. Звуки бездонной тишины, в которой утонули откровения и упования, зажглись искрящейся радугой прибежища. Глаза всевозможности и любви проявились повсюду, будто высшее око, открытое взору надежды, и вихри веры взметнули ввысь простые жизни и сомнения созданий. Слезы смирения стали славой и трепетом в музыке чудесных миров; лики неведомого склонились над убаюканным духом существующих, как отцы. Неотвратимый водоворот бесконечного становления звал все в свои счастливые объятия, унося субъекты и эффекты в глубокую высь своей загадочной цели. Блаженство омыло сущности и всякие глупости сверкающей волной божественности, имеющей милость, ужас и имя. Они стояли в светоносном центре шатра, поверженные и вознесенные его невероятием. Наступила великая размытость, воздушная благость, невесомость райского голоса. Они были придавлены своим собственным совершенством, и преображались в нечто едино-прекрасное, молящее на коленях о праве быть на коленях и о том, чтоб не быть. Что-то сияло вокруг, или впереди; кто-то взлетел, пробивая верх шатра и впуская ослепительный блеск в самое нутро того, что было здесь; время словно наступило на пятки самому себе и стало огненным кольцом; и слово было произнесено. Кто-то обратился к ним, нисходя потоком искрящихся откровений, несущий энергию, любовь и радость, и благо-славил их, обратив к себе. Кто-то явился и был, присутствуя внутри, словно солнечная точка тайны в сердце смысла, и искупление было в нем, будто безмерная душа, а реальность сияла вокруг него, как нимб. Кто-то возник из ничего на самой грани красоты и могущества, и был всегда здесь и объял всех. Кто-то открылся жаждущему взгляду пришедших, словно их мечта или последнее чудо, и стал ими, оставаясь им, и остался с ними, оставаясь с собой. Как будто зарница конца ужалила холод начала знанием всеведенья. Картина мира выстраивалась и перестраивалась. Империя выросла из цифры шесть, закрыв змеей вход в ось. Красное было грязным, зеленое предшествовало изумруду, белое просилось наверх. Птица пролетела тьму, чтобы сгореть в двери. Раб поднял ковш и посохом нарисовал ромб. Царь надел два кольца и скрестил пальцы на руках, указав вниз. Сон родил видения квадратиков и кружков, фигуры теней указывали на наступление света. Река истины стала смешным ручьем. Двое сочли, что их двое и разговаривали об этом. Рыба величия не принадлежала никому, но все было в ее звездной пасти. Карта тайны упала на корону. Невыразимая прелесть зацвела в благодарной душе поверженного в высшее счастье существа пышным святым деревом, выросшим за один блаженный миг у гор. Вечные ответы звенели в ушах, имеющихся у слушателя, будто освобождающие рассудок от скверны колокола, повешенные на вершине храма; слезы выступали на видевших образ глазах, словно капли нектара. Индивид был погружен вовнутрь, объяв окружающее, как вывернутая перчатка, по теории относительности вместившая в себя мир, и смеялся чистым смехом приобретаемой безгреховности, словно мальчик, постигший здоровый юмор подлинного неприличия. Огни желанных чудес преобразили зарево обыденности, и восторг воссиял, как небесный фонтан добра, власти, венца и любви. - Это - Бог!.. - прошептал потрясенный Софрон. Он стоял здесь, посреди шатра, не видя ничего другого, кроме того, что было видением и не слыша ничего другого, кроме того, что было слышаньем. Юрюнг Айыы Тойон был, и был вовне, внутри, везде. Якутия была Саха, А Саха был Уранхай. Бесстрашие и легкость охватили Софрона, заставив его раскрыть глаза, и вспышка невыразимой благодарности, пронзающей дух, ослепила его зрение и душу, и повергла его в белое ничто, рождая его. Он пал, взлетел, вскричал, вошел. Он стал, он стал им. И когда уже <напряжение дошло до своего начала, и истина не выдерживала саму себя, возник разноцветный взрыв и показалось что-то синее другое, и Софрон перестал принадлежать миру. - Вставай, дурачок, вставай, чудик! - через бесконечное несуществующее время он услышал над рождающимся собой. Они находились рядом с белым ритуальным шатром; дверь шатра была закрыта. Жукаускас лежал на зеленой траве, а над ним стоял усмехающийся Ылдя. - Что, кайф словил?! Вставай, мы уходим, молебен окончен. Понравилось? Честно говоря, все это дерьмистика! Но необходимо. - Что это?.. - пролепетал Софрон, тряся головой. - Было ведь... - Встать!- рявкнул Ылдя. Жукаускас вскочил, но его шатало. Ефим ударил кулаком в его щеку, засмеялся и крикнул: - Зу-зу! - Ду-ду! - отвечало войско. - Юрюнг Айыы Тойон с нами! Вы все видели! Слышали! Нюхали! Мы идем! Приготовить автоматы, прочистить зенитки! Жрец нам накамлал! Победа нас ждет! - Кру-гом! - вдруг рявкнул человек в коричневой пилотке. - Раз, два! Воины четко развернулись. - Хан Марга! - Я-я!! - выкрикнул маленький шустрый якут с желтой повязкой на шее. - Ведите армию на правый бой, - зычно сказал человек в пилотке. - Да-да! - проорал тот и побежал во главу войска. - Мы двинемся следом, - ухмыльнувшись, тихо проговорил Ылдя. - А ты, чудик, будешь закрывать меня от случайных пуль. Ясненько?! - Смерти нет, - блаженно улыбаясь, сказал Софрон. - Вот и отлично! Хорошо будешь защищать - не убью! - Ха-ха-ха, - пробормотал Софрон. - Молчать! - разозлился Ефим, но тут армия двинулась вперед, четко маршируя, словно метроном, отбивающий ритм боевого марша. - Песню... Затягивай! - приказал идущий вначале Марга. Через два шага все запели: - Мы - знойные якуты Пу-пу, ду-ду, зу-зу, Засунем всех врагов своих Мы в задик жеребца. А после их порежем Жо-жо, ло-ло, мо-мо, На мерзкие обрезки И облюем тогда. Мы русских расхерачим, Армяшек и мордву, А после их засунем В дерьмо мы омулей. Чтоб ни один народик Ви-ви, зи-зи, ки-ки, Не пудрил наши мозги Великий Уранхай! - Что это за предел маразма! - воскликнул Жукаускас. - Большего говна я, наверное, не слышал! - Это - наша строевая песня! - злобно сказал Ылдя. - Я написал. Ясненько?! Софрон промолчал. - Ты осмеливаешься иметь что-то против нашей гениальной песни - великого якутского военного гимна?! - разъяренно спросил Ылдя. - Сейчас я тебе ноздрю на посох натяну! Воины шли вперед, вздымая коричневую пыль, и с ними ехали машины, везущие какие-то розовые зенитки, или пушки. Солнце вышло из-за мутных облачков и противно слепило глаза, неприятно нагревая головные уборы. В этой мерной ходьбе слышалось позвякивание и шелест, и на солдатских якутских лицах появлялись капли ратного пота, образующие целые ручейки на лицах тех, кто вез зенитки. Все эти существа устремлялись биться за золото, как в доисторические эры, и командиры с желтыми повязками гордо поднимали подбородки вверх, склоняя голову направо, и любовно поглаживали приклады своих автоматов, почти как головки маленьких донек перед сном, и жаждали доблести, храбрости и упоения. Они прошли мимо скособоченных изб, каменных желтых зданий и разнообразных балаганов, и вышли на узкое шоссе, уходящее вдаль; и справа от этого шоссе был пустырь, а на пустыре стоял высокий крест. Жукаускас посмотрел направо и вдруг увидел замученную окровавленную фигурку Ильи Ырыа, прибитого за руки и за ноги к этому кресту. Какие-то колючки опутывали его голову, синяки и ссадины покрывали его худосочное тело, но бледное лицо насмешливо смотрело вниз, а пересохшие, с запекшейся кровью губы что-то шептали. Ырыа вздрогнул и напрягся. Голова его медленно начала подниматься вверх; от напряжения кровь потекла из ран; раздался глухой стон. Илья поглядел на проходящее войско взглядом дебила и стал делать ртом пукающие звуки в такт марширующим. Софрон сжал кулаки и остановился; Ылдя презрительно хрюкнул. - Что, увидели? - спросил он у Жукаускаса. - Ну пойдемте, подойдем к этому бедняге. Они перепрыгнули через канаву и предстали перед сияющим в лучах солнца крестом. Ырыа, пукая ртом, безучастно осмотрел их, потом медленно улыбнулся и хрипло, с большим усилием произнес: - Кукуня... - Что ты там еще выделяешь! - нагло проговорил Ылдя. - О душе надо сейчас думать, а не обо всяких кукунях! - Я хочу кончить его! - воскликнул Софрон. - Да он и сам скоро отойдет. Ну, может, скажешь нам перед смертью что-нибудь вразумительное, а?! Ырыа сощурил глаза, растянул губы в мерзкой гримасе, так, что они треснули и выступила кровь, напрягся еще больше и четко произнес: - Жуй! Потом быстро прошептал: - Искусство победило, убийство, крест, смерть, жизнь - все искусство, все для искусства, все ради искусства. Мамчик мой, пушыша саваланаима, прими надпочечник мой через жир, почему ты наставил мне рога, почему ты не засунул мне в рот зук?! - Вот гнида! - возмущенно крикнул Софрон. - Он опять за свое! - Крепкий парень... - задумчиво сказал Ефим. - И все же, какое отвратительное зрелище! Пойдем отсюда, мне кажется, он сейчас уже околеет. - Если бы не злость, меня бы сейчас стошнило, - проговорил Жукаускас. Голова Ырыа упала на грудь; казалось, он потерял сознание. - Смотри-ка - фффу!! - насмешливо воскликнул Ылдя, - он обмочился! Софрон отскочил в сторону, как будто ему чем-то грозила безобидная желтая жидкость, трогательно стекающая по мертвенно-синим ногам Ильи, прибитым к кресту. - Какая пакость!.. - сказал Ылдя. - Ладно, все с ним ясно. Он уже готов. - Он что-то еще говорит! - вдруг заметил Софрон. Они осторожно подошли к висящему вонючему Ырыа и прислушались. Глаза его были закрыты, тело казалось мягкой трухой, но рот упорно шевелился. - Я... Я... Я... - шептал Ырыа. - Ну, ну, давай же, скажи что-нибудь! Ылдя смотрел на тело, теряющее жизнь, с азартом математика, совершающего последнее действие сложной большой задачи, или с задором игрока, ожидающего установки комбинации в игральном автомате. - Я... Я... - уже хрипел Ырыа. - Ну! - Ямаха, - наконец произнес Илья и пусто замолчал, может быть, умерев. - Тьфу, овца! - расхохотался Ефим Ылдя, повернулся и отошел от креста. Жукаускас с пафосом посмотрел последний раз в грудь убийцы Головко, высморкался и тоже вернулся на свою дорогу. Солнце зашло; стало сумрачно; шум войска слышался уже где-то далеко впереди. - Побежали, ласточка! - весело сказал Ылдя. - Видишь, надо догонять. Только смотри, без дурачков! У меня ведь есть пистолетик! - Мне очень грустно, - промолвил Софрон.

НАЗАД ВВЕРХ ВПЕРЕД

Жеребец первый Путь начинается, когда существо, готовое к встрече, делает свое первое деяние и в первый раз вступает в реку, которая есть суть мира и дорога. Прекрасно открытие высшей реки среди обыденности простых каждодневных истин, наполняющих мгновения проживаемых времен. Это есть слава! Это есть величие! Это есть смысл! И он присутствует в реке, он един, он совсем, как чудо, сотворенное духом; и если подлинный дух есть, он есть именно в реке. Горний эфир хранит тайны настоящего корабля, плывущего среди огромной глубокой глади; свет сфер озаряет две белые палубы чудесной баржи, устремленной к началу миров; и если какое-то лицо возникает над лесом, полем, травой и горой, то это, без сомнения, священный лик. Вот так происходит открытие новых стран и открытие новых людей; вот так начинается битва за высшую жизнь и начинается любовь; вот таким образом тот, кто есть тот, произвел то, что есть то; и именно этим способом вода заполняет овраги, русла и большие пространства, образуя реки и моря. Дерево, растущее на берегу, становится межой, разделяющей волшебный мир таинственных вод с волшебным миром таинственных лесов. И тьма есть между ними, и свет есть над ними. История должна начаться, и начало ее исходит из воды; река есть повсюду, и двое плывут по этой реке; и Луна сияет в синем небе, и волны, журча, набегают на берег. Может быть, просто существует Бог, и вся река вместе с кораблем и птицами есть творение Его, или проявление Его, или Он. Может быть, в темной глубине загадочных вод сокрыт прекрасный дух, заключающий в себе целый мир этой великой речной бездны. Может быть, сквозь все это можно видеть Ничто, присутствующее везде, словно ненаходимое основание реальности, которая просто существует. Может быть, река есть Якутия. Но тот, кто знает, тот видит только корабль с двумя существами на реке, и он знает, что ничего нет другого - только корабль с двумя существами на реке; и не может быть ничего большего или меньшего, - только корабль с двумя существами на реке. Так, среди тьмы и света совершается чей-то путь, обращенный вперед - к началу; и некая цель возникает, как тайна, ждущая своего верного поклонника и рыцаря; и весь мир может менять черты, распадаться и соединяться вновь в любых формах, частях и обличиях, но нечто неубиваемое всегда присутствует в нем. Те, кто существуют внутри нынешнего момента описываемого мира, имеют имена, состоящие из звуков, в которых заключено все. И все остальное есть их имена, так же, как и все остальные есть их имена. Их имена звучат <Головко и Жукаускас>, и ничего другого. Их имена похожи на все. Головко и Жукаускас плыли по великой реке в самую высшую часть света, и их лица излучали решительность и тайну, которая была ведома только им. Они сидели в каюте корабля и пили портвейн <Анапа>, не говоря ничего. Капитан этого корабля Илья стоял в своей рубке, мрачно смотря вдаль, на Север, где был конец реки и начало моря, и иногда вертел разные рычажки, чтобы управлять своим кораблем, и приставлял к глазам большой черный бинокль, висящий у него на груди, будто амулет. Жукаускас задремал, выпив стакан <Анапы>. Его сны были похожи на свет и высшую любовь; радость мира пульсировала в каждом красивом видении, которое проносилось перед его внутренним взором, и Головко совершенно не присутствовал в этих снах, оставаясь полностью в ином мире, где он попивал сейчас портвейн маленькими, неторопливыми глотками. В каюте был волшебный полумрак; за окном виднелся прекрасный якутский берег, на котором росла буйная лиственничная тайга; и ни одного живого существа, к удовольствию Головко, не было там. - Восторг, - сказал он, хлебнув <Анапы>. Головко очень любил природу без людей, потому что люди обычно громко кричали всякие мерзости, оскорбляя величественные и безмолвные пейзажи, и сильно гадили, оставляя после себя всякое дерьмо и продукты своей деятельности, которая, как правило, была довольно гнусной. Сейчас здесь не находи лось никого, кроме деревьев, берега и реки, и это было подлинным счастьем, что ни одно человеческое существо не вторглось своим непрошенным присутствием в этот хрупкий великий природный мир. - Это похоже на изнасилование, - сказал Головко, представив, как человеческие кеды, или кроссовки ступают по мхам, или травам. - Вообще, пожалуй, человечество - самое убогое явление на нашей планете. Вот вам Человек, который несовершенен, которому надо спасаться, который первородно греховен, который вечно пытается, но никак не может соблюсти хотя бы самые естественные нормы существования здесь! Не убий, не укради... Надо было еще написать: не совокупляйся со свиньями, и так далее. Животные тоже мерзки. Удивительно: нескладный, вечно стремящийся куда-то, как он сам считает, вверх, человек, и - совершенное прекрасное дерево. Лиственница - вот смысл этой реальности! Она не нуждается в спасении, она вне этого! Как красиво здесь без людей! - Что?! - закричал проснувшийся Жукаускас. - Добрый вечер, напарник, - холодно сказал Головко. - Вы можете звать меня Софрон, - сказал Жукаускас, улыбаясь. - А вы меня Абрам? Ну что ж, хорошо, Софрон. - А вы - биолог? - спросил Софрон, садясь на койке. - Ну да, - презрительно ответил Головко. - Биолог. - Как интересно! - Да чушь это, дерьмо. Вот посмотрите в окно, и вы увидите чудеса, а я занимаюсь ерундой. - Да, ну а все-таки, что вы делаете... - Занимался парасимпатическим подавлением сокращений семеновыводящего протока у морской свинки, - немедленно сказал Головко. - Ясно. - Вы видели сон? - спросил Головко. - Я не помню, - медленно проговорил Софрон. - Мы далеко уже проплыли? Ведь мы плывем давно? - Не знаю, - сказал Головко. - Здесь есть капитан Илья, как его назвал Дробаха, и он должен нас высадить вовремя. - Я хочу спать, - пробормотал Софрон и лег на свою койку. - Желаю вам приятного времени! - усмехнулся Абрам Головко и выпил маленький глоток портвейна. - Разбудите меня, если что, - сказал Софрон. - Я разбужу вас, если все, - прошептал Абрам и вышел из каюты, захлопнув за собой дверь. Он прошел по чистому коридору мимо железной двери корабельного туалета, и вышел на палубу, где было холодно и прекрасно. Потом он сел на стоящий рядом с лестницей раскладной стульчик, который чуть не сломался от такого тяжелого мускулистого тела, и стал смотреть на проплывающие мимо виды с умиротворенной улыбкой праведника, завершающего свой земной путь. Природа была абсолютным явлением в мире случайных связей и непонятных вещей. В тайге росли лиственницы, лианы, плющи и разные цветы; они все росли, переплетаясь друг с другом, словно любовники, наконец-то встретившиеся после разлуки; и когда вставало солнце, то ничто не менялось внутри тайги - только наступал свет; и когда, заходило солнце, то наступала ночь, и тайга была огромной тайной в центре темного мира, который был одной страной. Одинокие полярные пальмы грустно стояли на берегу, склонив светло-зеленые листья к воде; карликовые баобабы иногда росли под лиственницами, напоминая гномов, или дедов-Морозов, стоящих под новогодней елкой. Воздух был таким, каким он и должен быть; все было одинаково. И грибы, живущие тут, любили эту тайгу и реку. Иногда над тайгой пролетали якутские утки и гуси, и иногда над рекой пролетали якутские чайки. Головко одобрительно подмигивал им, словно женщинам, или друзьям, и потом снова смотрел и тайгу, как будто хотел найти там что-то другое. Природа была естественной данностью в мире причинно-следственных связей и строгой ясности. Тайга стремилась стать лесотундрой, словно личинка, тяготеющая к превращению во взрослого жука; пальмы совершенно не могли здесь жить, выродившись в какие-то тоненькие кустики; а серые коряги лежали повсюду, где только не росли лиственницы, и преграждали все входы в тайгу, как запертые двери, ведущие в другую действительность. Доисторическое бытие, существующее вне корабля, было привлекательным и жутким, как будто самый первый пейзаж, открывающийся взору путешественника, посетившего другой мир; и что-то по-настоящему странное было в каждой прекрасной мельчайшей частичке его. Головко вспомнил, как они сели на этот корабль, сказав: <Заелдыз> капитану, который оказался застенчивым двухметровым человеком в форме, и потом, пройдя в предложенную им каюту, немедленно выпили по стакану вина <Анапа>. Головко поморщился, вспомнив довольную рожу Софрона Жукаускаса и его дурацкий радостный всхлип, последовавший за словами Головко о том, что можно выпить еще один стакан. Головко подумал, что его сейчас стошнит, так как он вспомнил пухлые белые ноги Жукаускаса, который тот обнажил при переодевании штанов. И тут, воспроизведя в своей памяти выцветшие тренировочные штаны Жукаускаса, Головко явственно ощутил физическую дурноту и какое-то остервенение внутри своего тела. Тоща, сосредоточившись на представлении того, как он отрезает связанному Софрону половой член и ногу, Головко переборол это неприятное состояние и почувствовал себя свежим, бодрым и спокойным. - Подонок! - расхохотавшись, проговорил Головко, с удовольствием ощутив холодный ветер, овевающий его лицо. - Ублюдок! - засмеявшись, сказал Головко, посмотрев вдаль, где была бесконечная таинственная тайга, постепенно становящаяся лесотундрой. - Я люблю тебя, мир! - вдохновенно воскликнул Головко, обратив свой взор к небу, которое было над всем. И корабль плыл вперед по Лене, и вокруг была Якутия, и все продолжалось, несмотря ни на что, Головко долго сидел на палубе, ничего не говоря, и не делая никаких движений, но потом, увидев начавшийся закат, он резко встал, обворожительно улыбнулся и быстро вошел внутрь корабля, захлопнув за собой деревянную желтую дверь. Жукаускас лежал в каюте, разложив по обе стороны от себя свои белые пухловатые руки, и противно храпел. Стакан с осадком <Анапы> стоял на тумбочке. Тренировочные штаны Жукаускаса висели на стуле и слегка покачивались, словно демонстрируя то, что они находятся на корабле, который плывет по реке вдаль. Головко бодро отворил дверь, подошел к своему спящему напарнику и быстро ущипнул его за щеку. Софрон Жукаускас вздрогнул и взмахнул рукой, словно это имело смысл. - Подъем, человече! - крикнул Головко, хлопнув в ладоши, - ночь наступает, тайга вокруг!! Софрон взмахнул другой рукой, открыл глаза и пусто посмотрел на тренировочные штаны. - Это вы... Ээ... Бы... - Зовите меня Абрам! Ай-ля-ля! Вставай, богатырь, тебя ждет якутская ночь! - Перестаньте, - серьезно сказал Софрон, почесав свой пупок, - мы с вами выполняем серьезное патриотическое, почти революционное дело. Вы не должны кричать и смеяться! Сейчас вечер, я выпил и сплю. Нам нужно быть ко всему готовыми. Вдруг нас зарежут люди иной нации и культуры?! Ведь здесь уже есть где-то тунгусы! - Ерунда, ерунда! - бодро отмахнулся Головко, щелкнув пальцами. - Пойдемте, постоим, подумаем, посмотрим на реку, лес, луну и закат. Мир перед нами, дорогуша, а вы говорите про революцию! Надо пользоваться моментом своего местонахождения, иначе вы завернетесь в дурно-бесконечном водовороте абстрактного несущественного маразма. Надо просто вдохнуть воздух, и энергия пронзит вас, как божественный античный разряд! - Это не для меня, - недовольно сказал Софрон, садясь на кровати и беря тренировочные штаны в правую руку. - Но выпить немножко вина на палубе я не откажусь. - Вперед и вперед! - воскликнул Головко, подпрыгнув. - Пока мы еще не приплыли куда-нибудь, мы можем пить, хлопать себя по животам> или спать. Но лучше всего смотреть вдаль и видеть, как наступает тьма. Потому что, все остальное - это просто политика, да и все. - Тогда зачем мы вообще согласились сюда ехать, выполнять нашу цель?! укоряющим тоном спросил Софрон. - А я люблю реки и горы, - серьезно ответил Головко, доставая из сумки бутылку <Анапы>. - Мы все, якутяне, должны выйти из Советской Депии, а с такими настроениями, как у вас, я не уверен, что это удастся... - Я люблю коммунизм, - мрачно сказал Головко. - Обожаю Ленина. - Вы - провокатор! - с ужасом закричал Жукаускас, озираясь по сторонам. Головко подошел к Софрону, ударил его по плечу и протянул ему руку. - Да бросьте вы, друг мой, я с вами шучу все время, а вы так насторожились. Конечно, я не верю в коммунизм, ненавижу Ленина и Советскую Депию - да и можно ли по-другому, если я в своем уме; но просто мне показалось, что вы слишком взволнованы, а этого совсем не нужно; пойдемте, выпьем вина, посмотрим на реку и тайгу, на то, как приходит тьма, как блестит вода; и поговорим о любви. - О любви?! - переспросил Жукаускас. - Именно с любви! - нежно повторил Головко, приобняв Софрона. - Но вы... Вы действительно с нами, с ЛДРПЯ? - Я создал эту партию! - воодушевленно ответил Абрам Головко. - О чем вы говорите?! Когда мы с Дробахой все это начинали, никому и в голову не могло прийти, что что-то может быть в Советской Депии кроме Советской Депии. Вы оскорбляете меня, Софрон Исаевич! Ваш партийный стаж не дает вам права... - Ну ладно, - растрогано произнес Софрон, - пойдемте, выпьем, - Да, - бесстрастно сказал Головко и вышел из каюты. И они пришли на палубу в безлюдный восхитительный вечер их путешествия, в котором белый корабль плыл по великой реке, рассекая ее воды, и искривленные деревья росли на двух берегах, образуя тайгу. Маленькое красное солнце коснулось горизонта, расплываясь в малиновых отражениях речной поверхности, и оно постепенно исчезало, унося с собой весь свет в другую сторону, находящуюся за этой землей и морем; и луна, существующая сейчас в виде молодого месяца, появлялась вместо него, становясь с каждым мигом ярче и желтее, и почти не освещала ничего вокруг, блекло оттеняя наступающую всюду мрачную тьму, и безразлично находилась на небе между облаком и звездой. Головко пошел вперед, держа в обеих своих руках две бутылки вина, которые он успел взять с собой, и Жукаускас медленно следовал за ним, посматривая направо и налево, и все еще недоумевая по поводу неожиданного высказывания своего напарника. Головко шел мимо связанных бревен, направляясь на нос корабля, и весело посвистывал. Темные чайки без всяких криков летели рядом. Головко быстро забрался по лестнице на открытую площадку, перед которой была только огромная река и небо, и, топнув ногой, радостно сказал: - Восторг, мой друг, смотрите, какое чудо, прелесть, волшебный миг!.. Вот почему я люблю нашу страну, ибо река есть красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк. Может быть, у вас есть нож, или спички, чтобы открыть нашу великолепную бутылку? - Есть, - тихо ответил Софрон, доставая маленький тоненький ножичек из заднего кармана. - О! - воскликнул Головко, разрезая пластмассовую пробку. - Это настоящая якутская штука!.. По-моему, этой вещью убивали коз? - В глаз, - мрачно сказал Софрон. - Они приставляли эту вещь в глаз козе, и вонзали ее ей в мозг. - Зачем?! - Чтобы убить, чтобы съесть, - произнес Софрон, отворачиваясь. - Наши предки были жестоки, странны и невероятны. Но такова наша история. Надо принимать ее такой, какая она есть. - Вы - якут, Жукаускас? - спросил Головко, отшвыривая пробку. - Я - якутянин, житель этой земли. - Но, может быть, ваши предки были добрыми, понятными и великими?! Может быть, литовцы в древности были очень красивы и хороши? - Я не литовец, я живу здесь! - гневно воскликнул Софрон. - Не говорите мне, не надо. Я родился и вырос в Якутске, я помню сквер Ильича еще когда там ходил трамвай! - Зато сейчас там вечномерзлотный фонтан. Выпейте приятель; здесь действительно красиво и чудесно. У меня тоже есть свои причины и виды, хотите я выпью первым? - Все равно, - обиженно сказал Софрон. Головко выпрямился, посмотрел вдаль, запрокинул бутылку, и не отрываясь выпил половину. После этого он вздохнул, посмотрел налево и передал бутылку Софрону. - Теперь отлично, - пробормотал он, - сейчас я вам скажу о любви, - Почему о любви? - спросил Софрон, делая маленький глоток. - Я хочу. Здесь слишком прекрасно. Здесь прекрасная природа, и почти нет ничего человеческого. И мы стоим на носу корабля, словно подлинные путешественники, и в нас есть наша любовь, которая сияет, словно святое солнце, и нам лучше говорить именно такие слова именно сейчас; потому что дальше будет интересная деятельность, либо скучное существование, и мы будем что-то выяснять и о чем-то говорить; и, возможно, нам будут нравиться наши споры, или рассуждения, но все это не стоит любви. Ибо любовь есть высшее; ничто не сравнится с нею; любовь есть чудо, явленное в подлинной тайне. - Разве ничто не может сравниться с нею? - проговорил Жукаускас, делая большой глоток. - А как же дружба, государство, какое-нибудь искусство, на худой конец? - Ничто мне не чуждо, - сказал Головко, - но любовь есть высшее из всего, что вообще есть. Послушайте меня, приятель, и вы поймете, что Якутии нет вне любви, так же, как ничего нет вне любви; и если что-то вообще возможно, а не Ничто, то это есть, потому что везде любовь. Любовь движет нами и не нами; и каждая книга содержит в себе любовь, иначе ее нет, как книги, л каждая мелодия содержит в себе любовь, или же, это - не музыка. - Ненависть! - воскликнул Софрон, делая небольшой глоток. - Не всегда любовь, иногда ненависть! - Вы знаете книги, полные ненависти? - усмехаясь, спросил Головко, облокачиваясь о парапет. - Конечно! - Так это любовь, - загадочно произнес Головко, улыбаясь. - Это великое чувство, которое охватывает все, которое принимает любое обличье, которое становится противоположным самому себе, которое перестает быть вообще, и которое всем является! - Ненависть есть любовь? - сказал Жукаускас, делая большой глоток. - А любовь есть все? - Воистину так! Воистину так! - И если я ненавижу свою жену, то я люблю ее? - Вы всегда любите, - серьезно проговорил Головко, щелкнув пальцами. - Даже когда мне все равно? - Это есть высшая любовь. Послушайте. Головко поднял руки, посмотрел вдаль на темные волны реки, на мрачные деревья тайги и на Луну, и стал вдохновенно говорить. - Любовь, мой друг, есть слава, сила, бытие и смысл. Любовь есть цель страны, ее правая рука, ее пульс. Бог мира есть бог любви; и любовь есть Бог, свет и все божественное. Когда существо любит, оно существует, рождается и рождает. Гибель любви есть смерть, суд и тьма. Но любовь не имеет гибели, поскольку гибель есть лживое понятие мира-без-любви. Любовь есть в мире, хотя любовь не есть мир. Якутия - это любовь; мы с вами - это любовь, наш капитан - это любовь, и наш долг - это любовь. Когда возникает любовь, возникает тайна, и когда умирает любовь, умирает тайна. Не может быть ничего вне любви; и когда вы смотрите на горы, на реку, на море, на Лес - это есть любовь. И если ваш смысл совпадает с вашей целью, и если ваш путь является вашим смыслом, и если ваш мир преображается в вас, то это - любовь. И когда птица взлетает на вершину и смотрит на солнце, не закрывая глаз, то это - любовь. И вы приходите туда, где есть свет, и вы видите тайну и красоту, и вы есть любовь. Каждый, кто любит ветку, любит и дерево; и если вы любите мир, вы любите и бытие. И когда вы любите, вы есть, и когда вы не любите, вас нет. И вас не может не быть, ибо любовь неубиваема и неразложима, и любовь - не от мира сего. И если вы - мир, то в вас всегда есть любовь; и в любви заключено все, и познавший любовь познает все. Я могу говорить, и я могу не говорить, но слова могут быть любовью, потому что в начале была любовь, и любовь была словом. И все не имеет смысла, потому что я всего лишь могу сказать: любовь. И все. И любовь - это женщина. - Вот именно! - вскричал Жускаускас, внимательно слушавший Абрама Головко. - Не знаю, к чему говорить столько разных размышлений и слов, когда есть женщина, и она может не любить. - Неужели, - презрительно сказал Головко. - Да! Вот сейчас я выпью и расскажу вам. Когда она предает, изменяет, моя любимая, тело, которое я гладил, целовал... Разве это любовь? Это ненависть, это скотство, это ужасно... - Не имею такого опыта, - холодно проговорил Головко, откупоривая вторую бутылку. - Вам повезло, повезло! Любовь - это страшно; она кончается, и женщина кончает... То есть, она начинает! Изменяет, и я хочу убить, хочу уничтожить, но люблю, или уже не люблю... - У вас какая-то каша в голове, - заметил Головко, делая большой глоток. - У меня каша в сердце! - воскликнул Софрон. - У меня каша в сердце! Слышите? У меня каша в сердце! - Слышу, - сказал Головко. - А я вот до сих пор не хочу слышать. Этот ласковый стон... - Вы что, застали ее с другим? - спросил Головко. - Да! Это было очень давно. Через два месяца после свадьбы. Я пришел домой с работы раньше, слышу какие-то характерные звуки... Открываю дверь; она... Это... Как бы это выразить... - Ясно. - сказал Головко. - Нет... Это... Как бы сосет... Этот ласковый стон... Такой черный... Потом начала лизать... Как бы это... Зад... Попу... Лижет, сосет. Характерные звуки. - Что вы сделали? - быстро, спросил Головко. - Я сказал: <Ах ты, ебаная пизда, вонючая блядь>. - А они? - Вскочил огромный брюнет, надел трусы, ударил меня в лоб. Сказал, что служит в КГБ, оделся, ушел. - А вы? - Я сказал: <Ах ты, блядь>, и пошел, взял бутылку шампанского... - Почему? - Чтобы выпить... Было только шампанское... Убить ее хотелось... Парализовало. - А она? - Она пришла на кухню, сказала: <Послушай меня. Послушай. Люблю только тебя навсегда. Но мне хотелось проверить, испытать, что такое измена. И теперь я могу точно сказать, что я тебе изменить не могу>. - А вы? - Я выпил. Очень хотел ее ударить по лицу, но как-то так... Она сказала: <Мы ничего не успели. Ничего не было. Успокойся. Не бросай меня! Я сойду с ума. Я чувствую себя последним дерьмом>. - А вы? - Я сказал: <Как ничего не было? Когда было? Когда я видел? А?> - А она? - А она сказала: <Только в рот. Только так. Больше никак. Он не ебал меня в пизду. Поэтому, я не изменила тебе>. - А вы? - А я сказал: <А в жопу? А в жопу? А в жопу, сволочь, он тебя не ебал?!> - А она? - А она потупила взор. И я понял: да. Было. И я снова выпил. - А она? - А она сказала: <Ударь меня, любимый, только не бросай. Он изнасиловал меня. Что я могла сделать? Она сказал, что работает в КГБ, посадит. Он сказал: соси, а то устрою тебе пропаганду против Советской Депии. И я уступила. Это ужасно. Пойди. Убей его>. - А вы? - А я вступил в ЛДРПЯ, чтобы бороться с такими, как он. Я возненавидел Депию. И наступило новое время. И я его встретил. - А он? - А он улыбнулся, поздоровался, сказал, что он - активный деятель нашей общей партии, любит Якутию, едет в Австрию налаживать контакт. - А КГБ? - Он не сказал. Он был очень дружелюбен, сказал, кто старое помянет... И все такое. - А вы? - А я попробовал дать ему пощечину и что-то сказать. - А он? - А он знает у-шу, избил меня очень сильно. Я два месяца лежал в больнице, а он уехал. - А она? - А она поехала в командировку в Чуйскую долину, се там изнасиловали, убили и расчленили. - А вы? - Я очень рад. Женился опять - на ее двоюродной сестре. Ничего так. Но без любви. - Так вы ее очень любили? - Сначала любил, потом ненавидел. - Так об этом я и говорил все это время! - воскликнул Головко, подпрыгнув на месте и сделав очень большой глоток <Анапы>. - Значит, я прав, вы подтвердили! Любовь есть ненависть, и только в ненависти есть любовь, и кто ненавидит, тот любит, и кто любит, тот знает все. - Что-то я разговорился, - с сожалением пробормотал Софрон, отхлебнув вина. - Прекрасно, восхитительно, чудесно! Такие великие слова о великой любви! Под такой луной! Воистину, это чудо! Любовь! - Здравствуйте, приятели, - сказал кто-то. Головко и Жукаускас обернулись, и тут же увидели приближающегося к ним с фонарем капитана Илью. Он уверенно шел по палубе, одетый в красно-зеленую куртку, и имел очень серьезный внушительный вид. Он подошел, протянул свою руку и поздоровался. - Как партия, как планы? - спросил он. - Тайна! - ответил Головко, протягивая бутылку <Анапы>. - Мы говорим о другом. О любви. - Любовь? - без всякого интереса проговорил капитан и быстро допил все, что осталось от вина. - Любовь - это вершина, - воодушевленно сказал Головко. - Как вас зовут? - Я - Абрам, а это - Софрон. - Ну вот, приятели, - произнес капитан, - это вот так вот все, а остальное по-другому, а тот, кто думает, что это не так, он неправ, и, на мой взгляд, не понимает главное, которое, если взять любовь, видно в том, что любовь прекрасна в Америке и очень плоха в Коми. Поэтому... - Вы - коми? - быстро спросил Головко. - Я - наполовину ненец. Наполовину. Но просто в Коми очень много бурят нефть бурят нефть. И еще там добывают газ - добывают газ. У нас в Депии очень много бурят нефть - бурят нефть. И еще у нас в Советской Депии вообще очень много добывают газ - добывают газ. А в Америке сексуальная жизнь намного выше. Я помню, в Сан-Франциско я зашел в <магазин для взрослых>, как он там называется, это в North Beach, и там столько всего - и члены разные резиновые, что лично мне очень близко, и разные журнальчики, и для таких, и для сяких; и порнушку крутят, которая, что ни говори, при всем при том, имеет определенную цель, и смысл, и назначение, и своих, как говорят, приверженцев, и своих, как говорят, противников. Но там ее крутят - зашел в кабинку, заплатил пятнадцать центов, и можно смотреть - и можно смотреть. В Коми же нет такого - нет такого! - Видеоклубы есть, - сказал Софрон. - А членов же не продают, что мне близко?! В Америке-то лучше! В Лос-Анжелесе пойдешь на пляж, там девушки в бикини, мужчины в плавках, что мне близко, а в Коми холодно! Разве пальма Коми сравнится с пальмой Санта-Барбары?! Любовь неотделима от политики, поскольку любовью жив наш человек, ему любовь дана от природы, чтобы он любил, и чтобы было хорошо и волшебно, и ваша ЛДРПЯ борется за это, и я рад, что мы присоединимся к Америке и сделаем в Коми все нормально. - Так вы за Коми, или за Якутию? - сказал Софрон. - Я - ненец наполовину. Наполовину. В Коми я живу - в Коми я живу. В Якутии я работаю - в Якутии я работаю. А в Америке мое сердце. Вот так! - А когда прибывает наш корабль в Кюсюр? - спросил Головко. - Завтра ночью, - ответил капитан.

Жеребец второй Наступила прекрасная ночь, и корабль вступил в безбрежные просторы тундры. Берега здесь были темными и разноцветными, и узловатые коряги лежали у воды, омываемые волнами, и каждая из них настолько, в высшей степени, была на своем месте, что казалось, если стронуть какое-нибудь небольшое высохшее бревно с остатками коры и поместить его как-то по-другому, например, перпендикулярно прежнему положению, то исчезнет весь этот мир. И баобабы стали совсем маленькими и тоже узловатыми, как коряги, и издали напоминали застывших на месте дикобразов. И не было тьмы, поскольку был полярный день; но ночной свет все равно был мрачным и каким-то ненатуральным; и все вокруг походило скорее на царство теней, чем на мир, где отсутствует ночь. Но какая-то высшая свежесть чувствовалась в воздухе и во всем; и какая-то истинная энергия пронзала все окружающее - все, что здесь было; и эта реальность как будто была еще более реальной и настоящей, и словно светилась изнутри; и она не требовала от любого индивида ни проникновения в себя, ни пренебрежения собой, а только дарила каждому желающему существу свое великое существование; и в этом было что-то совершенное и подлинно таинственное, и все буквально искрилось радостью, счастьем, покоем и теплом. Головко и Жукаускас сидели в каюте и смотрели в окно, которое выходило на палубу. Софрон с сожалением допивал последний стакан <Анапы>. Абрам задумчиво глядел на берег, который постепенно становился совершенно голым, теряя всякую растительность, и его глаза излучали восторг и понимание. Жукаускас был одет в красно-желто-зеленую куртку и серые штаны, и сумка с его вещами лежала перед ним. Головко ничего не пил и только иногда постукивал большим пальцем руки по стеклу. И все было так; и тут Софрон резко выпил все вино у себя в стакане. Головко никак не отреагировал на это, только стукнул пальцем по стеклу. - Мы прибываем? - спросил Жукаускас, икая. - Мы есть всегда, - многозначительно проговорил Головко, не отворачиваясь от окна. - Не понимаю вас, - сказал Софрон. - И вообще, простите за мои речи. Все это ерунда. - Знаю! - ответил Головко, зловеще улыбнувшись. - Это - тундра? - спросил Софрон, посмотрев на белую корягу, лежащую около самой воды. - Это - тундра, - произнес Головко после паузы, - тундра - это победа над лесотундрой, венец тайги, вершина земли. И мы здесь. И все это будет нашим. - Чьим? Якутским? Якутянским? Не-советско-депским? - Якутским, - с удовольствием проговорил Головко, - якутянским. Готовьтесь, напарник, скоро мы будем выходить. Вам понравилось наше плавание? - Прекрасно! - сказал Софрон. - Я в который раз убеждаюсь, насколько прекрасна наша Якутия, а особенно наши баобабы. - Это так, - прошептал Головко. - И я с удовольствием приму участие в освобождении этой земли от всего, что ей мешает! - Да, - ответил Головко. Они замолчали, Софрон лег на кровать. Двигатели корабля мерно шумели, и их шум словно был частью напряженной тишины, царившей вокруг, и совершенно не нарушал ее умиротворенного величия. Прошло много времени; Софрон Жукаускас полудремал, видя перед глазами какие-то нежные яркие цвета, которые вспыхивали и сверкали, как переливающиеся под разными фонарями журчащие фонтаны, и потом вдруг появились две женщины, и одна из них была голой и красивой. Софрон во сне дотронулся пальцем до ее уха ярко-красного цвета и почувствовал шелковистость и прелесть кожи этого уха. Вторая женщина в коричневом платье подошла к нему и поцеловала его подбородок. Софрон ощутил нечто невероятно-прекрасное в своей душе; его тело начало как будто пульсировать, переполняясь блаженством и возбуждением, и он словно стал воздушным и безграничным. Потом он увидел окно, и в нем было небо и закат солнца. И тут прямо к окну подошла огромная синяя лошадь. И Софрон понял, что любит ее. Он открыл глаза и увидел окно своей каюты, Головко и тундру. - Абрам, - позвал Софрон, пытаясь привстать. - Я вас слушаю. - Со мной что-то было... Это волшебство... Цвета и синяя лошадь... И женщины... - Тундра, - не оборачиваясь, ответил Головко торжествующим тоном, - это воздух тундры. Это плоть тундры, это тайна тундры. Вы когда-нибудь бывали здесь? - Нет, - испуганно сказал Софрон. - Ну что ж, тогда вам, может быть, предстоит что-нибудь новое. Вы видели синюю лошадь? - Да... И... вообще все. - Ну что ж... У меня сперва был один зеленый цвет. Только зеленый. А сейчас ничего. - Как ничего? - Ничего, кроме того, что есть. А самое высшее - это то, что есть. Поэтому я смотрю сюда. - А я - нет. - Еще бы! - усмехнулся Головко. - Вы должны сейчас закрывать глаза и спать. Но мы выйдем на берег! - И что тогда? - Не знаю, - безразлично ответил Головко. - Может быть, ничего. Или все. - Я не хочу! - воскликнул Жукаускас, вставая с кровати. - Мне достаточно меня и всего остального... Мне не надо... - Это и есть вы, и все остальное. И синяя лошадь. - Плевать, - сказал Софрон. - Это просто сон, и все. - Сон - это все, - улыбаясь, произнес Головко. В каюту постучали. - Войдите! - одновременно проговорили Абрам и Софрон. Дверь открылась, вошел маленький матрос в тельняшке и черных штанах. - Заелдыз, приятели, - сказал он шепотом. - Наш капитан передает вам, что через полчаса он высадит вас в Кюсюре. Будьте готовы: мы очень тихо подойдем к берегу, и вы спрыгните. Да здравствует ЛДРПЯ! - Ура, - прошептали Жукаускас и Головко. Дверь закрылась, матрос ушел. - Вот так, - серьезно сказал Головко, - смотришь на прекрасные вещи, и что-то начинается. - Вот и наступило время действовать, - удовлетворенно заявил Софрон. - Вы все запомнили, что нам говорили? Приплыть в Кюсюр, найти агента по имени Август, сказать опять же <заелдыз>, спросить у него местонахождение следующего агента и пароль, и потом - снова в путь. Вам Дробаха, надеюсь, не забыл дать партийных денег? - Путь - все, движение - ничего, - произнес Головко. - У меня много денег. Может быть, они уже ничего не стоят. Хотите взять тысячу рублей? - О, - обрадованно сказал Софрон, - пусть они пока будут у вас. Это же рабочие деньги, а не просто так. Вообще - гнусное слово <рубль>. Я думаю, когда мы добьемся самостоятельности в составе Америки, у нас будет, скажем... якутский доллар. Или своя единица. - У меня много денег, - повторил Головко, засовывая руку в карман. - Впрочем, я могу все оставить у себя. Мне кажется, лучше иметь свою денежную единицу. Я предлагал Дробахе. Я считаю, что она должна называться рублейчик. - Рублейчик? - Переспросил Софрон, садясь на стул. - <Что это? - Это новая якутская денежная единица, готовая конкурировать с долларом. Она называется <рублейчик>, и это название указывает на то, что это все-таки бывший рубль. Ведь мы не должны так просто перечеркивать нашу историю! А заимствовать какую-то известную денежную единицу, типа марки, или йены, значит, не уважать себя. Именно поэтому, я говорю: рублейчик. Дробаха почти согласился. - Но ведь это очень сложно, дорого! Печатать эти <рублейчики>. Надо хотя бы первое время перейти на доллары. А уже потом... Да и глупо как-то... <Рублейчик>! Почему не <рублик>? - Послушайте, - усмехаясь, сказал Головко, - вы меня извините, но вы прямо как идиот какой-то, ей богу. Не обижайтесь! Ну а если б я сказал <рублик>, вы бы меня спросили: <Почему не рублейчик?> Да? - Да нет... - обескураженно промолвил Софрон, - просто можно какое-нибудь более якутское слово... Например, <рублях>... Или, вообще, никаких рублей. - Это в комитете <Ысыах> хотят все исключительно якутское, - немедленно ответил Головко. - А у нас - многонациональная страна. Мы - якутяне, а уже потом якуты, или литовцы, - Жукаускас поморщился, - и, между прочим, суффикс <эйчик> существует в древнеякутском языке, а слово <лейч> на хоринском диалекте древнеякутского значит <бабка лошади>. - Ну и причем здесь бабка лошади?! - возмущенно воскликнул Софрон. - А при том, что где лошадь, там и якут. Нет ничего более якутского, чем лошадь. Итак, этот суффикс в сочетании с русским корнем [рубл' ] дает прекрасный пример русско-якутского прошлого и нового якутянского настоящего нашей страны. Нечто более якутское в названии уже было бы национализмом. - А тунгусы? - спросил Софрон. - Они ведь никак не отражены в этом названии! - Ну знаете, - расхохотался Головко. - Вы просто невозможны. Мало ли кто у нас живет! Армяне тоже есть. Надо всегда выделять главное. Зато копейка у нас станет центом. Это будет указывать на про-американскую ориентацию новой Якутии. - Значит, - сказал Софрон, - можно будет купить бутылку коньяка за... тринадцать рублейчиков восемьдесят центов? - Именно так, - согласился Головко, - только я надеюсь, что коньяк будет дешевле. Мы уже передали предложение американцам о рублейчиках через цепь агентов. - И как? - Им все равно, - радостно сказал Головко, - и нам тоже. У нас много золота, алмазов и прочего, и им безразлично, как мы назовем свои деньги. Так что вопрос в принципе решен. - Тьфу, - произнес Софрон. - Ладно, если вы погибнете, выполняя наше ответственное задание, я думаю, ваш портрет выгравируют на первом рублейчике. - Спасибо, - серьезно сказал Головко. - Но Дробаха забил его для себя. - Может, и меня изобразят на центе, - вздохнул Софрон. - Наши центы будут из золота! - самодовольно воскликнул Головко. - И вам в лоб вставят якутский алмаз! - Но чтобы все это было, - мечтательно сказал Софрон, - мы должны правильно и замечательно выполнить наше ответственное задание, найти всех агентов и восстановить связь с Америкой и Канадой; и вступить сейчас на путь, который сулит нам большие пальмы и ананасы, доллары и улыбки! Вперед, напарник, готовы ли вы, приятель, к выходу и к началу?! - Да здравствует Якутия, - проговорил Головко. - Прощай, корабль. Мы выходим в новый мир. Мы увидим разных людей. - Где же Кюсюр? - спросил Софрон. - Вот он, - ответил Головко.

Жеребец третий И в мрачную белую ночь они сошли на таинственный северный берег, покинув приятный корабль и свою каюту, где были койки и <Анапа>, и ласковый матросский уют. Они почувствовали острые камни у себя под ступнями, и увидели зелено-фиолетовые грибы, растущие под крошечными пальмами, обвитыми тоненькими лианами красного цвета, но сейчас все было здесь серо и неявно, и только простор присутствовал везде, схватывая реку, Кюсюр и горизонты, и только разноцветные чумы стояли рядом - более ничего, и только умиротворенный рокот каких-то слов и звуков был слышен там, и только мутное небо простиралось над ними. В каждой растущей травинке был заключен внутренний свет, и каждое деревце излучало какое-то сияние; и можно было сесть и сложить руки, и посмотреть вдаль - неважно куда - и ничего не увидеть, и ничего не пожелать, и смотреть только на розово-голубой узор чума перед собой и на пальцы своих рук, и на свое колено, и пребывать здесь всегда, ощущая все во всем и время во времени. Здесь словно не было цвета, но были любые и единственные цвета, здесь был полумрак этой ночи, но в нем был абсолютный свет, пульсирующий и струящийся, как сверкающий под фонарем фонтан; и здесь были цветы, закрытые до утра, но хранящие свою красоту под прекрасными маленькими бутонами, и здесь не было облаков, а была только разреженная ясность открытого в вышину неба; и размазанное в этой атмосфере блеклое солнце только собиралось пронзить поверхностный простор тундры, приподняв свой нечеткий край над слоем облаков, и зажечь все это таинственное великолепие неожиданным живым огнем. Пока что растения выглядели почти неодушевленными и в чем-то сумасшедшими, дикими и неприрученными, казалось, что они могут пищать, или нежно шептать, или что их нет вообще, и можно наступать на траву, или на маленький куст своей ногой, ничего не нарушая в мире, потому что все сейчас являлось тенью и ерундой - в этот миг; и никакая нога была не в силах ничего разрушить, в то время, как днем то же самое дерево превращалось в нечто, вроде знакомой уличной собаки, которую нужно гладить, кормить и не принимать всерьез. Поселок Кюсюр, находившийся здесь, представлял из себя несколько красочных чумов, установленных прямо на разноцветной почве на берегу огромной глубокой Лены напротив другого берега, где не было ничего. Каждый чум имел свой цвет и свой узор, и все вместе они выглядели как стекляшки в сломанном калейдоскопе, в котором сохраняется общее цветовое сверкание, но потеряна удручающая симметричность. Легкий дым шел из некоторых чумов, показывая на то, что там не спят. Какой-то вдохновенный шепот слышался из розового чума, стоящего на правом краю Кюсюра; два голоса восторженно произносили:

Шика

Сыка

Шика