Лимонов Эдуард

Коньяк Наполеон

Эдуард Вениаминович Лимонов

КОНЬЯК "НАПОЛЕОН"

Моисей Бородатых выполнил свое обещание. В августе 1975 года я стал корректором. Однако знакомым я гордо сообщил, что работаю в "Русском Деле" журналистом и иногда замещаю корректора. Мне хотелось, чтобы дела мои выглядели лучше, чем они были. "Журналист" звучало благороднее, чем "корректор".

По утрам Елена обычно лишь на мгновение открывала глаза, чтобы тотчас закрыть их, я покидал душную спальню, зажигал свет в ванной, наскоро умывался, брился (обычно порезав подбородок) и облачался в серый костюм, белую рубашку и широкий галстук. Костюм и несколько галстуков я привез из России. За полгода жизни в Соединенных Штатах я сумел лишь приобрести себе туфли из пластика за 4 доллара 99 центов. Некоторое время я с удовольствием лицезрел журналиста Лимонова в ванном зеркале, на фоне синих с фиолетинкой мелких цветов клеенки. Клеенка свисала с потолка и позволяла нам с Еленой принимать душ, стоя в ванной. Журналист остался доволен портретом журналиста и уходил в кухню, где орды тараканов оперировали на местности в полной безнаказанности...

В очередной раз в жизни я с упоением играл новую роль. Соорудив моментальную яичницу, я усаживался за кухонный стол, жевал и перечитывал статью, написанную мной накануне вечером. Статью я намеревался показать "боссу". Актер и романтик, я, конечно же, немедленно стал называть Моисея Бородатых "боссом". Босс платил мне 20 долларов за статью. Я утешал себя тем, что первый литературный гонорар Набокова в Америке был пять долларов...

...И в то утро я просмотрел статью. Уже с ключами в руке я вернулся поглядеть на Елену. Она спала, перекатившись к шкафу с одеждой. Матрасики, днем служившие нам диваном, ночью раскладывались в постель. Вокруг головы Елены была обмотана простыня. Приоткрыв рот, жена моя дышала в щель. Борясь между желанием поцеловать жену и боязнью ее разбудить, - разбуженная, она превращалась в фурию,- я сладко улыбнулся и, отступая, осторожно ушел.

Написав, что я "сладко улыбнулся", я задумался, а так ли это было? Как бы там ни было, на лице моем безусловно каким-то образом отразилось умиление созданием, лежавшим на матрасиках. Уже тогда создание гнуснейшим образом грешило и не заслуживало умиления журналиста, но. Боже мой, разве мы умиляемся добродетели? Мы умиляемся черт знает чему, но не добродетели. Когда у меня над ухом произносят "добродетель", я представляю себе длинноносую желтокожую уродину-жердь в форме Армии Спасения. Шляпка, колокольчик, и банка со щелью для пожертвований... Щель для пожертвований по ассоциации могла бы завести нас очень далеко, читатель, но отправимся, оставив спящую с открытым ртом - кроликовые два

передних зуба обнажены - Елену, вслед за журналистом по открыточным местам Большого Нью-Йорка. (В частности, нам предстоит пройти у самого подножья Эмпайр, и шляпа наша свалится, и захрустит шея...)

Мы были бедны, и я экономил. Я вышел из Лексингтон на широкую с двухсторонним движением 34-ю и похуякал себе на Вест-Сайд пешком. Газета "Русское Дело" в дополнение ко всем другим aa романтически-экзотическим качествам (русская газета в Нью-Йорке!!!) помещалась на 56-й улице у самого Бродвея. Ты, читатель, сидя в Москве, Вологде, Новосибирске, Париже, Антонии или Курбевуа сюр Сен, представляешь себе Бродвей, забитый опереточными гангстерами, девушками стиля Мэрилин Монро, подозрительными китайцами, звездами шоу-бизнеса, да? На деле ни хуя интересного на 56-й у Бродвея не было. Захолустная улочка, как в маленьком украинском городке. Растрескавшийся асфальт, толстый слой пыли вдоль обочин... Нью-Йорк вообще удивительным образом умеет быстро распадаться и превращаться, если его запустить, как это и было в период Большой Нью-Йоркской Депрессии 1974-1977 годов, в скопище мелких провинциальных польско-украинско-еврейских местечек.

Я протопал по 34-й до Больших Универмагов - paradise для бедных (в универмаги в этот ранний час вливались муравьиной лавиной служащие) - до Бродвея и по нему отправился на север. Двадцать две улицы предстояло мне пересечь. Я взглянул на часы на башне "Мэйси" и заторопился.

Следует сказать, что лишь ненужный комплекс неполноценности заставлял эмигрантскую газету начинать работу в такую рань. Сотрудники ее могли преспокойно нежиться в постелях, по крайней мере, до полудня. Дело в том, что газета перепечатывала новости из ньюйоркских газет, лишь переводя их на русский язык. В любом случае новость оставалась несвежей, по меньшей мере, на сутки позднее должна была прибыть она к русскому читателю, так что два три часа дела не меняли. К тому же большинство читателей "Русского Дела" получали газету на дом, по подписке, второй или третьей американской почтовой скоростью. Опоздание на пару дней было обычным явлением.

У 54-й на Бродвее располагался базар готового платья, где можно было закупить массу говна за баснословно небольшое количество долларов и даже центов. Базар уже разметал свои лотки и выкатывал вешалки с брюками, пиджаками и платьями, когда я простучал мимо него подошвами. Наша газета была родной сестрой этого базара. Мы продавали несвежие, устаревшие новости, базар-сделанные черт знает из какого химического говна одежды. (В августе в жару они вдруг стали издавать подозрительно острый бензинно-керосинный запах, и мне казалось, что, если температура повысится еще на пяток градусов, изделия растают, стекут с вешалок, оставив после себя лишь вонючие лужицы на асфальте.) Я вспомнил, как в Советском Союзе в шестидесятые годы вдруг стали модными синтетические вещи. Весело и дружно советское население стало платить бешеные деньги за рубашки, моментально тающие в том месте где их лишь коснулась искра сигареты, предпочитая их добротным хлопковым советским одеяниям. Много позднее от жены мультимиллионера я узнал, что мультимиллионеры носят на себе исключительно хлопок и шерсть. Советский массовый человек, дурак, как и все массовые, не хотел одеваться, как мультимиллионер, но желал нацепить на себя негритянскую бедность. Человечество вообще удивительно легко подчиняется глупым общим маниям, а здравый смысл посещает толпы лишь раз в столетие.

Минуя незначительные заведения 56-й улицы (даже вспомнить нечего! Разве что зал с подержанными автомобилями на самом углу 56-й и Бродвея), я подошел к старой металлической двери газеты. Потянул дверь на себя... Газета гудела, как машинный зал большого парохода. Четыре допотопных зверя - линотипы были установлены в цокольном этаже и сотрясали здание. Впрочем, все четыре никогда не работали: старые, линотипы постоянно выходили из строя. Лязг, скрежет, огонь встретили меня, типографские операции 19-го века напоминали кузнечные операции.

Потрудившись в "Русском Деле", я вынес оттуда циничное и неколебимое недоверие к прессе, к информации, которой нас кормят ежедневно. Я совершенно серьезно считаю, что, если бы даже журналисты мира, не оповещая свои правительства, сговорились, можно было бы кормить человечество старыми, годичной давности новостями и никто бы этого не заметил. Да и кто может проверить свежесть новостей? Иной раз, глядя на экран парижского TV, я вдруг замечаю трюки в стиле "Русского Дела": шиит, с Калашниковым в руках перебегающий бейрутскую улицу, я помню, у меня отличная зрительная память, уже перебегал ее четыре месяца назад по другому поводу. Сверхсовременное средство информации TV на деле унизительным образом зависимо от комментария, от сопроводительного голоса, каковой обычно сообщает нам мифологические глупости. Вся сложность мира сводится к выбранному произвольно визуальному Image. "СССР": показывают всегда военный парад, несмотря на то, что военные парады бывают в Москве два раза в год, а остальные 363 дня в году обходятся без военных парадов. Даже баран после года лицезрения военных парадов (а их показом сопровождается три четверти любой информации о Советском Союзе по TV. Одна четвертая - открыточный обход камерой Кремля) убеждается навеки в том, что Советский Союз - опасная милитаристская страна. После этого народный мыслитель бежит к стене ближайшего здания и выписывает на ней жирно "СССР = SS".

По грязной лестнице, крытой линолеумом (пластиковые подошвы туфель пластиково стучат о линолеум), я побежал вверх. 0становился на секунду на лестничной площадке у красной корявой дверки, ведущей в архив "Русского Дела", и одним духом взлетел последний марш на второй с половиной американский этаж в РЕДАКЦИЮ.

Длинная, во весь срез здания, комната окрашена была (множество Лет тому назад) в слабо-зеленый индустриальый цвет. Самый светлый кусок ее - у двух окон - был отделен от основного помещения nepeaiродками и скрывал в себе кабинет редактора и клетушку замредактора. (Собственно, кабинет редактора тоже был клетушкой, но в нем могли поместиться четверо, в то время как зам-редакторский - вмещал лишь двоих). Перегородки не достигали потолка, и потому любое сказанное в "кабинетах" слово достигало зала. Самые важные свои дела Моисей Бородатых решал вне помещения редакции: в итальянском ресторанчике на соседней улице. Он не доверял своим служащим.

Тогда я еще не имел всех моих сегодняшних опытов, и отношение мое к миру было куда более доверчивым, романтичным и восторженным. Войдя в редакцию, я с удовольствием вдохнул скверный прокуренный воздух. Я чувствовал себя Хэмингвэем, входящим в "Канзас Сити Стар", или Генри Миллером, явившимся начать трудовой день a Парижское здание "Чикаго Трибюн", посему газетный гнилой воздух мне нравился. В воздухе, однако, ярко чувствовался поутру один вовсе ненеприятный запах. Ароматный дымок исходил от трубки старого русского интеллигента Соломона Захаровича Плоцкого. Соломон 3ахарович, ответственный за первую страницу газеты, - за несвежие новости, - уже стучал по клавишам старого "Ундервуда", развернув "Нью-Йорк Таймс" и зажав трубку в зубах. Работал он очередями. Выбив одну очередь, он вдвигался в "Нью-Йорк Тайме" вместе с вертящимся старым креслом на колесиках. Выдувал клуб дыма. Шарил правой рукой далеко в стороне. Нащупывал бумажный стакан с кофе. Нес стакан ко рту. Иногда он опрокидывал стакан ищущей рукой, и тогда кофе быстро полз по металлическому столу по направлению к "Нью-Йорк Таймс". Бухгалтерша газеты, старая дама с папиросой низкорослая и толстая, добрая, к слову сказать, женщина с чертами лица уличной гадалки на картах, срывалась в таких случаях с места и с губкой в руках бросалась спасать "Нью-Йорк Таймс".

Я абсолютно убежден, читатель, что все мы играем выбранные нами роли. Там, в редакции "Русского Дела" они были все невозможно кинематографичными. Каждый был типом, и каким выразительным и резким! Может быть, насмотревшись фильмов? Черт его знает... Соломон Захарович и бухгалтерша прекрасно и органично смотрелись бы a фильме "Citizen Каnе", среди его третьестепенных персонажей. Моисей Бородатых, "босс", увы не походил на Кана - Орсона Уэлса. Однако бесспорно и то, что на него непохожи и Руперт Мурдох, и Херст... Hin баллоном, брюшко над коротенькими ножками, выпучивающиеся далеко вперед из орбит глаза - какой уж тут молодой или старый Уэлс-Кан! Однако Бородатых был живуч, изворотлив и по-своему талантлив. Он прожил бурную жизнь и, если бы не война, добился бы, возможно, большего, чем владение "Русским Делом". До того как пришвартоваться в Соединенных Штатах и сделаться вначале Страховым агентом, а затем сотрудником, совладельцем и владельцем "Русского Дела", Бородатых успел побывать во французских журналистах. Сам Батько Махно одарил Моисея вниманием и якобы упрашивал написать о нем книгу. Батько хотел, чтобы маленький Моисей изменил его image, убрал бы ненужные Батьке черты юдофоба и антисемита и изобразил бы Батьку идейным анархистом, каковым он как будто бы и был. Побитым Батькам верить трудно.

- А Махно правда не был антисемитом, Моисей Яковлевич? - спросил молодой журналист Лимонов у старого журналиста Бородатых. Махно волновал его воображение всегда, и мелкие детали вроде предполагаемого батькиного юдофобства вряд ли могли бы изменить его мнение.