Главные вопросы жизни. Универсальные правила Андрей Владимирович Курпатов

Чувство одиночества, любовь и разочарование в отношениях, время, в котором мы живём, дело, которым мы заняты… Это непростые вопросы, которые приводят нас к размышлениям о «смысле жизни». Но есть ли в ней этот смысл? И если есть, то чем он может быть измерен? Эта книга позволит вам заглянуть внутрь себя и оглянуться вокруг — здраво оценить свою жизнь, отношения с другими людьми, найти своё место в этом мире, в этом очень непростом времени. Психология жизненного пути от самого известного психотерапевта России. Рекомендуется принимать с «Красной таблеткой»! Ранее книга выходила под названием «Психология большого города. Краткий курс».

Андрей Курпатов

Главные вопросы жизни. Универсальные правила

* * *

От автора

Зачем ветхозаветный Моисей сорок лет водил свой многострадальный народ по пустыне? Вывел, понимаешь, из плена египетского и повел… Сорок лет! Даже если все пустыни, которые в мире есть, вместе сложить, на сорок лет путешествия не хватит. А он, видишь, нет — водил и водил, водил и водил. Кругами, надо думать.

Почему? С какой такой целью? Дело, конечно, не в каком-то там «географическом идиотизме»… Умные люди говорят, что это вообще была не проблема расстояния, что дело в самом этом сроке: сорок лет — это два по двадцать, то есть два поколения людей, которые были рождены и воспитаны вне рабства, на свободе. Пусть и в пустыне.

Не знаю, за точность подобных интерпретаций ветхозаветного мифа отвечать не могу, но и спорить не буду. Действительно, есть что-то в этом очень правильное. Ведь рабство (плен) — это не клетка и не цепи, это внутреннее состояние человека.

И если убрать клетку, снять цепи — само по себе это внутреннее состояние рабства (эта специфическая привычка жить, этот особенный способ думать — подчиняясь, смиряясь, ненавидя) никуда не денется. Писал же Максимилиан Волошин, наблюдая за треволнениями революции и гражданской войны: мол, не торопитесь, устаканится все, и — «вчерашний раб, усталый от свободы, возропщет, требуя цепей».

В общем, тяжело это — перестраиваться, очень. И нужны поколения, чтобы эти изменения, которые сначала происходят лишь историографически (формально и на бумаге — в манифестах, на картах и в конституциях), стали частью нас самих, частью нашей с вами психологии.

Больше десяти лет назад я уговорил Татьяну Девятову — первого главного редактора «Психологической газеты» и большого подвижника в деле, как она сама это называет, «менеджмента психологических услуг», — написать совместную книжку. По итогу у нас их получилось даже две — «Мифы большого города» и «Психология большого города»: про то, каково это — жить «в эпоху перемен», а в особенности — после этой эпохи? То есть каково нам с вами жить? И что, с этим делать, соответственно? Сейчас уже мы как-то позабыли (не модная нынче тема), но еще совсем недавно мы жили совершенно в другой стране.

Переезд из одной страны в другую (по существу, вынужденная эмиграция) — это дело непростое и не безболезненное. В результате мы все и заболели. Диагноз нам врачи-психиатры поставили сразу, еще в начале 90-х; звучал он так — «социально-стрессовое расстройство». Причем поставили его нам всем, скопом.

Но вот что делать с этой болячкой, не объяснили, действий никаких ощутимых не предприняли (да и не до того было, как сейчас говорят). В результате острое заболевание перешло у нас в подострое, а теперь уже и в хроническое. Кризис смыслов, кризис ценностей, кризис институтов и общее безобразие в «менеджменте» (что государственном, что личном, что каком угодно другом) — это все оттуда — из 80-х, 90-х, а теперь уже и из «нулевых».

Вот, собственно, об этом мы с Татьяной и говорили тогда, работая над своими двумя упомянутыми книгами: что с нами со всеми случилось, каковы причины, кто виной, а главное — что со всем этим делать? Лечиться как?! Все-таки у нас одна жизнь, и как-то обидно ее вот так бессмысленно и бесславно, а главное — безрадостно прожить, просто потому что какая-то там «система не выдержала», «идеология обанкротилась», «страна распалась» и т. д., и т. п.

Человеку-то — обычному, нормальному, «простому» — по большому счету, наплевать, какие там развеваются знамена и звучат лозунги. Он хочет жить и жить хорошо, счастливо, по возможности. А не получается. Формально, может быть, все и не так плохо, как, наверное, могло бы быть, но, копни глубже, и тоска…

Вот, собственно, эту тоску и хотелось нам тогда с Татьяной развеять. И мне очень дорого и то время, и те наши разговоры. Ведь одно дело, когда ты пишешь книгу, представляя себе читателя гипотетически (как я обычно это делаю), и совсем другое — когда он прямо перед тобой и еще какой (как сказал бы великий русский ученый Алексей Алексеевич Ухтомский — «Заслуженный Собеседник»)!

Но вот прошли годы, те книжки уже распроданы, а та интонация, которая в них звучит, в каком-то смысле потеряла свою актуальность. Формально общество сейчас заботят совсем другие проблемы, но хотя одежка-обложка и поменялась, существо проблемы, на мой взгляд, осталось прежним — мы несчастливы, и сами не знаем почему. У нас что-то вроде родовой травмы — случилось давно, а болит до сих пор, при этом причины неясны, факторы воздействия — стерты.

Поэтому я и решил немного переработать прежний текст, сосредоточившись на том, что важно и актуально, на злобу, так сказать, дня. Так что теперь это не разговор двух людей, не интервью, как в «Мифах» и «Психологии», а несколько глав о том, что всех нас, по-настоящему, беспокоит; хотя, возможно, мы и не слишком над этим задумываемся, за что, впрочем, и расплачиваемся. Причем расплачиваемся самым дорогим, что у нас есть, — собственным качеством жизни, платим за неразрешенные, застарелые проблемы депрессией, апатией, растерянностью общей и общим же ощущением бессмысленности собственного существования.

Видимо, наши сорок лет еще не прошли. За сорок лет после падения царизма в России в СССР (если, конечно, верить выступлению Леонида Ильича Брежнева на одном из очередных съездов) возникла «новая общность людей» — «советский народ». Этот «советский человек» (или «гомо советикус», как назвал его философ Александр Александрович Зиновьев), родившийся в 50–60-х годах прошлого века, был из нового теста, «советского».

Тесто, впрочем, оказалось не ахти (не в том смысле, что люди были плохие — может быть, даже наоборот, а в том смысле, что слишком уж система была искусственная), и именно эти люди и разрушили, как известно теперь, породивший их СССР. Были у этих новых революционеров лидеры и постарше, но движущая сила всякой революции — люди молодые и борзые. Так что сорок лет, и одна «историческая формация» сменила другую.

С той поры мы пересекли половину новой пустыни. Однажды, когда моей Соне было около восьми лет, я спросил у нее: «А ты знаешь, что такое СССР?» Соня подумала-подумала и с гордостью выпалила: «Надпись у космонавтов на шлеме!» Думаю, Сонины дети, мои внуки, уже и такого ответа не дадут. Проехали. А мы с вами — нет, не проехали, мы с вами в Пустыне. Ходим, круги наматываем — такая Судьба, такой крест. Место и время рождения не выбирают…

Поэтому книжка эта, как мне кажется, и важная, и, в своем роде, уникальная. В ней я пытаюсь рассказать, как устроить жизнь, если она застала тебя вот так — «в Пустыне». О чем думать, как понимать и что делать…

В круге первом:

Я сам и мое одиночество

Знаменитый футуролог (исследователь будущего) Элвин Тоффлер считает, что историю человечества определяют три принципиально важных этапа. Все началось с аграрной «волны» — люди научились обрабатывать землю, потом наступила «волна» индустриальная — люди придумали машины, а теперь нас захлестнула «третья волна» — волна информационная, когда балом правят законы виртуальной реальности. Иначе говоря, сначала был в нашей истории Мир Земли, затем Мир Машин, а вот уже мы с вами живем в Мире Виртуального.

Странно ли, что современный человек, оказавшийся в обществе, которое узнает новости не из уст в уста, а по телевизору, общается не лицом к лицу, а по телефону, и любит не от сердца к сердцу, а по Интернету, страдает от тотального, хотя и не осознаваемого в полной мере одиночества? Нет, совсем не странно. Человек — «социальное животное» (это еще Аристотель сказал, задолго до нашей эры), нам важно быть среди людей, чтобы чувствовать себя человеком. Но ведь это не просто вопрос физического присутствия, это вопрос внутреннего, психологического взаимодействия. А с ним-то как раз, почему-то, все хуже и хуже.

Кто я? Что я собой представляю? Какой жизнью живу? И зачем я живу? — это вопросы, на которые должна ответить эта, первая, глава книги.

Одиночество — настоящее и нет

«Одиночество» и «чувство одиночества» — это, на самом деле, не одно и то же. Как правило, когда человек жалуется на «одиночество», он просто обозначает таким образом свои переживания, связанные с внутренней неудовлетворенностью. Но речь, разумеется, не идет о реальном одиночестве — когда человек один: на необитаемом острове, в одиночной камере.

Мой учитель доктор медицинских наук, профессор Олег Николаевич Кузнецов многие годы занимался изучением феномена одиночества. Бо́льшая часть его исследований касалась психологии космонавтов: он пытался понять, что происходит с психикой человека, заброшенного, так сказать, на космическую орбиту в полном одиночестве в некоем подобии консервной банки. Проводились специальные эксперименты по герметизации: человека закрывали на продолжительный период (неделя, месяц) в специальном отсеке (исследовательском комплексе) и наблюдали за его поведением — в реальном одиночестве.

Такое, фактическое «одиночество» — это, действительно, тяжелейшая драма, настоящее испытание для психики. Мы биологически нуждаемся в социальных контактах, в общении. Но если это общение есть, а человек чувствует себя одиноким?.. Это я называю «социальным одиночеством». То есть это разные вещи, потому что, если тебя окружают люди, ты уже не можешь быть «объективно» одиноким. Проблема, таким образом, не в том, что нам недостаточно социума как такового, а том, что мы как-то не так себя чувствуем в этом социуме.

Иными словами, мы говорим о том дискомфорте, который испытывает личность, находясь в социуме, не будучи в него должным образом интегрированной. То есть я как бы и в социуме, но, с другой стороны, не ощущаю, что этот социум принимает меня. Или… может быть, я сам не принимаю этот социум. Что если проблема не в нем — не в обществе, а во мне самом?

Трагедия большого выбора…

Когда в магазине один вид печенья, то проблем с выбором не возникает. Пришел, увидел и купил. А если на прилавке сотни сортов, человек стоит, думает, а потом и вовсе машет рукой — мол, и без печенья обойдусь. Почему так происходит? Дело в том, что, имея большой выбор, мы начинаем сравнивать, мысленно пробуем то, другое, третье и вдруг, словно бы пресытившись, теряем всякий аппетит. То есть мы еще не поели, а ощущение переедания уже возникло. Кроме того, за этим длиннющим прилавком с печеньем есть еще и следующий — с чем-то другим, но, несомненно, тоже вкусным. И возникает иллюзия, что, может быть, не за этим прилавком, а за следующим мы найдем именно то, что нам действительно нужно. Там, разумеется, повторяется то же самое — всё мысленно попробовали и разочаровались.

Возможно, вы скажете, что я не прав, потому как сейчас все равно в супермаркетах покупают больше, чем при прежнем дефиците в советских магазинах. Но я же не говорю об объеме покупок, я говорю о внутреннем ощущении человека от приобретенных благ. Раньше, когда советскому гражданину удавалось «отхватить» что-нибудь в универсаме или в магазине одежды, он был счастлив до потери сознания. Притом что качество этой покупки, по сравнению с нынешними-то товарами, явно не было замечательным. Но он был счастлив и светился восторгом! А сейчас выходит из супермаркета с полной телегой продуктов и рассеянно качает головой: купил вроде бы много, а радости — никакой.

Та же ситуация и когда человек перед телевизором сидит, два десятка каналов… Перескакивает с одного на другой и ни на одном остановиться не может. Раньше после программы «Время» фильм какой-нибудь покажут, детектив советский, «Следствие ведут…» — счастье необыкновенное! А сейчас и то тебе, и другое, но абсолютное ощущение, что «смотреть нечего». Прямо так и говорим: «Смотреть нечего!» Но там масса всего посмотреть. Только вот внимание не задерживается. Надо потрудиться, сделать над собой усилие, чтобы вникнуть в происходящее на экране, — что за фильм, о чем говорит этот человек в сером пиджаке? А сил нет, желания трудиться нет, и все… Смотрим рекламу — спокойно, с чувством, с толком, с расстановкой.

И вот ровно то же самое происходит и в системе наших социальных связей. Человек в большом городе, разумеется, имеет куда более широкий круг общения, нежели житель деревни (человек Мира Земли и даже Мира Машин). И выбор потенциальных собеседников у него огромный! Тут даже говорить не о чем! Конечно! Но что это за связи, что это за общение? «Привет-пока»? «Пересечемся-по-делу»? «Созвонимся-спишемся»? В бесконечных встречах «накоротке» мы растрачиваем весь запал своего социального интереса, своей потребности в социальных контактах. Запас растрачен, а ощущения полноценного общения не возникло. Вроде бы и должен быть доволен — ведь столько людей вокруг, и такое общение насыщенное, а ощущение социального голода… и хоть ты тресни!

И ведь это не вопрос одиночества, а некого чувства, которое мы называем одиночеством. Я вынужден это уточнять, в противном случае мы не поймем главного.

Когда мы говорим о нашем «чувстве одиночества», мы не имеем в виду субъекта, который, положим, уже третий год заперт в одиночной камере, сидит там и с тараканами разговаривает. Поверьте мне, рассказ последнего об одиночестве поверг бы нас в ужас! То, что он испытывает в одиночной камере, и то, что мы испытываем, ощущая свое «одиночество» в большом городе, — это абсолютно разные вещи. Послушав такого очевидца реального одиночества, вам бы и в голову не пришло назвать свое состояние неудовлетворенности миром этим словом.

Но проблема есть, и она серьезная. Однажды я совершенно случайно услышал по радио весьма примечательное интервью с Земфирой — и это просто хороший пример. Сейчас уже я, конечно, не вспомню всех подробностей, не помню и вопроса, который ей задавали, но ответ ее звучал примерно следующим образом: «Иногда я беру свою телефонную книжку и начинаю просматривать все номера — кому бы я могла позвонить? У меня в телефоне больше двухсот номеров. И когда я дохожу до последней буквы списка, я понимаю, что позвонить мне некому. Хотя я, несмотря на то что обо мне пишут, девочка хорошая, культурная, и если мне кто-то позвонит ночью и будет рыдать, я его, конечно, выслушаю. Но мне позвонить — некому».

При этом нам ведь с вами абсолютно очевидно, что на самом деле количество людей, готовых с замиранием сердца выслушать ночные откровения Земфиры, измеряется если не сотнями тысяч, то, по крайней мере, десятками тысяч! И все они с огромным удовольствием сидели бы ночи напролет и выслушивали ее горести, поддерживали, говорили, что она лучшая, а все, кто ее подвел, — враги народа и вздернуть их надо вверх ногами. Но она говорит: «Нет, некому мне позвонить». Почему так? Потому что ей не нужно, чтобы ее просто выслушали! Ей нужно, чтобы ее выслушал кто-то конкретный… Человек, к которому она — Земфира — испытывала бы определенные чувства. Иными словами, речь идет не о том, что соответствующих людей в ее окружении нет, а о том, что она сама не испытывает к другим тех чувств, которые бы хотела испытывать. Вот в чем дело.

Ну или так еще можно сказать. Нашей условной, конечно, Земфире важно, чтобы ее не просто выслушали, а как-то по-особому выслушали. И чтобы это был какой-то особенный человек, который будет ее слушать и что-то ей говорить. То есть, иными словами, речь идет не об одиночестве, а о запросе к людям, с которыми она, собственно говоря, хочет или не хочет вступать в соответствующее взаимодействие. И у нее такого человека нет. Но правильнее было бы сказать — ее внутреннее состояние не позволяет такому человеку появиться. Да, она хочет, чтобы он появился, но она сама не готова чувствовать этого человека так, как чувствуют подлинного своего собеседника. Она будет подсознательно требовать от него быть каким-то, каким он не является. То есть она представляет себе некий идеализированный образ, к которому она будет испытывать некие, опять же идеализированные, чувства.

Надеюсь, вы понимаете, что я говорю сейчас именно о простых людях, а пример с Земфирой привожу просто для наглядности — даже такой востребованный человек мучается одиночеством. Представьте себе: она приходит в какой-нибудь клуб или еще куда-нибудь и по громкой связи сообщает, что ей тоскливо и она хочет с кем-нибудь поболтать по душам. У нее же очередь выстроится в три ряда! У нее выбор будет огромный! Кого хочешь — оприходуй и разговаривай хоть до потери сознания! Но не в этом же дело. Не в «одиночестве», а во внутреннем состоянии — во внутренней, то есть нашей собственной, готовности, или неготовности, к этому разговору.

То есть речь идет о наших внутренних проблемах, а не о том, что пустота вокруг. Когда же мы произносим слово «одиночество», то сразу возникает ложное ощущение, что, мол, в этом «моем одиночестве» виноваты — они, окружающие, которые меня бросили, оставили, предали и так далее и тому подобное. Потому что мне НЕКОМУ позвонить. Пребывая в этом не явном, но вполне очевидном состоянии обвинителя окружающих, я как бы снимаю, слагаю с себя всякую ответственность за тот дискомфорт, который я испытываю.

По сути же речь идет о каких-то моих особенных требованиях к этому миру, к этим людям. Я не говорю, что человек не вправе иметь вот такое, особое ощущение от своего бытия и своих отношений с другими людьми. Но я говорю о том, что надо сначала очень четко определить корень проблемы, первопричину, источник этих тягостных для себя ощущений.

Так почему же все это происходит? Почему мы никак не можем найти родную душу? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо немножко теории — теории личности[1].

Теория личности

Вот представьте, что вы встречаетесь, например, со своей мамой. Вам нужно что-то делать для того, чтобы чувствовать себя в отношениях с ней сыном или дочерью? Нет. При этом вы ведете себя с ней каким-то определенным образом — так, как вы привыкли себя с ней вести. Вам нужно что-то специально для этого делать, как-то перестраиваться определенным образом, настраиваться? Нет, это происходит само собой. А когда вы встречаетесь с кем-нибудь из своих сотрудников или с вышестоящим начальником, авторитетным человеком, вы же ведете себя не так, как со своей мамой, правда? И не так, как с человеком, у которого вы спрашиваете на улице: «Который час?» или «Как пройти в библиотеку?».

То есть всякий раз, в зависимости от того, в какой ситуации вы находитесь, вы автоматически превращаетесь в какого-то другого человека. Вы превращаетесь в «сына» (или «дочь») в отношениях с мамой, в «прохожего» в общении с другим прохожим, в «начальника» в отношениях с подчиненным. Вы превращаетесь в «ученика», общаясь с корифеем от науки, в отношениях с детьми мы все автоматически становимся «родителями», в отношениях с представителями противоположного пола — в «представителей противоположного пола» (своего собственного) и так далее. И все это нескончаемая череда, масса, можно сказать, — неисчислимое количество ВАС.

И вот эту череду наших ролей, которые мы играем неосознанно, и не играем даже, а прямо ощущаем себя в них, можно назвать я-отождествленными ролями (мы тождественны этим ролям). Вы отождествлены с ролью сына (дочери), мужа (жены), сотрудника, любой другой. Нигде нет наигрыша, нигде нет ощущения, что такой я — это не я, и я только «притворяюсь» сыном (или дочерью) для своих родителей, учеником для своих учителей, прохожим для прохожих. Нет, это все — вы. Или все же где-то вы — это не вы? Нет, вы в данном случае — везде вы! Самоощущение себя в этих ролях для нас естественно и органично.

Но теперь встает вопрос, а где вы — к сожалению, не знаю, как вас зовут, но обратился бы по имени, — настоящий?! В какой из этих своих я-отождествленных ролей человек является настоящим? В роли ребенка, родителя, воспитуемого, воспитателя, учителя, ученика, товарища, сотрудника, подчиненного или начальника транспортного цеха? В какой?..

Нет, на самом деле ни в одной из этих ролей мы не являемся настоящими. Мы, конечно, во всех этих случаях являемся собой, но только частью себя, а поскольку часть не есть целое — мы, оказываясь в этих отношениях, пусть даже и очень теплых, доверительных, чувствуем, что мы не до конца востребованы, не восприняты во всей своей полноте.

И это происходит при любой формализации отношений! Допустим, юноша и девушка влюбляются друг в друга. Но они же сразу вольно или невольно начинают играть! Прямо-таки целая пьеса в голове раскручивается! Там вся великая русская литература XIX века встает, понимаете, и раскланивается. Там грезится все на свете! Мужчина «фильтрует» свой… речевой поток. Девушка думает, что бы ей такое сделать и как — как голову повернуть, ножку поставить или улыбнуться, чтобы он — возлюбленный — это заметил и восторгся ею. Восторгся и наконец-то уже к ней проникся. И вот она эту юбочку надевает уже второй час, прикладывает и прикидывает — достаточно ли она привлекательна в ней будет, покорит ли его и вызовет ли в нем желаемые чувства. Можно ли назвать ее в такой ситуации настоящей? Да, она руководствуется настоящими чувствами, но при этом не является самой собой, а пытается быть какой-то. Любые наши отношения с другими автоматически превращаются в какую-то часть нас. И мы уже не можем это контролировать, мы ничего не можем с этим сделать.

Супруг, который по идее должен быть самым близким человеком, в результате оказывается жесткой моделью. Да, мы какие-то вопросы обсуждаем, какие-то не обсуждаем, какие-то дружеские связи акцентируем, какие-то, наоборот, уводим в тень, потому что ему это неприятно, неинтересно и так далее. Мы решаем массу всяческих вопросов, у нас деловое взаимодействие. А на самом деле — спектакль с четко прописанными ролями.

Но при этом есть же тот, кто, «загримировавшись», исполняет эти роли… Невидимка, который входит в те или иные я-отождествленные роли и каждый раз надевает на себя разные костюмы: дочери, матери, сотрудника, прохожего — кого угодно. Невидимка, который на каждый свой очередной спектакль надевает соответствующий наряд.

Когда вы в театре выходите играть Офелию, вы надеваете костюм Офелии и ждете Гамлета, а не Отелло. Потому что если, по сценарию, выйдет Отелло, то надо одеться по-другому и надо платок обязательно при себе иметь, чтобы его потом куда-то передать, чтобы затем его выкрали и подсунули, правильно?

И это происходит автоматически, это лежит внутри самой структуры нашего социального поведения. А этот невидимка постоянно находится в ситуации перепрыгивания из одного костюма в другой. Но! Есть этот момент его полета, даже перелета, можно сказать. Когда он еще не в том костюме, но уже не в этом. Он может во время беседы взять и вдруг дистанцироваться, выскочить из ситуации, подняться над ней и воскликнуть: «Боже мой, и это — мои родители! Ну ничего не понимают вообще!» Невидимка вышел, костюм остался — держится, не падает, не оседает. А невидимка походил где-то, вернулся в костюм «ребенка» и сказал: «Да, мама, хорошо, папа, все, как вы скажете… Ну, я пошел. До свидания!»

И у нас проблемы, собственно говоря, с этим невидимкой. Именно он в нас ноет, воет и плачет. Уставший, измученный от этих бесконечных спектаклей, которые, с одной стороны, и составляют его существование, а с другой — не дают того ощущения жизни, в котором он нуждается. И это ведь со всеми так происходит, со всеми людьми, вообще со всеми!

Нет ни одного человека, который бы не переживал чего-то подобного. Да, одни это переживают как развернутый драматичный экзистенциальный кризис, другие — как хандру, что, мол, никто меня не любит, никто меня не понимает, никому я не нужен и так далее. То есть одни в области духа экзальтируются, а другие просто брюзжат, ворчат, пьют и ипохондризируются. В общем, кто-то глубже это чувствует, объемнее воспринимает, а кто-то попроще. Но суть одна и та же: плач невидимки. Вроде и есть он, а вроде и нету. И очень ему от этого плохо.

Исключение из данного правила — редкость: люди, которые находятся на самом высоком уровне личностного развития, небольшая компания святых — мать Тереза, может быть. Не знаю… Мой список закончился. Впрочем, я не слишком верю, что и «невидимка» Терезы была всем и слишком довольна. Я видел очень интеллектуальных, одухотворенных, гениально одаренных людей, но каких-то святых, как о них рассказывают: пришел, сел перед ним, и тепло тебе сразу стало, и все твои маски сняты, и сразу твой «невидимка» освободился и наслаждается безмятежностью блаженства, и счастье есть, его не может не быть, — нет, таких не встречал.

Еще хочу заметить, что вот этот «невидимка» (в монографии он у меня «внутренняя сущность» называется), который мигрирует, в зависимости от состояния окружающей среды, из одного костюма в другой, — он же бессодержателен. У него есть только нота чувства, нота переживания. Он как звук камертона: «Тун-н-н-н-н-н…» В нем нет ничего, какой-то там ширины, глубины, длины, он просто это «ун-н-н-н…» И весь мир — это огромное количество вот таких одиноких камертонов.

Но к чему я это все рассказываю об этой загадочной бессодержательности, неспецифичности нашей исконной, внутренней сущности? Да к тому, что если внутри все мы по сути своей одинаковы, то, чтобы ощутить в другом «родственную душу», нам нет нужды в каком-то специальном человеке, в определенном лице с неким заданным количеством черт. Нет, нам нужен просто тот человек, который не побоится с нами и перед нами «раздеться». Фигурально выражаясь, разумеется.

То есть человек, который не будет с нами в каких-то определенных, пусть и прекрасных, но формализованных, привычно-отработанных отношениях. А будет «голым», как есть, без всяких попыток быть каким-то… Не будет ни ощущать себя, ни воображать себя каким-нибудь доктором, например, в отношениях с нами, или учителем, или учеником, или родителем, любовником, женой, сыном… он не будет находиться ни в какой роли.

И мы получим то, что я называю «индивидуальными отношениями». Это когда друг с другом взаимодействуют не «личности» с их «богатым жизненным багажом», а сущности. Это отношения, в которых особенно и говорить-то не о чем. Это отношения, в которых время течет как-то неопределенно, есть или нет — непонятно. Отношения, где все красиво, при этом ты не можешь назвать ни одного формального критерия этого прекрасного. Это индивидуальные отношения — отношения двух людей, которые не предполагают развертывания никакой социальной пьесы. Они лишены всякой цели и хороши оттого просто, что они есть. Как цветы, знаете?

К сожалению, описанные «индивидуальные отношения» могут возникнуть только на очень высоком уровне развития личности (в классификации, которую я привожу, — это третий уровень). А до него доходят очень немногие — чем выше в гору, тем население меньше.

Уровни развития личности

Если личность находится на первом уровне своего развития (а на этом уровне находится подавляющее большинство людей), вы такому человеку можете сто раз объяснять, что он находится в роли мамы и совершенно не разговаривает с вами «по-человечески», а он — ваша мама, то есть, — будет смотреть на вас в искреннем недоумении и тревожиться, полагая, что, видимо, вы немножко не в себе сегодня или съели что-то не то. Она же мама! Она за вас волнуется! «Что значит — я не разговариваю по-человечески?! А как я разговариваю?! Нет, я тебе русским языком говорю — надень шапку и сосредоточься на учебе!»

На этом — первом — уровне развития личности, когда нет различения между моей «одёжей» и «мной» (моей сущностью), по-настоящему близкие отношения между людьми в принципе невозможны. Конечно, все люди хотят чего-то такого глубокого и проникновенного, но при этом большинство из них приходит к вам «в полном обмундировании» и запрашивает с вашей стороны весь объем необходимого костюмированного шествия, в соответствии с их собственным нарядом.

Они оделись в эти свои платья, например: «У нас широкая душа, и мы добры ко всем и уважаем всех». Это — «одежда», имидж, роль. Это не их сущность, не их «невидимка». Оделись, приходят к вам и ждут от вас, что вы точно так же будете всех уважать, принимать и так далее — по списку четко определенных критериев. А если ты вдруг не сделал этого или уважил того, кого не надо было, то явно ты уже подлец и должен быть луплен.

В этом смысле данный тип людей, вероятно, нельзя подозревать в том, что они боятся по-настоящему — психологически — интимных отношений, вот с этой внутренней «обнаженностью». Нет, они не боятся. Они просто не понимают, о чем речь.

«А что такое близкие отношения? — спросят они вас. — Это когда мы смеемся над одними шутками?» И вы, растерявшись, скажете: «Ну, вообще да, но это не самое главное…» Тут они дополнят сами себя: «А, понятно! Это когда мы уважаем друг друга, да?» Вы ответите: «Ну да, уважаете, но вы как-то об этом не думаете в этот момент». — «Не думаем? — удивятся они и добавят неуверенно: — Ну, не думаем. А чего думать-то? Когда уважаешь — уважаешь. Что тут думать-то?..» — «Видимо, это не то», — резюмируете вы. «А! Понятно! — воскликнут они. — Это когда нет секретов! Когда готов рассказывать все как есть!» — «Секретов?.. — печально задумаетесь вы. — Нет, секреты, пожалуй, могут и быть. Только это совсем в таких отношениях не интересно».

Суть в том, что человеку, который не пережил еще этого внутреннего кризиса, когда ты осознаешь, что в шекспировской, а на самом деле монтеневской фразе о том, что «весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры», значительно более глубокий смысл, нежели намек на двуличность и лицемерие людей. Нет, в ней много большее. И смысл ее глубже.

Играя сына (или дочь) в отношениях с матерью, вы не то что не лицемерите, вы же не играете даже! Вы просто не можете быть настоящим, собой. Вот в этом дело! И на каком-то этапе своего внутреннего развития человек вдруг понимает, осознает, что кроме его стандартных функций, социальных ролей, есть еще и он сам. Ну или не понимает, не осознает. Но тогда он и одиночество чувствует как-то вяло, как общую дисфорию, без экзистенциального переживания и соответствующих прозрений, и то, что такое «индивидуальные отношения», тоже понять не может. Поэтому и не боится.

При этом я хочу подчеркнуть: экзистенциальная жажда нашей «невидимки» близких отношений есть у каждого, вне зависимости от уровня развития личности. Но если мы говорим о начальных этапах этого развития, сам этот «невидимка» еще настолько в скорлупе, что добиться от него некого звучания — этой ноты нашего камертона — невозможно.

На втором уровне развития личности ситуация существенно меняется: человек начинает чувствовать свою сущность, осознавать наличие этого своего внутреннего «невидимки», но вот другие «невидимки» (сущности других людей) ему пока не видны, словно бы скрыты от него. Вот тут ощущение одиночества зашкаливает страшным образом! Причем этот наш герой не просто «невидимка», он у нас прямо-таки воинствующий «невидимка»!

Он ненавидит окружающих за то, что вынужден играть эти свои роли, носить эти свои наряды. Ему претит то, что он должен играть роль матери в отношениях с ребенком, роль ребенка в отношениях с отцом, роль подчиненного в отношениях с начальником, роль начальника в отношениях с подчиненными… Его от этого просто мутит, ему от этого плохо. Почему? Потому что он уже чувствует, что можно по-другому… Но как с ними-то со всеми, дураками, быть настоящим?!

И совершенно ему невдомек, что проблема не в окружающих, а в нем самом. Потому как никто не вынуждает его играть эти роли и быть ненастоящим. Он просто боится быть настоящим, не умеет быть настоящим — в этом все дело, а не в других людях. И вообще, он сам находится в плену каких-то своих нелепых фантазий — «как оно все должно быть», у него для всех уже инструкции заготовлены. Вся философия Фридриха Ницше, например, создана на этом трагическом изломе.

При этом человек, находящийся на втором уровне развития своей личности, не отдает себе никакого отчета в том, что эти его фантазии и инструкции — не что иное, как его собственные, причем воинствующие, требования в отношении окружающих людей: «Будьте искренними! Будьте настоящими! Будьте открытыми!» Ага… Три раза. Словно бы к этому огнем и мечом можно понудить. Дудки. Нельзя. Но наш герой (на втором уровне развития личности находящийся) этого не понимает. Ему кажется, что истина ему уже открылась, и он, на правах, так сказать, правообладателя истины, сейчас всем все расскажет, как они должны жить и действовать.

В общем, себя видим, себя живым ощущаем, а других — нет. Вокруг наблюдаем не живых людей, а только объекты — перед нами не люди, а бездушные манекены. Они воспринимаются как некая «толпа» тех, которые не понимают, не видят, не чувствуют, но, наверное, могут, если выдать им соответствующие инструкции. Вот такая, в чем-то наивная, эгоцентричная и вместе с тем очень важная фаза личностного развития.

Понятно, что такой воинствующий, осуждающий других людей (хоть и под благовидным предлогом) запал делает «индивидуальные отношения» невозможными. «Невидимка» нашего героя начинает всех проверять, подчас неосознанно экзаменовать — так будут развиваться отношения или не будут? Наш герой очень болеет душой, терзается, переживает. Эта его экзистенциальная тоска — она становится «у-у-у-у-у…» — как набат. Он словно выброшен из мира, он потерялся, запутался, но ни за что не сдастся.

Он борется за право быть собой, не понимая пока, что собственно собой он может стать только благодаря другим людям, людям, которые помогут ему проявить его истинную индивидуальность, его сущность в отношениях с ними. И вот это вселенское одиночество — точь-в-точь как у Блеза Паскаля. Одиночество внутреннее, психологическое, эта экзистенциальная тоска по «родной душе». Он трагически оглядывается то направо, то налево. Направо и налево… Их там океан — родственных душ, но он их не видит, а если и видит, то не верит. Почему не верит? Просто потому, что не имеет соответствующего опыта — никогда не чувствовал себя через Другого, не испытывал этого счастья.

Отсутствие опыта близких отношений — это всегда травма. А у нас есть наработанные роли, многие из них уже перестали быть отождествленными, но сознательно отыгрываются человеком. То есть он уже не чувствует, например, себя подчиненным, но изображает подчиненного. Он не ощущает себя «рядовым обывателем», но пытается им казаться, чтобы не вызвать осуждения. На этом уровне развития личности человек уже виртуозен в надевании тех или иных социальных «одежд», потому что понимает, что все-таки это некий спектакль, правда, для дураков, но надо все-таки «одеваться», и у него эти автоматизмы срабатывают.

Близость и страсть — две большие разницы

Впрочем, мы можем легко спутать «индивидуальные отношения», в которых проявляются наши сущности, эти два звучащих камертона, с любовными… То есть с состоянием влюбленности, любовной страсти (у Стефана Цвейга есть такой рассказ замечательный — «Амок»). Это ошибка. Индивидуальные отношения — это не отношения желания, наслаждения, вожделения. Нет, это ощущение, что ты на месте и что с тобой все в полном порядке. Страсть — это дефицит, это жажда какого-то жгучего недостатка. Индивидуальные отношения — это насыщение, точнее — ощущение полноты. Если в страсти наступает насыщение, страсть уходит. Индивидуальные отношения — они начинаются как раз с этой полноты, исполненности.

В любовной страсти наш партнер не существует, он нам только чудится, мерещится, он воображаем. Его рисует наша жажда по объекту, эта жажда по собственному удовольствию. Разумеется, себе мы в этой жажде никогда не признаемся (или, по крайней мере, будем объяснять ее как-нибудь очень возвышенно), но она есть, и именно она определяет наше поведение.

Вот женщина ложится в постель, закрывает глаза и думает о его прикосновениях, обнимает его подушку, гладит его одеяло, прижимается к нему… Она жаждет объекта. Да, он — этот объект — насыщен ее романтическими переживаниями, но от этого он не становится живым. Он виртуозно раскрашен, но он не личность, не человек. Он источник ее наслаждения. Да, влюбленный с жаром будет убеждать нас, что он готов отрешиться от всего ради своей любви, что готов любить на расстоянии, что он примет свою любовь какой угодно — в инвалидной коляске, душевнобольной… Прекрасно.

Но с кем этот наш влюбленный поддерживает связь? Он же никого не видит перед собой, только собственную жажду. «О-о-очень хочу, больше всего на свете, больше жизни!..» Страстное желание объекта — ничего больше. И в этом случае, конечно, ни о каком «невидимке» речи не идет в принципе. Влюбленный — это не «невидимка», о котором мы говорили, это бронепоезд. Влюбленный — это огромный бронепоезд, который мчится, и не дай бог кому-нибудь оказаться на рельсах! Как сказал Иван Михайлович Сеченов: «Мужчина любит в женщине свое наслаждение». С женщиной чуть иначе — она любит в мужчине свое чувство. Ну, это в качестве афоризма, разумеется.

А если серьезно, во влюбленности действительно присутствует предельная степень обнаженности личностной, человеческой. Когда я готов через все переступить, когда мне становится на все наплевать — на все условности, рамки, законы, роли, — я люблю, и все. И мое чувство выше всего, оно все оправдывает. Но есть большое «но» — эта самая жажда объекта, то есть сугубо эгоистическая цель. Дайте, и все, или упаду на пол и буду сучить ногами — то, что делают дети, когда они не получают того, чего они хотят.

В индивидуальных отношениях, о которых я говорю, нет этой жажды объекта. Скорее наоборот — есть некое охранение суверенности другого человека, очень бережное отношение к нему. В любви действительно может быть и это чувство обнаженности, это ощущение, что нет преград, препятствий и условностей. Но все это сопряжено с изломом, с болью, с надрывом, с некой патологической трансгрессией установленного порядка.

Страсть — это хищное переживание. В ней влюбленный сгорает, а объект влюбленности сжигается. Рогожин и Настасья Филипповна из «Идиота» Федора Михайловича Достоевского — классический дуэт такого рода. Объект — возлюбленный/возлюбленная — автоматически становится жертвой любящего, он должен «пасть» и быть затянутым в существование влюбленного/влюбленной. Но никто из нас не готов отдаться другому человеку просто потому, что тот нас любит. И возникает эта агрессия.

Иллюзия, что страсть, влюбленность и индивидуальные отношения — это одно и то же, может возникнуть лишь на момент взаимности чувства. Но в таком — редком — случае происходит своеобразный обмен телами, каждый берет себе тело другого и наслаждается им. Но в целом это хрупкое равновесие, оно держится только на силе полового чувства, которое живет по своим, сугубо физиологическим законам, и поэтому после периода напряжения неизбежно следует период спада. Кто-то неизбежно охладевает, и в конечном итоге такая любовь приносит огромное страдание участникам драмы.

Опыт любовных отношений сопряжен с болью. Всякий, кто любил, а затем терял любовь, знает это чувство. Всякий, кому приходилось пережить охлаждение любимого человека, запоминает эту боль на уровне подсознания. Она фиксируется психикой как условный рефлекс. И далее человеку кажется, что, стоит ему «обнажиться» перед другим, как тут же придет черед страданию. Эта «открытость» ассоциируется с мукой, с ощущением раздавленности, ненужности, внутренней пустоты.

Когда же мы говорим об «индивидуальных отношениях», а не о болезненной и роковой страсти, здесь все иначе — здесь нет риска быть раздавленным и выброшенным за борт. Нет. Потому как ваш партнер в таких отношениях не пытается вас «заполучить». Благодаря вам, благодаря вашему к нему отношению и благодаря его собственной, взаимной открытости навстречу вам он «заполучает» самого себя, потому что такие отношения позволяют ему чувствовать себя рядом с вами настоящим. Вот почему эти вещи нельзя путать…

Неслучайно многие люди боятся того, что они называют «близкими отношениями». Причины тут, конечно, могут быть разные, и сейчас я привел лишь один из механизмов образования такого страха. Поскольку описанные только что отношения ошибочно идентифицируются нами с любовью, у человека возникает страх повторения его прежних страданий, связанных с любовными разочарованиями. Но, с другой стороны, именно такая — предельная, заостренная и надрывная — любовь учит человека снимать все его социальные «костюмы».

В каком-то смысле такая любовь — это опыт сбрасывания масок. Пусть это и не чистый опыт… Пусть одна маска — маска влюбленного (прекрасно, кстати сказать, описанная Ролланом Бартом в книге «Фрагменты речи влюбленного») — на влюбленном остается, опыт некого внутреннего очищения любовь все равно дает. Сжигает, так сказать, в своем горниле все лишнее и наносное. И в этом ее великая роль. И она вполне может проторить дорогу процессу развития личности — для перешагивания с первого уровня на второй, со второго на третий, то есть в конечном счете навстречу по-настоящему близким — индивидуальным — отношениям.

Матрица. Третий уровень

Часто меня спрашивают о том, есть ли какие-то способы ускорить личностное развитие, перейти с одного уровня на другой. Я не думаю, что здесь возможны какие-либо рекомендации или инструкции. Это наше поведение можно изменить с помощью психотерапевтических методик, какие-то чувства можно с помощью них подкорректировать, а собственно себя с помощью доктора изменить невозможно. Да и вообще, стать другим по заданию невозможно.

Психолог, психотерапевт может стать неким инициирующим звеном в этом процессе — поскольку талантливый специалист такие (индивидуальные) отношения предлагает своему клиенту (пациенту). Но только инициировать и не более того. А будет человек личностно развиваться или нет — это уже его выбор, а зачастую даже не выбор. Это в определенном смысле идет как-то само собой, изнутри, спонтанно, неконтролируемо. Этого нельзя захотеть, и большинство из нас меняются без всякого на то желания, просто как-то так получается, само собой. В общем, это как научить быть «добрее».

Можно, конечно, помочь человеку справиться с его раздражительностью, научить иначе думать о других людях, по-другому воспринимать их, но вообще генетическая заданность «доброты» у конкретного человека — она константна. У одного такой потенциальный уровень, у другого — другой. Это как с умом. Интеллект тренировать можно, а ум — сколько тебе дали от природы, столько и есть.

Причем я говорю именно о потенциальном уровне. То есть многое, конечно, зависит от того, насколько этот потенциал явлен, реализован — возможно, там еще целые рудники «добра», «ума» и так далее, а на поверхности — все по мелочи. Но как «ум» разовьешь упражнениями? Что-то я сомневаюсь в такой затее.

Точно так же и с развитием личности. Дело в том, что у каждого из нас разная потребность в этих самых индивидуальных отношениях. Кто-то в большей степени предуготован к ним, кто-то в меньшей. В буддийской и индуистской традиции есть представление о перерождении души — рождение, жизнь, смерть, новое воплощение. «Круг сансары» так называемый.

Кстати, и у древних греков была такая теория, Платон об этом прекрасно пишет. В чем ее суть? Суть ее в том, что каждый из нас приходит на эту землю неоднократно. И приходим мы не просто так, а для внутреннего совершенствования, для своего духовного развития. С одного раза до состояния Будды, конечно, не дотянуть, поэтому приходится возвращаться и возвращаться заново, чтобы пройти в очередном воплощении очередную часть пути. И что в соответствии с этой теорией получается? А получается, что одновременно на земле живут, то есть «воплощены», души с разной степенью своей «продвинутости»: кто-то больше развит, кто-то меньше, кто-то еще в самом начале пути, а кто-то без пяти минут Будда.

К чему я об этом рассказываю? Вовсе не потому, что я верю в эту теорию. Нет, я рассказываю об этом только потому, что любая теория (религиозная, философская, научная) имеет своей целью максимально корректно объяснить и систематизировать объективно наблюдаемые факты. И если такая теория вообще возникла, а она возникала (хотя и в разных трактовках, но чуть ли не во всех частях света), значит, есть некий объективный факт, который заставляет людей ее придумывать.

И факт этот, на мой взгляд, состоит в том, что одни из нас от природы производят впечатление неких аутсайдеров в пространстве духа, а другие — напротив, кажется, что без пяти минут Будды, в общем, святые и праведники. Это не значит, что жизненный путь никак на степень духовного (внутреннего, личностного — как угодно назовите) роста не влияет. Напротив. Но должны быть некие «задатки». Как с музыкальным слухом. Вот мой музыкальный слух — развивай, не развивай, Паганини не получится никогда, хоть убейся. В лучшем случае, я думаю, уровня хоровика-затейника достичь можно. Это мой потолок. А у кого-то — он от природы блестящий, и есть возможность развивать его дальше. Так и личностный рост — его развивать можно, конечно, но в рамках, заданных матушкой-природой.

Потому огромному количеству людей вполне комфортно и так, как они живут. Они не испытывают какой-то сверхъестественной потребности в индивидуальных отношениях, не испытывают тягостного одиночества, тоски по «родственной душе». Да, они тоже тоскуют, тоже мучаются, тоже хотели бы чего-нибудь такого родного и близкого. Но эта их тяга никогда не превращается в тот разрушающий гул, который способен взорвать внешнюю оболочку личности, чтобы, наконец, бабочка, таящаяся в их душе, выскользнула из своего кокона. Из какого яйца птенец вылупится, а из какого не вылупится — это науке неизвестно. В любом случае, намеренно и преднамеренно мы этого сделать не можем, оно или происходит, или не происходит.

Другое дело, что если человек этим вопросом серьезно и обстоятельно задается, то, скорее всего, у него уже произошел процесс некоего дистанцирования от той социальной пьесы, в которой он, как и все мы, автоматически отыгрывает свои роли: «Я хорошая мать», «Я плохой сын», «Я прекрасный сотрудник и за 25 лет на производстве собаку съел». Значит, был перед этим тот внутренний дискомфорт, та неудовлетворенность «привычным», «налаженным» бытием, которая и заставила его искать нового себя.

Нового себя можно найти лишь через Другого. Поэтому я и называю эти отношения «индивидуальными». В них каждый проявляет свою сущность, и потому эти сущностные отношения уникальны. Как доктор Курпатов писал в своем Психософическом трактате: «Себя я узнаю, узнавая неузнаваемость Другого».

И здесь происходит этот переход на третий уровень развития личности. В чем его отличительная черта? Трудно сформулировать это в словах, но я попробую. А вы попытайтесь понять, ладно? Это ситуация, когда человек понимает, что единственной ценностью в этой жизни является очень странная вещь — наличие в ней людей, с которыми счастье молчать. Не потому, что «он молчит, и слава богу», а потому, что «он молчит, и все понятно». Когда человек понимает, что это является на самом деле системообразующей ценностью, а все остальное — лишь суета сует, он становится коллекционером: он коллекционирует эти звуки камертонов других человеческих индивидуальностей. Я использую здесь, как кажется, не очень подходящее слово — «коллекционер». Но намеренно — чтобы снять налет нездорового романтизма со всего происходящего. Потому что сейчас я говорю вовсе не о тех экзальтированных персонажах, которые сходятся друг с другом, сплетают руки в едином порыве, широко раскрывают глаза и, восторженно озираясь, беспрерывно щебечут: «Ах, боже ж мой, прЭкрАсно!»

Нет, речь идет о естественных, спокойных, нормальных, здоровых, настоящих человеческих отношениях. Это не надрывная экзальтация, не разыгрывание социальных спектаклей (начальник-подчиненный, родитель-ребенок, супруг-супруга), это просто настоящие человеческие отношения. Другое дело, что на такие отношения готовы, к сожалению, немногие. И в своей жизни мы встречаемся с людьми, которые нам предлагают свободу этих отношений. Эти люди становятся нашими истинными друзьями.

К сожалению, наши настоящие друзья — они, как правило, из детства. В детстве все как-то проще. Мы легче сходимся — в нас нет еще целого эшелона социальных ролей, и пресловутый «жизненный опыт» не давит своей мертвой массой, нет и прагматической заинтересованности, столь свойственной для взрослых отношений. Это единение, которое возникает на уровне еще не созревшей, не выстроившейся окончательно личности. В детстве социальные роли еще не сформированы окончательно, их сравнительно мало, и поэтому наши «невидимки» легче из этой крепости выходят и чаще встречаются. Разумеется, такие отношения еще нельзя назвать индивидуальными в том смысле, о котором мы с вами говорили, но они очень близки им по сути.

Когда я, например, встречаюсь со своими однокурсниками, мне странно думать, что вот этот уже стал полковником, этот — доктор наук, профессор, у этого трое детей, этот уже два раза развелся, а Лешка, погибший на подлодке «Курск», не приедет. Есть ощущение, что я с ними вчера расстался и что на самом деле ничего не изменилось. А оно и впрямь не изменилось. То, что мы становимся старше, не меняет нас сущностно. И если мы вместе стояли в нарядах, дежурили по камбузу, мыли гальюны — какая разница нам, кто мы сейчас?

И во взрослой жизни нашими друзьями становятся именно те люди, с которыми мы находим возможность такого несодержательного общения. Вы не можете определить такого человека: кто он вам — сотрудник, потому что у вас с ним какое-то совместное дело? Или, может быть, школьный друг жены? Вы не можете понять — кто он, у его роли нет названия. Это просто «твой человек», из твоей жизни. Интенсивность этих отношений может быть разная, с кем-то они становятся по-настоящему такими… ну, становятся определенным жизненным вектором. С другими — нет, ты просто знаешь, что всегда можешь с ними встретиться и счастливо помолчать.

Мне думается, важно начать искать. Точнее, не искать, а просто отслеживать собственные ощущения от разного рода отношений.

Это самое главное — наличие так называемой рефлексии, то есть осознания собственного ощущения в подобного рода отношениях. И когда вдруг наш «невидимка» начинает ощущать свой объем, массу, рост, вес, когда он вдруг понимает, что его видят, что он нравится, что с ним все благополучно, — это те самые отношения.

И уже одеваться в «костюм» необязательно. Более того — как-то глупо. И не страшно. А почему ему должно быть страшно? Что ему такого могут сделать? Плюнуть в него? И что? Просклизнет, понимаете. И не заметишь! Костюм испачкается, если на него плюнуть, другой придется надевать. А «невидимке»-то — в чем риск?

Важно чувствовать, осознавать — насколько тебе комфортно в отношениях с человеком, насколько они естественны и непроизвольны. Ты задаешь себе вопрос: «А что я тут делаю? Зачем поддерживаю эти отношения?»

И если оказывается, что никакой прагматической цели в этом общении нет — ты не решаешь с помощью него никаких специальных задач, не удовлетворяешь свое любопытство или какую-то другую психологическую нужду, а тебе просто уютно, комфортно, светло, — это именно индивидуальные отношения. Это ощущение некой синхронистичности, некой взаимности, некоего, как бы это сказать… сосуществования «на одной волне».

И никогда не требуйте большего! Знаете, здесь самое опасное — это начать наступление. Вот вы попадаете с человеком на одну волну, и дальше — «О! Какой прекрасный человеческий экземпляр!» И давай, значит, «углублять», «расширять» и «совершенствовать». Мол, мы сейчас такую волну замутим, закрутим, погоним! Нет, подобный «энтузазизм» вызовет скорее обратную реакцию, потому что… слишком быстро «разделся». И слишком надсадно начал «раздевать», что тоже важно.

Это обоюдное, взаимное поступательное движение. Начинается все с верхней одежды — шляпа, трость, шарф, пальто… Это очень такое неспешное поступательное мероприятие. Мы постоянно, шаг за шагом, открываемся навстречу друг другу, показывая себя, не стесняясь, и рассматривая без хищного любопытства. Если ты внутренне ощущаешь, что эти отношения — огромная ценность, то все получается. Когда ты понимаешь, что близкие, по-настоящему искренние отношения с человеком являются для тебя наиважнейшей ценностью, ценностью большей, чем любые твои страхи, тогда ты перестаешь эти страхи испытывать. А страх — это то, что и заставляет тебя одеваться, кутаться во все твои роли, костюмы, маски и маскхалаты.

Чем больше ты «одеваешься» во все это, чем больше ты закрываешься, защищаешься, эшелонируешься, тем меньше у тебя шансов, что кто-то с тобой по соседству обнажится. Нет, этого не будет. И это абсолютно логично. Если на пляже появятся сто человек в костюмах, то те, кто там загорают, по крайней мере, закроются полотенцами. А то и маечку на себя накинут.

Прислушиваться к своим собственным чувствам, понимать ценность этих отношений как таковых, не торпедировать их, самому быть готовым «снять» с себя чуть больше, быть более открытым, дав таким образом человеку «знак», что вы ему доверяете, — это очень важно.

Тотальное недоверие друг к другу особенно интенсивно проявляется на втором уровне развития личности. Такой человек всех проверяет без перерыва — искренен ты с ним или нет? Он даже и верит, но все равно не доверяет, находит в защиту собственных сомнений и подозрений массу дополнительных аргументов. Вообще это очень мучительно. И надо быть готовым к тому, что если человек еще не на третьем уровне развития личности, а только на втором — он в принципе способен к индивидуальным отношениям, он хочет их, он мечтает о них, но при этом он будет давать вам по мордасам, пока совсем не истощится.

Можно ли каким-то образом повлиять на процесс поиска, организовать «приток» потенциально близких людей, увеличить вероятность возникновения близких отношений? Думаю, что искусственно это невозможно подстроить. Эти люди или появляются в вашей жизни, или нет. И если они появляются, то это, прежде всего, значит, что ты сам готов к таким отношениям. А если они не появляются, то… нет, не потому что их физически нет рядом. Просто ты пока к этому не готов.

Будешь готов, будешь открыт, будешь не жажду испытывать, а научишься поить, вот тогда они и появятся. Тут же в чем хитрость? Когда ты хочешь этих отношений, потому как у тебя жажда, ты, получается, реципиент. А надо быть донором. От желающих напиться — отбоя нет, а вот способных утолять чужую жажду, причем безвозмездно, то есть не ожидая взамен вознаграждения, — единицы. И они друг друга видят как рыбак рыбака.

Впрочем, у каждого человека есть в той или иной степени потребность в самоактуализации, то есть к личностному росту, к проявлению этого нашего «невидимки». Но есть и другой процесс, процесс самореализации. И если первое — самоактуализация — это процесс внутреннего развития, то самореализация — это процесс развития своих талантов, способностей, задатков.

На самом деле эти процессы не увязаны жестко между собой, но они, достаточно часто, взаимодополняют друг друга (именно на таких примерах и сконцентрировался Абрахам Маслоу, когда разрабатывал свою теорию личностного роста). Люди, которые претерпевают личностное развитие, как правило, постоянно пытаются что-то делать, что-то созидать, то есть самореализовываться. Поэтому в компании людей созидательных, создающих какой-либо продукт — материальный, интеллектуальный, какой угодно, — «наших» людей, как правило, оказывается больше.

Выделить же какие-то особые качества личности, готовой к индивидуальным отношениям, ее черты, некий формальный перечень опознавательных характеристик невозможно. «Академических» критериев нет. Но в целом это люди, которые жаднее живут. В них есть эта потребность — создавать, творить, быть полезным. У них больше любопытства к жизни — любопытства в очень хорошем смысле и качестве этого слова. Так что у меня нет рецепта. Но я искренне верю, что таких людей много. Верю, что они не только в моей жизни встречаются. Что они живут и ходят рядом и что для встречи с ними в общем-то совершенно не обязательно быть доктором Курпатовым. Они есть, и я понимаю, что они точно так же, как и любой другой, хотят этих отношений. А если этого все хотят, то я не вижу никаких проблем в этих отношениях.

Проблемы начинаются, когда такие отношения пытаются формализовать, и здесь очень важно держать эту ноту — «да, мы что-то делаем вместе, потому что нам это интересно, но мы вместе не поэтому». Если эта нота держится, то все внутренние напряжения, которые возникают у этой пары, аккуратно кладутся на одну чашу весов, а то, что между ними есть, — такие очень глубокие, настоящие человеческие отношения — всегда лежит на другой. В общем, на одной чаше — главное, а на другой — то, что сегодня у кого-то шлея под хвост попала, пчела укусила, и кто-то кому-то что-то не то и не так сказал. И становится совершенно очевидно, какая чаша весов перевешивает.

Разные одиночества

При этом одиночества бывают разные. Одно дело — «одиночество стариков», другое дело — чувство одиночества, которое переживают молодые люди. И механизмы формирования этого чувства в разных возрастах разные. Старики потеряли свою «пирамиду социальной иерархии» окончательно и бесповоротно. У нас, людей среднего возраста, остается хотя бы какая-то иллюзия, надежда на то, что мы еще успеем найти, во что нам встроиться, в какую-нибудь другую «пирамиду», получше. А постперестроечное поколение — оно и вовсе не в курсе, что такое «социальная пирамида», поэтому, с одной стороны, они не так переживают по этому поводу (ностальгировать-то не о чем), но, с другой стороны, они себя «уместными» не чувствуют, как перекати-поле какое-то.

Вдобавок к этому люди пожилого возраста, как правило, уже успели пережить реальную, физическую утрату нескольких близких людей, своих сверстников, и эта утрата невосполнима. Они похоронили и своих родителей и нас не воспринимают как «живых». Мы же с ними мало общаемся. Они нас «грузят» нашим общим прошлым, а мы от этого прошлого пытаемся откреститься, поскольку, если начать в него нырять, в новой жизни ничего не поймаешь. В общем, это такой системный поколенческий кризис. Мы же, со своей стороны, с молодыми людьми не чувствуем близости. Они для нас какие-то все непутевые, поверхностные.

Молодые люди, которые не помнят никакой «пирамиды», испытывают неосознанную, не пережитую прежде и, соответственно, не оформленную в переживании тягу к какой-то социальной общности. Поскольку же действительного эмоционального объединения на базе той или иной социальной «платформы» не происходит, они тяготятся не меньше уже зрелых людей и стариков, но просто не способны этого понять и осмыслить.

У них сердце не замирает, когда они слышат словосочетания «пионерский лагерь», «собрание актива», «утреннее построение для подъема флага». Не могут они понять, как это вообще может кого-то воодушевлять. А воодушевляться хочется, вот и тоска-печаль накатывает.

Если же ты не можешь реализовать свою социальную потребность в коллективе, то надсадно ищешь близкого человека — мол, если нельзя со всеми, то, может быть, с кем-то одним получится? Такова логика рассуждений. А где его найдешь-то, если вас опять же ничего не объединяет, нет общей платформы — целей, ценностей, смыслов, ориентиров… Надолго таких отношений, как правило, не хватает. Все держится на одной только простой межличностной симпатии, которая, к сожалению, если нет никаких дополнительных факторов, скрепляющих пару, имеет срок годности.

Вы посмотрите на маленьких детей — они ведь не сразу друга-не-разлей-вода ищут и родственную душу. Сначала они пытаются в группе функционировать, затвердиться в ней, место свое в ее иерархии определить, и лишь затем, когда не получается в группе получить искомое, когда взаимные конфликты и трения в ней возникают, дети делятся на парочки. Ну или страдают поодиночке, мечтая о «настоящем друге»: «Мама, купи мне собаку!»

В целом для нас группа, социум, конечно, важнее. Хотя, возможно, взрослый человек с этим и не согласится. Но это так. Просто хроническое разочарование в отношении социума, разочарование в возможности быть счастливым в большой группе уже вызвали у взрослого человека стойкую неприязнь к «массовости». Вообще, когда мы ищем одного из тысячи тысяч, как говорит где-то Ницше, — это, с одной стороны, свидетельство разочарования в «обществе», с другой — симптом внутреннего роста.

Так что изначально, как это ни парадоксально, важнее социум. Но потом, когда мы понимаем наконец, что со всем социумом нам никогда не договориться, что он никогда не примет нас целиком — то есть такими, какие мы есть, мы начинаем искать человека. Диоген это хорошо иллюстрирует. Однажды он говорил на площади о чем-то весьма серьезном и важном, но никто не обращал на него ни малейшего внимания, потом мудрец защебетал по-птичьи, и вокруг собралось множество людей. Диоген прекратил свое пение, посмотрел на собравшихся и сказал: «К серьезным вещам вы относитесь пренебрежительно, а слушать всякую чепуху готовы всегда!» Ну и ходил потом по городу среди бела дня с зажженным фонарем, выкрикивая свою знаменитую фразу: «Ищу человека!» По-моему, весьма симптоматично.

Проблема для нас заключается в том, что у каждого есть (у кого осознанная, у кого — нет) потребность в том, чтобы фактически, а не номинально относиться к какой-то действительной общности людей. Ощущать себя членом какой-нибудь необыкновенной общности, чтобы всем вместе слезы ронять, когда мишка взлетает со стадиона. Но сейчас таких общностей нет. И сначала мы пытаемся удовлетворить свою потребность найти себя в социальной группе, а когда это не получается, мы начинаем искать хоть какой-нибудь общности. Когда вас не приняли в классе, вы ищете еще одного такого же непринятого, с кем вы объединитесь по важному общему признаку, а затем найдете и еще какие-то важные для вас двоих ценности. У вас будет на двоих что-то общее, и вам станет лучше.

Но когда человек выходит на третий уровень развития личности, то содержательные отличия между людьми отступают на второй план, а на первый план выходит сущностное сходство. В конце-то концов, какими бы разными мы ни были, мы в каком-то сущностном смысле очень похожи. Так что нет ничего удивительного в том, что мы можем звучать эдаким «камертоном», прислушиваясь к «звуковым волнам», исходящим друг от друга.

Сначала, правда, человеку не совсем понятно, что ему с этим «камертоном» делать и о чем «поют» соседние. Поэтому возникает какой-то страх, неуверенность, напряжение. Неловко стоять голым перед теми, кто укутался в шубы. Но постепенно человек, ощутивший себя самого, начинает понимать, что в этой эмоциональной, сущностной близости нуждаются все люди. Приходит понимание, что на самом деле это нормальная форма существования по-настоящему зрелых людей. Понимание, что для истинной общности, для истинной близости друг с другом нам даже не нужны некие формализованные «общие ценности». Чтобы чувствовать себя вместе счастливыми, нам достаточно просто… побыть вместе. Зачем, в таком случае, нам какие-то общие ценности, идеология, интересы? И какие они могут быть, если мы объединились не по какому-то общему признаку, а по причине синхронистичности друг другу?..

Болезненная лирика одиночества

При этом ни в коем случае нельзя формировать в своем сознании лирический образ одиночества. Когда оно кажется нам лирическим объектом, становится элементом поэтического мировосприятия — это катастрофа. «Ничто так не пьянит, как вино страдания», — говорил Бальзак, а нам остается только добавить, что страдание одиночества — самый верный и самый быстрый способ «спиться» окончательно и бесповоротно. «Я один», мне «целый мир — чужбина», «белеет парус одинокий» и «ой, цветет калина в поле у ручья». Это же какая поза! Боже правый! Роняйте, граждане, слезы!..

Потому что, если говорить серьезно и без обиняков, одиночество — это или от глупости, или от инфантильности, или от претенциозности крупномасштабной, или, прямо скажем, от общей ограниченности. Ну, к сожалению, это так. Если ты уже повзрослел, то должен понимать: вокруг тебя тысячи людей, и среди них есть хорошие, настоящие, замечательные, и если ты, при таких-то вводных, до сих пор один-одинешенек, значит — делаем вывод — ты что-то не так делаешь в этих своих отношениях с другими людьми. Ну или они подлецы все? Так получается? Но если они все подлецы поголовно, что ж ты страдаешь от одиночества? Радоваться должен, что они тебя не принимают в свою компанию!

Иными словами, каждый взрослый, умственно здоровый человек должен понять: когда речь заходит об одиночестве, перед ним жесткая альтернатива — или признать собственную личную неуспешность в деле устроения межчеловеческих отношений (то есть признать собственные ошибки и недоработки на этом поприще), или согласиться с бессмыслицей, что кругом одни моральные уроды (что, разумеется, далеко не так).

И надо сделать этот внутренний выбор — сознательно, серьезно, вдумчиво, без истерики. Если ты действительно согласен с тем, что кругом одни подлецы и душегубы, а ты тут единственный благородный рыцарь, можно заниматься этим моционом — страдать от одиночества, ходить туда-сюда по крепостной стене и ждать, когда же тебе призрак твоего папаши явится. На здоровье! Но если человек не готов пойти на такое неоправданное обобщение, то ему самое время стукнуть себя по голове, выбить из нее эту романтическую идею одиночества и начать что-то делать со своим способом коммуникации.

Есть, конечно, и еще одна составляющая этой проблемы, такая полусознательная, что ли… Часто, как это ни парадоксально, за болезненным чувством одиночества, за соответствующим страданием скрывается банальная сексуальная неудовлетворенность. Например, человек живет в браке, а страсти ко второй половине уже не испытывает — каким будет его психологическое состояние? Не из лучших. И возникает у него потребность пойти «налево». Потребность возникает, а он не идет, потому как «нельзя» или не ждет его никто.

И вот начинается идея одиночества — мужу или жене объявляется, что, мол, тебе на меня наплевать, что я чувствую себя лишним и так далее. Человек сам себя накручивает, драматизирует, встает в героическую позу. А на самом деле просто ищет какого-то внутреннего оправдания своей предстоящей, гипотетической, возможной супружеской измене. Вот и весь пафос одиночества.

На деле же тут ни о каком одиночестве речи не идет. Просто супругов связывал преимущественно эротический компонент, интенсивность которого до поры до времени создавала иллюзию взаимности на уровне личностном, человеческом. Но когда эротизм пошел на убыль, берега оголились, и стало понятно, что особенно-то наших супругов ничего не связывает вместе, нет единства между ними настоящего, один секс был, и тот — сплыл.

Но это не вопрос одиночества. В этом случае, как и в том, что был приведен выше, роль одиночества (этой романтической идеи собственного трагического одиночества) — самооправдание. Правда, в первом случае человек таким образом оправдывал свою коммуникативную несостоятельность, а во втором случае — свой грядущий адюльтер. Чувствует ли он одиночество на самом деле? Да, чувствует, специально не наигрывает. Но вопрос не в том, что он чувствует, а в том, каковы корни, истоки этого чувства… А порывшись в «корневой системе» этого чувства, мы обнаруживаем, что никаких признаков одиночества в том романтическом ключе, в котором мы привыкли его рассматривать, нет и близко. Сплошная буффонада.

Короче говоря, нужно отдавать себе отчет в том, что, когда речь заходит о чувстве одиночества, тут, как правило, гордиться, мягко говоря, нечем. А у нас это ведь до гордости какой-то доходит! «Боже-боже, как я одинок! Какая трагедия! И никто-то меня не понимает и не любит! Мир — зол!» А мир не зол. Он просто такой — непростой, требует, так сказать, над собой работы. Кругом есть люди, они точно так же нуждаются в тебе, как и ты нуждаешься в них, но какие-то твои «заморочки», какая-то твоя «ерунда в голове» не позволяют тебе дать другим людям то, что тебе самому позарез от них нужно, — понимание, поддержку, принятие, внимание, одобрение, заботу, эмоциональное участие, теплоту, нежность, любовь, искренность, открытость, неформальность, внутреннюю силу. Вот и весь сказ…

То, что мы несчастны, потому что мы сами себе такие условия организовали, — факт непреложный, и доктор Курпатов тут никакой Америки не открыл. Дело обстоит таким образом — ничего с этим не поделаешь. Поэтому тут кидаться какими-либо обвинениями или ругательствами сыпать — отчаянная глупость.

Если человек хочет быть несчастным — это его собственный, внутренний выбор, последствия которого достанутся ему лично. Хотел и добился. Если же он не хочет быть несчастным — нужно взяться за ум и привести себя, а также и свою жизнь в порядок. После чего будет тебе и вознаграждение в виде разного рода счастливых чувств. Это вопрос выбора. Что называется: наше дело — предложить, ваше дело — отказаться. Хочет страдать и мучиться — пожалуйста, не хочет — милости просим!

Как психотерапевт, осуществляющий процесс сопровождения личности, я все прекрасно понимаю — и внутренние мотивы человека, и его терзания, метания, сомнения, страхи. Все понимаю. И справиться с этим непросто, и большой внутренний труд для этого требуется — работа внутренняя, кропотливая, не одного дня занятие. И у кого получается — тот герой настоящий и заслуживает самого большого к себе уважения, потому как он внутренних демонов победил, а большей победы в жизни человека нет и не может быть.

Но если по большому счету, то позиция моя, касающаяся одиночества, состоит в следующем: «Так, секундочку, а теперь давайте здраво на все это посмотрим. Выключили весь этот паноптикум эмоциональный, за голову взялись, посмотрели со стороны… И видим, что вокруг огромное количество замечательных людей, хороших, внутренне одаренных, которые нуждаются в нас не потому, что мы можем им какую-то услугу оказать, а потому, что мы можем им дать ощущение, что они востребованы сами по себе, а не в своих многочисленных социальных ролях. И мы сами хотим быть востребованными не потому, что мы там хорошие журналисты, психологи, врачи и сантехники, а потому, что мы просто сами по себе такие… ничё себе». И мне кажется, что это важно — перестать романтизировать одиночество. Никакой романтики в нем нет.

В круге втором:

Я и любимый человек

Может быть главное, что мы ищем в жизни, — это любовь. Конечно, деньги, интересная работа, дружба — все это важно, но на подкорке, с самого своего детства мы ждем любви. Мы хотим любить и чувствовать себя любимыми. В середине прошлого века знаменитый психоаналитик Карен Хорни ввела в научный обиход термин — «базальная тревога». Это не когда мы боимся чего-то конкретного — высоты, мышей и пауков или сердечного приступа, а когда мы испытываем смутное чувство внутреннего напряжения, смешанного с тоской и ужасом. Карен Хорни считала, что это чувство — не что иное, как наша детская (может быть, младенческая даже) жажда любви, любви — как чувства защищенности, чувства, что ты кому-то по-настоящему нужен, а значит, о тебе всегда позаботятся, что тебя защитят, если потребуется, одобрят, поддержат, в общем, что ты — не один.

И человечество не придумало другой формы любви между двумя неродными людьми, как брак. Уинстон Черчилль как-то сказал, что демократия — наихудшая форма правления… если не считать всех остальных. Перефразируя его, можно сказать: брак — наихудшая форма отношений между двумя любящими людьми… если не считать всех остальных. Однако как человечество придумало брак, так же оно и старается его разрушить, даже забыть о его существовании (в большинстве случаев — не специально, но суть-то от этого не меняется). Отсюда — гражданские браки, совместное житье, «брачное партнерство» и так далее, и тому подобное. А тут еще и «сексуальная революция», с ее искушениями — радостями и разочарованиями.

Что такое любовь и как сохранить ее в современном мире? — вопрос, на который мы попытаемся ответить в этой главе.

Любовь и брак — гражданский и нет

Хотим мы этого или нет, но в каждой культуре свой брак. В тоталитарном обществе браки, обычно, патриархальные — государство стоит на защите института брака, а проще говоря — требует от человека, чтобы он был в браке и никуда из него не девался. Сексуальная свобода и вообще всякие сексуальные радости тоталитарным государством не приветствуются — мол, если ты можешь изменить своей жене (мужу), то ты и Родине потом можешь изменить! Не порядок! Так мы, кстати сказать, и жили на протяжении семидесяти лет советской власти, но потом и власть эта кончилась, и «советский брак» (эта пресловутая «ячейка общества») канул в небытие. Так возможно ли для нас сейчас семейное счастье и каким оно может или должно быть?

Каким брак был лет двадцать-двадцать пять тому назад? Мой папа, например, когда делал предложение маме, сформулировал его следующим образом: «Как ты насчет того, чтобы создать новую ячейку общества?» Разумеется, это только оборот речи, кажется, что простая формальность. Но давайте задумаемся, что за ним — за этим «оборотом» — стоит? Совершенно особое отношение не только к себе и партнеру, но прежде всего к обществу, которое конституирует эту связь между мужчиной и женщиной. Общество не только узаконивает их связь официальной регистрацией брака, но и определяет роль и место появившейся «ячейки» в своей структуре, присваивая ей определенные права, обязанности, статус, ответственность и так далее. Причем не общество это делает. Это делают сами люди, движимые тем императивом, который в них это общество укоренило.

А что сейчас такое — «брак»? Мы его «для кого-то» заключаем? Или уже только для самих себя? Только для самих себя. Современный мужчина, надумавший наконец вступить в брак, решает это для самого себя. Современная женщина, получившая наконец заветное приглашение, решает это для самой себя. Общество и государство лишь формально фиксируют их отношения. Точнее, молодожены не воспринимают больше свое решение как «социальный», «прогосударственный» акт.

Заключение брака стало для людей теперь личным актом, личным выбором, личным событием, фактом, как говорится, личной биографии. А потому с такой легкостью и в таких безумных количествах происходят разводы, процветают внебрачные связи, пышным цветом растет двоеженство (когда мужчина живет на две семьи).

Брак настолько перестал быть существенным социальным институтом, что даже формат «любовницы», «любовника» вышел из употребления. Люди не говорят сейчас: «У меня появилась любовница», «Я тайно встречаюсь с любовником». Нет, они говорят: «Я встречаюсь с женатым мужчиной», «Моя партнерша официально замужем». В период моей работы на кризисном отделении Клиники неврозов им. И. П. Павлова чуть не в половине случаев в графе «семейное положение» амбулаторной карты значилось — «формально замужем». Попытайся здраво кому-нибудь объяснить, что это значит — «формально замужем»… Ничего ведь не получится.

«Любовницы» и «любовники» были всегда, но был и «брак». Поэтому, даже если на каком-то уровне существование любовницы (любовника) обществом допускалось, брак все равно стоял превыше всего и определял роли участников соответствующей драмы. А потому измена была событием, неким актом.

Так что в процессе измены психологически, вольно или невольно, страдали обе стороны — и изменяющая, и та, которой изменяли. И это, безусловно, было фактором, психологически скрепляющим брак, делающим для конкретного человека «добросовестное» пребывание в браке более психологически ценным, более позитивным явлением. А сейчас — нет. Страдает только тот, кто оказался выброшен на обочину, — страдает, терпит, боится сопротивляться происходящему, смиряется. А изменяющий угрызениями совести почти уже не мучается и под осуждающие взгляды окружающих не попадает. Свобода! И пошло-поехало…

Какое отношение к этому имеет смена ценностей в обществе? Тут все очень просто… Государство отступилось от брака, а ценность «свободы», в том числе и половой свободы, мы приняли быстро и без особых дебатов. В результате брак (подразумевающий супружескую верность) потерял статус «священной коровы». Не могу сказать, плохо это или хорошо, что так случилось. Не мое это дело — высказывать подобного рода суждения… Но я знаю, что в этой ситуации действительно плохо. Плохо то, что сексуальную свободу мы восприняли как ценность, а вот о ценности человеческой жизни не подумали.

Причем речь идет именно о жизни, а не о биологическом существовании. А ценность человеческой жизни в истинном значении этого слова — это не только ценность жизни как таковой, но и то, как человек живет. Иными словами, речь идет о ценности качества человеческой жизни, о ценности внутреннего мира другого человека, значимости его чувств и переживаний. Но это у нас как-то не закрепилось…

Секс — закрепился, а ответственность перед другим человеком — нет. И не возникло естественного противовеса ценности сексуальной свободы. В результате брак перестал быть общественно-ценным (мы ни на кого не оглядываемся — хотим и женимся, хотим и разводимся, а хотим — вообще в «гражданском браке» живем, в «гостевом браке» или «свингерами»), сексуальная свобода пошла «в разгуляево», а то, что кому-то больно, потому что ему изменяют, — на это нам наплевать. Тут, в этом пункте, у нас в мозгу ничего не ёкает. Мол, перетопчется.

Вот и разговор о ценностях. Начинаем с общего, а приходим к частному — к конкретному человеку. Именно он в результате всех этих трансформаций страдает, и страдает по-настоящему, без дураков.

В общем, сексуальная революция в каких-то очень непонятных формах и видах в России случилась (можно нас с этим «поздравить»), но при этом здорового представления о том, что такое брак и как нужно к нему подходить, — пока у нас не сложилось.

Для нас брак — это по-прежнему все та же языческая фата, лимузин как демонстрация купеческой роскоши и застолье с массовиком-затейником из времен советской юности. А то, что брак — это ответственное партнерство двух взрослых людей, — это у нас в головах пока как-то не отложилось. «Я в брак уже сходил — ничего интересного», «замуж выскочила и обратно», «сошлись да разбежались» — вот и весь брак, прости господи.

Когда одну из моих книг переводили на шведский язык, обсуждались и другие мои книги — «Как пережить развод?», «Секс большого города с доктором Курпатовым». Я сказал, что они не подойдут для этой аудитории, но переводчица потом несколько раз перезванивала и взволнованно сообщала: «Вы знаете, а у нас ведь тоже очень много разных психологических проблем, у нас тоже женщине очень сложно выйти замуж». Нет, не «тоже»! Там другие причины, совершенно! Потому что там совершенно иное представление о том, что такое брак, семья. И это отношение к браку формировалось долго, на фоне весьма определенных экономических и других обстоятельств. Другая история!

Развод в какой-нибудь западноевропейской державе — это же не просто событие, это гигантское событие! Если мужчина инициировал развод, он потом по гроб жизни своей бывшей жене обязан — там какие-то страховки, раздел имущества, пенсии и так далее. Конец света! И они очень серьезно подходят к этому. И тут дело не в юридических особенностях. Просто есть ценность человеческой жизни, ценность ее качества, чувств человеческих, а потому, если ты нарушил обещание, то закон, соответственно, принуждает тебя компенсировать нанесенный человеку ущерб. И это уже психология. Так что, если я гражданин, например, ФРГ и строю семью, я это делаю основательно, а не для того, чтобы иметь на стороне любовницу. А если я американец, то для меня брак и вовсе — коммерческое предприятие (в смысле ответственности, распределения обязанностей, кредитной платежеспособности и так далее). Я заключаю брачный контракт не для того, чтобы отправляться «налево» и получать за это штраф…

Так что сексуальная свобода может быть — пожалуйста, но она должна быть как-то компенсирована, уравновешена, введена в рамки. Она не может быть — «одной только сексуальной свободой, и только». Ценности не существуют сами по себе, в отрыве от людей и их психологии, и каждая из них не существует отдельно от других ценностей. Они все взаимосвязаны, и эта взаимосвязь должна отстроиться, выстроиться, гармонизироваться. За десятилетие этого не происходит. На это нужны поколения.

Сейчас положение немца или американца может показаться нам ужасным — «Боже мой, никакого права „налево“!» Но ничего ужасного в этом нет: если ты внутри этой культуры, то ты и чувствуешь по-другому, учитывая все составляющие, все нюансы, все моменты.

Ведь когда у тебя с супругом настоящий контракт, настоящие партнерские отношения, то и в семье все принципиально иначе. Нет жены, которая транжирит мужнины деньги (а он в результате считает, что все свои долги ей уже отдал и с чистой совестью ходит «налево»), супруги вместе зарабатывают. Нет и мужа, которому наплевать на здоровье своей жены. Такого просто не может быть! Ее здоровье (равно как и его здоровье) — это их совместная ценность, причем измеримая в цифрах. Это серьезно!

И это не значит, что они друг друга в деньгах мерят, нет. Просто условия таковы, что они думают друг о друге по-другому. У нас же отношение к здоровью супруга наплевательское, никому даже в голову не приходит охранять его, холить и лелеять. Пока «скорую» не надо вызывать, до тех пор — «все нормально».

То же самое касается отношений с детьми. Раньше у нас дети были — кто? Ну там — «отпрыски»: «Я тебя породил, я тебя и убью!» «Общество требует, чтобы я тебе внушил, как жить правильно, и мне боязно перед обществом. Так что и я тебя заставлю быть каким надо, введу, так сказать, в рамки приличия», — вот логика размышлений родителя.

Если просмотреть какое-нибудь советское пособие по воспитанию детей, то внутри ведь прямо похолодеет! С одной стороны, все вроде бы правильно, но с другой — как-то не по-людски, не по-человечески. Стройбат. Или даже штрафбат.

И тем не менее у нас были очень четкие представления о воспитании детей, об отношениях с ними. Хорошие или не очень — это другой вопрос. Но твердые. Системные. Не подкопаешься: «Взрослый — старше, его надо уважать, он всегда прав», — и так далее. Сейчас все изменилось. Какой-то Армагеддон между поколениями… Родители продолжают функционировать в прежней парадигме, а детям в телевизоре говорят, что, мол, вы на все имеете право, можете делать все что угодно. «За-жи-гай!»

В России средний возраст начала половой жизни ее гражданами — 14 лет 8 месяцев, а каждый четвертый школьник хотя бы раз в жизни пробовал наркотики (по Ленинградской области, например, есть исследования — каждый третий). Это как себе представить? В голове не укладывается! И как мы на это реагируем? Глаза закрываем (от ужаса, вероятно). Делаем вид, что вообще ничего не происходит, — наши дети ангелы и херувимы, а мы слепы и глухи. Аля-ля, аля-ля… Ничего не слышу, ничего не знаю, моя хата с краю… Но это наши дети!

Хотели в школах уроки сексуального просвещения ввести. Предприняли рисковую попытку. Какая у всех истерика массовая случилась — это же не передать словами! Наших половозрелых херувимов развращают! Я даже участвовал в такой комиссии по «разбору полетов». Впрочем, не в комиссии как таковой (я бы этого не выдержал), а в диспуте по анализу результатов ее работы. Сами уроки, конечно, я вам честно скажу, носили юмористический характер. Все как в анекдотах про Вовочку, которому папа пытается половые отношения разъяснить на примере цветочков и жучков. Выходит такая солидная дама с начесом и в костюме — классическое РОНО — и давай десятиклассникам про любоff рассказывать… Особенное приключение, конечно.

Но дело не только в этом (хотя, конечно, над формой следовало бы подумать). Дело в том, что у нас все это сексуальное просвещение запретили категорически — мол, не просвещение это, а «растление малолетних» в особо тяжкой форме. А в Дании и Голландии (то есть там, где эти программы действуют уже десятилетия и являются обязательными для школьников) за период соответствующего просвещения средний возраст вступления в половую жизнь подростков изменился с 15 лет до 17–18. А у нас — 14, и мы сидим — про цветочки детям рассказываем, на уроках биологии, между делом. Закрываем глаза на детскую и подростковую сексуальность, словно если глаза закрыть, то ее сразу и не станет. Нет, не исчезнет она никуда. Дудки. Без присмотра дети сами будут образовываться. А с учетом нынешних возможностей можно не сомневаться, что процесс этот пойдет быстро и, мягко говоря, не самым лучшим образом.

В общем, дети у нас существуют в мире, который по причине своей тотальной неорганизованности уже предоставил им все права на все. А родители детей так и не поняли, что случилось. Соответственно, продолжают свою шарманку крутить: «Мы старше, мы знаем, как правильно, нас надо уважать» и прочее, и прочее. Дети же на это вполне резонно (со своей точки зрения), но молча вопрошают: «А за что, собственно, уважать-то?» Родители, словно слыша это, в ответ сбиваются на нервный, надрывный крик: «Мы работали, спину гнули, горбатились, добились всего своим трудом!» Ну, а это для детей уж и вовсе — сплошная высшая математика: «Не олигарх? Тогда чего добились? Спину гнули? Ну, а это потому, наверное, что дураки. Известно же, что „нормальные“ люди (в смысле не „лохи“) все получают быстро и даром — места хорошие знают. Горбатились? А кто вас просил? А то, что работали… Да, кстати, а что такое работа?» Вот и поговорили.

Они ведь — дети наши — в той культуре живут, в которой они живут. Им про важность и ценность труда непосильного да беззаветного никто и ничего в этой жизни не рассказывал (кроме родителей, которые, разумеется, для детей никакой не авторитет). Я вот, например, про Стаханова в учебнике истории читал и Любовь Орлову помню, которая идет по ткацкой фабрике, одна выполняя работу за целый цех прядильщиц. И все это воспринималось-то с восторгом. А сейчас? «У меня есть „бумер“, он всегда со мной» — вот и весь сказ. А еще к нам в школу приводили героя соцтруда, который, сидя перед всем нашим классом, со звездочкой на лацкане пиджака, рассказывал детям про свои трудовые подвиги. Причем со вкусом рассказывал! Аж зависть брала! А нашим что сейчас показывают и рассказывают? Совершенно другая история…

И это чистой воды катастрофа — наш ментальный переход от одной формы социального существования к другой. Все меняется: другие приоритеты, другие ограничения в виде экономических факторов, совершенно новые информационные потоки, способы работать с информацией. Всего этого раньше и близко не было. А человек — все тот же, прежний, со старыми, нажитыми «в прошлой жизни» установками и ценностями.

Мужественность и женственность

Так случилось, что по причине увеличения благосостояния и степеней свободы каждого отдельного человека в нашем обществе брак все больше стал рассматриваться людьми как система ограничений, а не приобретений. То есть если раньше брак больше давал человеку, чем требовал от него, то теперь вроде как получается наоборот.

Раньше брак,

• во-первых, существенным образом определял социальный статус гражданина, и это было очень важно как для мужчин, так и для женщин;

• во-вторых, он являлся своеобразным экономическим инструментом;

• в-третьих, с ним была связана тематика «продолжения рода», «семейной традиции»;

• наконец, он являлся сферой «добропорядочной» сексуальности.

А сейчас — нет. Все это уже не так важно и не так нами ценится. Сейчас сексуальная свобода на гребне волны, «красивая жизнь» и ее «зажигание-прожигание». Но под таким «гребнем», который располагается на поверхности и поэтому более очевиден наблюдателю, глубины мирового океана. Этого никто не отменял.

В нашем подсознании, в том, что мы, как говорят, впитали с молоком матери, есть мечта о счастливой семье, о счастливой «ячейке общества» и, как это ни покажется странным, о патриархальной организации брака. Причем не только у мужчин такая греза в подсознании, но и у женщин она имеет место быть — «рыцарь», «каменная стена» и так далее. В общем, мы в новые одежды переоделись, а внутри — все те же. Как результат: здесь — жмет, тут — болтается. Неудобно. Вроде бы хочется новому наряду соответствовать — больно он нам нравится, а не получается. Отсюда напряжение, недовольство, разочарование и хронический стресс. Кому ни скажешь: «Брак!» — и сразу стресс…

Впрочем, не многие с этим согласятся. Кажется, что мы уже пережили революцию феминизма (и одновременно фемининности) и теперь у нас внутри все по-другому. Но это только идеология — то есть слова, а факты и реальность говорят о другом. Тут у меня такая аналогия напрашивается: это как с желанием бросить курить или начать бегать трусцой с понедельника. Человек вроде бы для себя все решил — мол, все, с понедельника здоровый образ жизни! И весь он уже в восторге от принятого им решения, и прямо уже видит себя необыкновенно оздоровленным. А наступает понедельник, и что-то вдруг ломается. Почему? Потому что одно дело — решить, другое — реализовать. Одно дело — думать определенным образом, другое дело — жить определенным образом.

Понимаете, есть то, что на поверхности, а есть то, что внутри. Есть то, что легко поменять, есть то, что поменять трудно. Представление о себе поменять несложно, тем более если оно нам льстит и открывает какие-то дополнительные возможности для реализации наших потребностей. Тут мы всегда готовы, всегда — «за». Но поменять представление о себе и измениться — это разные вещи. И сейчас именно такая у нас история — представления о себе и о браке мы изменили, а внутренне к новой системе устроения брачно-семейных отношений не готовы. Пока все идет нормально — это не слишком заметно, а когда возникают трудности — все и вылезает наружу.

В середине 90-х и мужчины, и женщины теряли работу, были вынуждены менять профессию, идти на менее престижные должности и так далее. Но лавинообразным стал рост мужских суицидов, а не женских. В 1994 году мы вышли на первое место в мире по числу самоубийств именно за счет мужского, трудоспособного населения. Мужчины, зачастую, сводили счеты с жизнью «всего лишь» из-за того, что потеряли работу, а следовательно, оказались нахлебниками у своих жен. Одно осознание изменения своей роли в семье было для мужчин достаточным поводом, чтобы залезть в петлю. Если бы мужчины действительно переменились внутренне, то, лишившись работы, они бы просто стали «домохозяевами»: может женщина больше зарабатывать — пусть зарабатывает, а я возьму на себя домашние заботы. Но мужчина привык иначе себя чувствовать — главой семейства, добытчиком, его начальственный статус в семье был неразрывно связан с его положением в «полисе». А тут — бах, и все. Казалось бы, просто думай теперь об этом иначе — жена имеет возможность больше зарабатывать, так пусть, а ты будь ей помощником. Но нет. Думать, положим, так можно попытаться, но стать другим — это труд адский и зачастую непосильный.

То есть идеология может меняться как угодно — мол, это рыночная экономика, кто более успешен — тот пусть и будет добытчиком, сейчас все равны. Ага… Конечно… Мужчина по-прежнему испытывает потребность быть лидером — «умывальников начальник и мочалок командир». Причем он и сам в этом внутреннюю потребность испытывает, и женщина — сознательно или неосознанно — именно такой роли от него ждет.

И мы можем сколь угодно долго рассуждать о том, что все мы теперь самостоятельные и «самы с усамы», и каждый — независимый экономический субъект и личность самоценная. Но вот сойдемся в тандемчик — и сразу, бах, откуда-то из глубин подсознания: «Мужчина — добытчик, женщина — хозяйка дома». При этом женщина, например, и не хочет быть этой хозяйкой, и довольна, что не обязана ею быть, а внутри кошки все равно скребут: «Нехорошо это, что я не хозяйка, нехорошо, как-то неправильно…» И когда это переменится в нас? Лет через триста?..

И дальше же вообще начинается бог знает что! Степень женской самостоятельности, действительно, увеличилась. Женщины преуспевают. Они более адаптивны, они лучше приспосабливаются, они более трудоспособны, усидчивы и терпеливы, они не чураются никакой работы — легко пойдут на нижнюю ступеньку в компании, а потом уже, глядишь, в совете директоров порядок наводят. Это прекрасно! Но что делать мужчине?.. Он же должен продолжать быть для своей женщины олицетворением мужественности, что включает в себя и то, и другое, и третье. Как этому в современных условиях соответствовать?

Раньше мужчине нетрудно было быть мужественным в глазах женщины. Если женщина не работает, социального веса не имеет, если она домохозяйка и прав у нее особенно никаких нет, если деньги ей не принадлежат… Легко быть солнышком в оконце. А если она сама по себе вполне состоятельна, получается, что надо быть более состоятельным, чем она. То есть если раньше мужественность давалась мужчине почти автоматически, то теперь ее надо зарабатывать дополнительными, подчас чрезмерными усилиями. И ради чего? Чтобы просто быть мужчиной для своей женщины?..

Мотивация неплохая, но явно недостаточная. И мужчины предпринимают ход конем… Они отказываются от вступления в брак, саботируют это мероприятие. Что это им дает? А вот что…

Во-первых, нет единого хозяйства и объединения капиталов, а следовательно — нет уже и шансов с ним помериться в этом.

Во-вторых, женщина хочет в брак (а женщины в целом продолжают хотеть этого не меньше прежнего), а он отказывает, и в этой модели он сильный, а она — слабая. То есть он мужественный, потому как от его желания, решения и воли зависит положение женщины.

И, наконец, в-третьих, не вступая в законный брак, мужчина в целом представляет собой «сексуально свободного» субъекта, не обремененного никакими обязательствами перед женщиной. То есть женщина не может думать, что он должен быть ей верен, а коли так — то его «демонизм» чертовский и потому привлекательный в ее глазах необыкновенно увеличивается. В общем, опять же — рост фиктивной мужской мужественности.

Ну разумеется, любой частный случай — это частный случай. Я надеюсь, это понятно. Как, впрочем, и то, что невступление в брак для мужчины в сложившихся обстоятельствах стало самым удобным способом быть более «мужественным» в отношениях с женщинами. Таким вот странным образом устраняется этот внутренний разрыв между новой реальностью, где женщина стала активной и самостоятельной, и прежней, но сохранившейся в нас потребностью в наличии мужской, руководящей функции.

Нарушение прежних, устоявшихся веками традиций межполовых отношений не лишило женщину потребности в том, чтобы любить настоящего мужчину, а мужчину не лишило потребности быть «старшим», «главным», поводырем, так сказать, женщины. Эти потребности не пропали, а вот соответствующие возможности — в новых-то реалиях — и у тех и у других на нуле.

А тем временем объем требований, предъявляемых к мужчине, только растет, необыкновенно. Соответствовать этим завышенным требованиям все сложнее и сложнее, и как следствие — многие мужчины просто сходят с дистанции. Мужчины существенно упрощают формат своих отношений с женщиной… в целях самосохранения. Никаких взаимных обязательств, ничего серьезного, все сводится к примитивной модели — просто секс или секс и быт, пока не надоест. А еще мужчины упрощают эти отношения и в объемах «человечности»: «А чё с тобой разговаривать-то? Ты вообще кто такая? Ты мне что, мать или, может, жена?» Мужчина дискредитирует женщину, ее способности и потенциал, тем самым субъективно повышая свою собственную значимость.

Любовь и брак

Многие современные браки — это действительно что-то такое без знака качества, именно «браки». Ценность брака становится несущественной, ценность отношений, в общем, тоже уменьшается. И, вообще говоря, это общемировая тенденция. Помню, у меня был в качестве пациента юноша лет пятнадцати, который с шести лет жил за границей, учился там в самых престижных колледжах. Я его спрашиваю: «У тебя девушки были?» Он уточняет: «Долго или нет?» Я не понял: «Что значит „долго или нет“?» — «Сейчас нет, а один раз была долго», — отвечает. И я пытаюсь понять, что значит это «долго». Ну откуда в пятнадцать лет взяться этому «долго»? То есть если два года, например, то, выходит, это в тринадцать началось? «А „долго“ — это сколько?» — я спрашиваю с недоумением. «Почти месяц», — отвечает. Это, чтоб вы были в курсе, у них «долгий роман» называется — «почти месяц». Я уже не понимаю, что тогда «недолго». Что там было «коротко» и как это называлось? И какие отношения между людьми вообще могут за такое «долго» сформироваться, чтобы иметь право называться «долгими» в смысле серьезности дела?

И у нас в этой части то же самое происходит — снижается качество отношений между партнерами, их, так сказать, глубина и объем. Они выхолащиваются. Потребность в серьезных отношениях, в обретении пары, «своего человека» сохранилась — это вне всяких сомнений. Но нового «формата», адекватного современным реалиям, новых принципов того, как это должно происходить между людьми, не сформировалось. То есть где-то там внутри у них что-то такое клокочет, но на уровне сознания — а чего делать-то?! И в результате: встречаются два таких персонажа, у которых внутри что-то там клокочет, но на уровне сознания — полная прострация: «Чего делать? Зачем делать? Куда бечь?» И вот они пытаются что-то такое создать, наподобие отношений. И даже если брак между ними случается, то разводятся они уже на первом году жизни. Тут статистика ужасающая, сейчас львиная доля разводов приходится как раз на первые годы совместной жизни.

При этом надо понимать, что сам институт брака в новой России был дискредитирован самым чудовищным образом. Вы вспомните, какая отводилась роль семье в советское время — «молодая семья», «ячейка общества», «член партии не может разводиться» — и какая теперь отводится. Точнее — не отводится. Все, кому не давали — прямо или косвенно — разводиться в СССР, мигом развелись в начале 90-х. Количество разводов доходило до каких-то немыслимых цифр. Были годы, когда количество заключенных браков равнялось количеству разводов. Количество детей, воспитывающихся в неполных семьях, превысило все возможные пределы, а если семья неполная, то у ребенка и не формируется необходимой настроенности на создание брака.

Брак перестал быть ценностью, семья — ориентиром. И если раньше роман почти автоматически предполагал некую перспективу, некую нацеленность на будущий брак, то теперь — ничего подобного. «Роман — это пожалуйста, но какое это имеет отношение к браку? Мы просто встречаемся…»

А ради чего жениться-то? По любви? Но, во-первых, любиться-то и так можно, а во-вторых, годик-другой полюбились вне брака, и что теперь — какой брак?.. Любовь нечаянно нагрянет, а потом точно так же ведь и отойдет. Да и если это только любовь и нет по-настоящему у партнеров серьезного отношения друг к другу, то чем все это закончится? А ничем. На пятом году брака вспомнят, что можно «Гюгу» или «Муму» почитать для общего развития.

К третьему-пятому году брака (при хороших исходных данных) эротическое влечение между супругами неизбежно меняет свое качество. Да и дети уже, как правило, есть, и привыкли друг к другу, как к чему-то естественному (читай — «несексуальному»). И тут встает вопрос — а что мы, собственно, вместе-то делаем? Ну и ищут какие-то общие занятия — вот, например, «Гюгой» пробуют заниматься. Типовой сценарий: сначала у молодых была любовь, влечение сексуальное, потом они вступили в брак (готовились к нему, деньги копили, гостей приглашали), потом как-то решили квартирный вопрос — с кем жить, как жить, потом еще что-то по хозяйственным делам, быт, работа, потом беременность, роды… Годы прошли на бегу, просвистели, оглянуться времени не было, а на пятый-седьмой год оглянулись и давай искать новых взаимных впечатлений на стороне — или разводиться. Причем с театральной фразой: «Между нами нет ничего общего, кроме детей». Особенно если Гюго и «Муму» не помогли или до них просто руки не дошли.

В общем, есть специфическая динамика чувства, основанная опять же на нашей психофизиологии. Если не слишком романтизировать человека и согласиться с тем, что любовь — это все-таки ничто иное, как некое, пусть и очень сложное производное сексуального влечения, а сексуальное влечение — физиологическая реакция, то мы увидим, что изменение любовного чувства есть вещь неизбежная.

Другое дело, что мы можем руководить этим процессом и трансформировать любовь в по-настоящему серьезные, глубокие, необыкновенно ценные для человека межличностные отношения, а можем пустить дело на самотек, дождаться абсолютного эмоционального фиаско в браке и затем благополучно разбежаться.

Не нужно романтизировать человека — мы такие, какие мы есть, со всеми нашими достоинствами и недостатками, возможностями и слабыми местами, и всего этого в сумме вполне достаточно. По крайней мере, ничего более удачного и успешного природа не придумала. И надо отдавать себе отчет в том, что на одном только пламени взаимной влюбленности долгого семейного счастья не построишь. Если человек не ставит перед собой такой цели — построить свое семейное счастье, несмотря на весь перечень предстоящих проблем и неурядиц, если он искренне не заинтересован в своем партнере, не испытывает потребности делать его счастливым, то ничего путного из этих отношений не получится.

Кто там из классиков писал: «Всем хорош, да вот только ленив и нелюбопытен»? Это в целом про нас, родимых. Так что хотите счастья — надо задаться целью ставить семью и счастье в ней во главу угла и еще уметь нести на своих плечах счастливый груз ответственности за детей, которых мы произвели на свет, понимая, что тяжело нам это дается или нет, но мы обязаны дать им счастливых маму и папу. И это должно быть нашей общенациональной задачей. Мы все должны начать думать об этом, думать, делать и говорить. Не стесняться, а говорить: семья — это благо, и это очень большое счастье, если над ним предварительно хорошенько потрудиться. Если же мы сейчас этого не сделаем — я не знаю, что будет происходить дальше.

А если отвечать на вопрос — зачем он нужен, этот брак, в современных реалиях конкретному человеку? То тут ответ один: да, социальная, экономическая, сексологическая и какая угодно другая функция брака — это теперь уже исторический рудимент, главная и неоспоримая ценность брака — это то, что у тебя появляется «твой человек». А в современном мире, с его гонкой, информационной передозировкой и, как следствие, формальностью социальных связей, самое страшное — это то самое чувство одиночества, о котором мы с вами говорили. Не успевает человек задержаться и сконцентрироваться на личности другого человека, все мелькает, куда-то несется… И нет истинной близости.

Нас друг с другом объединяют дела, а не взаимные симпатии — в этом горькая правда о современном мире. И единственный человек в этой жизни, который «ваш», с которым вас объединяет не ситуативный интерес, а взаимное чувство, — это ваша вторая половина. Тот самый человек, который поможет вам не чувствовать себя одиноким, потому что он перед вами настоящий и вы перед ним — настоящий.

Нужен штамп в паспорте

Недавно у меня брали интервью, спрашивали по поводу гражданских браков: что это — норма или не норма и как это должно происходить?

Гражданские браки — это, вообще говоря, примета нашего времени. Институт брака поделился на институт «ответственного брака» и институт «просто брака», когда люди живут вместе, рассчитывая, что поскольку сейчас все хорошо, то и дальше будет хорошо, а если не будет — то ничего их не сдерживает, можно легко разойтись.

«Ответственным», в данном случае, я называю тот самый брак — со штампом. Почему? Во-первых, вопрос в положении женщины — это важно. Женщине в жизни нужна определенность — желание определенности, внятности и стабильности заложено в ней биологически. Возможно, для каких-то редких экземпляров женщины это и не очень существенно, но для большинства — да, существенно, даже очень. Неудобно это — быть «наполовину замужем», не в том смысле, что неловко (хотя и не без этого), а в том, что именно — неудобно. Хочет женщина или не хочет, но она все равно о детях своих так или иначе думает, есть они или нет — думает (хотя бы и подсознательно). Если же у тебя не брак, а какая-то сплошная «зона неопределенности», то как же дети?..

Мужчины же — существа по природе своей ветреные, поэтому когда мужчина не делает шага, который характеризует серьезность его намерений (а этот шаг — предложение облагородить паспорта супругов штампами), то ощущение неопределенности у женщины имеет место быть. А поскольку неопределенность для нее тягостна, у нее — стресс. И я подчеркиваю, что для женщины, живущей в гражданском браке, официальное предложение от мужчины — это не только и не столько вопрос юридических гарантий, это вопрос серьезности отношений, серьезности намерений. Это вопрос уважения, в конце концов.

Во-вторых, отношение к отношениям. Если ты подходишь к своим отношениям с партнером так, что они у тебя до гроба будут продолжаться, что вы вместе с ним стариться будете, то иначе относишься к этим своим отношениям. Ну, это, правда, разные вещи… А гражданский брак, он — психологически я имею в виду — как билет с открытой датой. Тебе вроде бы и не надо туда, куда этот билет. Но с другой стороны — ты всегда знаешь, что билетик у тебя есть, припасен, и поэтому ты в любой момент — махнул, и будь здоров, счастливо оставаться. А с таким подходом нет мотива вкладываться в эти отношения по полной программе — ведь это все равно что ремонтировать съемную квартиру.

Если же совсем грубо сказать, то штамп в паспорте создает у человека эффект «обреченности» — мол, все, приехали. С одной стороны, это, конечно, ужасно — боже-боже, все, теперь навеки обручен, катастрофа! А с другой стороны — когда ты знаешь, что теперь — все, поиски закончились, теперь без вариантов, у тебя и метаний внутренних нет. Вот — это твое, навсегда, полностью — занимайся, вкладывай, развивай! Очень полезное дело для психики. Короче говоря, и для психики это хорошо, и в целом — как раз то, что надо! Особенно если у тебя голова на плечах имеется и ты понимаешь, что все в твоей жизни — результат твоих собственных усилий, а поэтому, вступая в брак, ты осмысленно и серьезно приступаешь к работе по созданию у тебя в семье взаимного счастья.

Ну и, наконец, в-третьих, чисто прагматические соображения — а куда без них? В официальном браке есть дополнительный мотивирующий фактор, скрепляющий отношения партнеров, — это вопрос, связанный с общими материальными ценностями. Знаете, когда в середине 90-х большинству людей в нашей стране уже нечего было терять, это одно дело. Но сейчас, в середине нынешнего десятилетия, штамп в паспорте — это еще и вопрос экономический. Почему я считаю это важным? По одной простой причине: кризисы случаются в любой семье — это неизбежно, поскольку все мы, как известно, живые люди, но одно дело — кризис в гражданском браке, а другое — в официальном.

В гражданском браке супруги воспринимают кризис как сигнал, что пора разбегаться, воспользоваться, так сказать, своим билетиком с открытой датой. Не получается?.. Так зачем друг друга мучить?! Пойдем каждый своей дорогой — мы ведь свободные люди. А в браке официальном иначе, кризис в браке — это не повод для расставания, потому как «у нас семья, дети, совместное имущество» и так далее.

И соответственно, супруги делают над собой усилие, наступают на горло собственной кризисной песне и пытаются этот кризис преодолеть. Да, пусть и меркантильные причины, но они заставляют людей попытаться найти общий язык, понять друг друга, возможно, простить и сделать для себя выводы на будущее. Правильно пережитый семейный кризис укрепляет отношения в паре. И вот, казалось бы, корысть — жалко расставаться с половиной нажитого (или другие причины приземленные), но это «жалко» держит в момент кризиса, и человек не бежит от проблемы, а вынужден искать пути ее решения.

Здесь я, конечно, имею в виду те ситуации, когда супруги у нас — люди здравые, по-настоящему друг к другу небезразличные, хорошо воспитанные и вообще хорошие люди. Потому как, разумеется, часто люди кризис в браке переживают, но не делают для себя из этого никаких выводов, не изменяются, не ищут пути решения проблемы, не пытаются улучшить отношения, осознав допущенные ошибки. Тогда, конечно, лучше бы их и не связывало ничего, а бежали бы они друг от друга в разные стороны, причем до канадской границы. Потому как жить вместе, ненавидя друг друга, просто потому, что у вас квартира, которую разменивать жалко, — это катастрофа. Это я понимать отказываюсь. Тогда лучше развод. Однозначно.

Впрочем, речь идет не о том, как «надо» делать, как молодые люди «должны» поступать — тут всякий решает сам для себя. Речь идет лишь о плюсах и минусах той или иной формы брачных отношений. Все. А дальше уже — личный выбор и индивидуальная ситуация. Но с другой стороны, странно, если единственный аргумент, почему мужчина не изменяет женщине, — это штамп в паспорте, то это, конечно, безобразие. Это должно быть его внутренним решением — я сохраняю жене верность, потому что я так решил. При чем тут паспорт? И романтические переживания по поводу «свободного выбора» мне тоже понятны — мол, все должно быть от сердца и так далее. Прекрасно! Но при этом надо учитывать, что романтические рассуждения — это все из области «больших чисел», а те или иные события в рамках «малых чисел» происходят — то есть конкретных обстоятельств и живых людей.

Романтические рассуждения исходят из некой идеологии, а фактические действия — из обстоятельств. Девяносто процентов людей уверенно заявляют, что если они увидят лежащего на улице человека, нуждающегося в помощи, то они подойдут к нему и помогут. Но по факту таких — считанные проценты. Это доказано в многочисленных экспериментах. И дело не в том, что люди плохие и врут постоянно во время психологических опросов, дело в том, что есть некие наши представления о себе, а есть минутная слабость, неловкость, «не подумал», «бес попутал» и так далее.

Поэтому замечательно, конечно, ссылаться на «свободный выбор» и так далее, но, по-моему, измена — это разновидность насилия, и если есть хоть какие-то средства и способы, которые помогают человеку не доводить себя до греха, — это надо поддерживать. И если штамп в паспорте ему в этом помогает (в чем я, кстати сказать, сильно сомневаюсь), пусть помогает и дальше. В любом случае это вопрос человеческого фактора и материала, а вовсе не довод в дискуссии о том, хорош или плох официальный брак. Не надо это путать — социальный институт и поведение отдельных граждан.

Вот, например… Мужчина жену действительно любит, но вот не сдержался — приглядел, понимаешь, себе какую-то красавицу, припомнил жене какие-то свои обиды и изменил, он же потом угрызения совести будет испытывать, раскаиваться, и будет ему нехорошо от того, что он сделал. Это из-за штампа, что ли? Или все-таки потому, что он свою жену любит? Я думаю, штамп чувств раскаяния вызвать никак не может…

Если, допустим, мужчина влюбился до состояния умопомрачения и ушел к другой женщине — тут паспорт, штамп и прочая ерунда вообще не в счет — считай, что это чистой воды «свободный выбор». А если мужчина живет с внутренней убежденностью, что изменять — это нормально и вообще дело чести каждого уважающего себя мужчины, то паспорт для него и штамп в нем — не препятствие, а руководство к действию. И женщина уже сама должна для себя решать — жить ей с таким существом или не делать этого.

Мы живем во времени, когда не брак изменился, а мы сами изменились. А поскольку мы изменились, то вместе с нами и все поменялось в нашей жизни: и представления о браке, и способы любить, и отношения между поколениями. Все. И брак в этом списке, надо сказать, оказался в наименее выгодном положении, потому как ошибочно воспринимается нами в качестве института репрессии — мол, ограничивает двух людей, лишает их свободы, диктует им, что и как делать. Но это неправда. Это ерунда.

Брак помогает структурировать жизнь и определить приоритеты, это как пометка маркером, чтобы ничего не напутать во время очередной жизненной неразберихи. «Официальный брак», по большому счету, действительно только штамп в паспорте, а штамп в паспорте — это не более чем показатель серьезности наших намерений. Все. Но мы, видно, настолько боимся друг друга и настолько самим себе не доверяем, что нам надо обязательно кого-нибудь загодя в наших неизбежных конфликтах с партнером виноватым назначить. И назначается ничем не примечательная клякса в документе, удостоверяющем личность. Ну бред же…

Вот почему, мне кажется, нам бы следовало сейчас всем миром, как говорится, формировать новые, позитивные представления о семье и браке. Опьяненные разрушением «старого мира», мы низвергли брак как признак и пережиток некой тирании, поставили на его место странную замену в виде брака «гражданского» и глубокомысленно ведем речи о свободном выборе свободного человека. Но давайте будем говорить об ответственном выборе свободного человека… А почему нет? И психике — определенность, и нам — на радость. Взрослые же мы люди, в конце-то концов. Да, мир изменился. Ну так давайте думать о том, каким теперь должен быть брак в современных условиях. Это вполне закономерный вопрос. Давайте подойдем к нему здраво — без надрыва, без истерики, без заламывания рук — боже-боже, меня свободы лишают! Не надо этого. Сам принцип устроения брака уже меняется, так что нам даже не надо ничего «из головы» придумывать. Достаточно просто зафиксировать те положительные трансформации, которые уже случились.

Брак больше не предполагает определенного распределения ролей — мол, один работает, а другой домохозяйничает. Нет больше этого, супруги теперь сами решают, кто у них кто и как. Брак больше не дает права на государственное жилье (формально, может, и есть такая возможность, но все же всё понимают…), квартиры принадлежат тем, кому они принадлежат, и покупаются теми, кто их покупает. Так что и извечная тема «квартирного вопроса» тоже из проблематики брака на самом деле уже выскочила. Людей в браке должны объединять (а так и будет в скором времени) не квадратные метры, а общие ценности, общность самой их жизни. Чем все это плохо?

Нам все равно никуда не уйти от института брака. Ну хотя бы потому, что нам биологически нужна наша «малая группа», которую никакой другой современный общественный институт дать нам не может, и чем дальше, тем меньше надежд на это. А если нечто неизбежно, то имеет смысл просто чуть перестроить свою голову и начать относиться к этому неизбежному — хорошо.

И что бы мы ни говорили об институте «гражданского брака», думаю, имеет смысл все-таки отдавать себе отчет в том, что, по крайней мере в нашем обществе, это пока лишь некая уловка, условно-легитимная форма редукции, обмана нашего собственного, еще советского стыда и страха, что вроде как мы вместе, а штампа нет. Не случайно же на Западе гражданским браком называют только такие отношения, когда стаж совместного быта и проживания партнеров превышает два года, а у нас на третьей неделе знакомства уже случается «гражданский брак». Что, конечно, забавно…

В общем, как бы мы ни романтизировали гражданский брак, в нем не так уж много романтики. И в значительной степени это просто некий «компромисс в мозгах»: в подкорке сидит — стыдно, если живем без штампа, в сознании — мы же свободные люди в свободной стране! Это конфликт традиционного отношения к супружеству, с одной стороны, и императив свободы «революционеров» и «детей революции» — с другой. А гражданский брак — замечательный компромисс: мы вроде и в браке, но он у нас гражданский. И овцы сыты, и волки целы.

Уверен, что существуют люди, которым присуще серьезное, рачительное, так сказать, отношение к официальному браку. И они дают себе в гражданском браке своего рода испытательный срок, после этого проверяют сухой остаток и констатируют: мы прошли испытание, мы готовы. Но должен вас огорчить. Существует статистика, согласно которой у пар, которые жили гражданским браком два года и более, а потом оформили свои отношения официально, риск развода значительно выше, чем в парах, где период совместной и неофициальной жизни был недолгим. Этому есть, как ни странно, психофизиологическое объяснение, которое я даю в своей книге «Семейное счастье».

И есть у меня большое внутреннее сопротивление самой этой позиции — распишемся, когда дети пойдут. Я логику понимаю, и более того, если дети уже пошли, а вы не расписались, это, конечно, безобразие чистой воды.

Но меня ужасно смущает сама эта увязка — детей и заключения официального союза между двумя взрослыми людьми. Брак — это отношения двух взрослых людей, они должны вступать в брак, если они решили, что это ИМ двоим нужно. А так получается, что дети как бы загоняют своих родителей в брак. Они выступают как своего рода «внешний», принуждающий фактор. И отводить такую роль своему ребенку — это неправильно. Хотите жениться — женитесь, а заставлять детей нести некий груз ответственности за этот ВАШ шаг — несправедливо. «Скованные одной цепью…» Решили сковаться — отнесите паспорта в загс, а ребенка не надо своей цепью назначать. Он ни в чем не виноват.

В любом случае легкость в отношении к браку — это не то, за что будет ратовать доктор. Легкость чревата. Знаете, сначала легонько съехались: «А давай вместе поживем?» — «Давай поживем». Потом легонько зарегистрировались: «А давай распишемся?» — «А давай». Потом с трудностями столкнулись и легонько: «А давай разведемся?» — «Давай разведемся». Разве не странно?.. По-моему, не только странно, но так даже и глупо. И хотя мы не дадим здесь однозначного ответа на вопрос — какой брак лучше, поскольку каждая судьба уникальна, давайте признаем, что у нас нет никаких оснований рассматривать гражданский брак как обязательную ступень к браку официальному.

Плюсы брака, которые мы не замечаем

Поскольку институт брака девальвировался и больше не является какой-то особенной ценностью, молодые люди предпринимают недостаточно усилий для того, чтобы меняться для улучшения самих себя в качестве будущих супругов. А это очень важно. Это вообще центральный пункт. Если у тебя есть определенные требования к партнеру, но при этом и сам брак является для тебя ценностью, то ты готов снизить, уменьшить свои требования к будущему супругу. Вообще говоря, эта тенденция, в общем и целом, соответствует гуманистической традиции — не требовать от других людей, чтобы они стали другими, изменились в соответствии с твоими ожиданиями. Грубо говоря, каждый имеет право проживать свою жизнь так, как он считает нужным, — как хочешь, так и живи. Но будем ли мы развиваться и становиться лучше без каких-либо внешних стимулов? Нет ли в этой стратегии какого-то подвоха?

Когда ценность брака высока, люди с большей охотой и вероятностью развиваются в структуре этих отношений как личности. Потому что, когда ты боишься что-то потерять, ты прилагаешь усилия, чтобы этого не случилось. Ты пытаешься лучше понять своего партнера, ты анализируешь собственное поведение и стараешься уменьшить число своих ошибок, ты, наконец, готов в какие-то моменты наступить на горло собственной песне и перетерпеть обиду, справиться с искушением и так далее. В общем, все это в конечном итоге делает тебя самого лучше.

Возникает мотивация работать над собой. Возможно, ты по характеру человек раздражительный, вспыльчивый, но ты в браке, и твой партнер страдает от этих твоих недостатков. Если ты не воспринимаешь брак как ценность и партнер не слишком заботится о его сохранении, то дальше звучит: «Знаешь что, иди-ка ты куда подальше! На небо за звездочкой!» — и вы благополучно на этом расстаетесь. Но если же ценность брака для вас велика, то начинается диалог.

Например, она ему объясняет: «Знаешь, дружище, ты, конечно, можешь раздражаться, но я в результате становлюсь фригидной. Это чтобы ты был в курсе. Может быть, попробуем как-нибудь иначе взаимодействовать?» И он будет думать: «Сейчас, наверно, я ее обидел, это чревато, надо меняться». И будет бороться со своей раздражительностью. Раздражительность, кстати, может быть легко изничтожена, потому как это просто привычка. Если же она раздражительна, то он может ей сказать: «Не знаю, насколько это для тебя интересно, но когда ты так реагируешь, первая мысль, которая в моей голове выскакивает, причем абсолютно автоматически, — это пойти переспать с какой-нибудь красоткой. Тебе оно надо?» И она тоже начинает думать, меняться…

В общем, если брак представляет для нас ценность, мы начинаем с собой бороться, менять себя, становиться лучше. И в результате брак становится своеобразной кузницей нашей человечности, а ведь у нас ее больше теперь нигде не воспитывают. Нас не учат этому в семье, потому что родителям некогда, нас не воспитывают в этом плане в школе, потому как воспитательная нагрузка снята с учителей, на них теперь только образовательная функция. Коллектив будет нас воспитывать? Тоже нет. Ведь работу так легко поменять — здесь не сложилось, пойду в другое место. Да и работ таких нет, которые бы давали ощущение, что за них стоит побороться, потому как перспектива ясна, прекрасна и неизбежна.

Поэтому брак, как это ни парадоксально, — единственный институт современного общества, где мы можем делать себя лучше без отрыва, так сказать, от производства. И если человек через это своеобразное горнило проходит, он действительно многое приобретает в личностном, в общечеловеческом плане. Его амбиции становятся адекватными, оплавляется снобизм, выгорают избыточные требования к другим, да и вообще — увеличивается способность к пониманию, соучастию, навыки заботы формируются.

Люди становятся лучше в браке, если, конечно, все происходит в нем правильно. У них появляется опыт — принятия, взаимной поддержки, управления своими страстями и порывами. Брак дает нам этот неоценимый опыт. У нас же что сейчас получается? Молодые люди, и это, наверное, от какой-то сверхкомпенсации внутренней, настолько претенциозны, что иногда приходишь в ужас от того, как они общаются друг с другом. «Ты — эгоист!», «Ты — эгоистка!» — бросили это друг другу и разошлись. А кто они еще? И как вообще такое можно сказать партнеру?! Это какая-то, по-моему, последняя стадия уже, критическая. А они с этого начинают… «Он эгоист, потому что не хочет делать, как я хочу». «Она эгоистка, потому что хочет, чтобы все было по еёному». О чем они разговаривают? Что вы вместе делаете вообще? Почему вас еще до сих пор водой не разлили? Должны были прибыть пожарные и разлить из брандспойта, потому что вы совершенно случайно оказались вместе!

И вот за счет того, что личность выпятилась, а брак девальвировался, укатился так далеко, что не видно, получается полный кавардак. А личность мы сейчас действительно выпятили каким-то совершенно нездоровым образом. Видимо, в счет всех ее прежних притеснений…

Личность — это не только свобода безудержная и отсутствие критики к собственному состоянию, личность — это социальный элемент. Качество, состоятельность личности в значительной степени определяется тем, как ты взаимодействуешь с другими людьми: уважают тебя в этом обществе или не уважают, доверяют тебе или не доверяют, — это важно. А у нас сейчас: на всех наплевал и думает, что стал от этого личностью. Почему? В связи с чем? И все ходят такие обиженные, оплеванные, несчастные, зато каждый с личностью необыкновенной! Но личность — это совсем другая история, личностью ты становишься за счет положительных социальных качеств, которые позволяют другим видеть в тебе эту самую личность.

И вот у нас, с одной стороны, такие, мягко скажем, скороспелые личности, а с другой — брак девальвированный, и как молодым при таких вводных ужиться? Вступают в брак и давай плеваться — кто сильнее и дальше. Детский сад! Счастье наступило, потом развод и девичья фамилия…

Почему я так часто говорю о ценности малой группы для человека? Наличие близкого человека, который тебя поддерживает, который тебя одобряет и которого ты поддерживаешь, о котором ты проявляешь заботу, — это необходимое условие счастья. Если такого человека рядом нет — мы страдаем. Кто этот второй человек? Твоя вторая половина, со штампом.

Впрочем, когда я говорю о браке, я говорю не о среднестатистическом браке, как социолог, а о хорошем браке, как психотерапевт. Меня большие числа не интересуют. Но что здесь существенно — взаимосвязь старости и брака. Знаете, об этом имеет смысл думать…

Одно дело — стареть с человеком, с которым ты жизнь прожил, которого ты любишь, который тебя поддерживает, о котором ты искренне заботишься. И совсем другое — одинокая старость, или не одинокая, но в браке, полном обид, ненависти и взаимной неприязни — всего этого добра, что накоплено за долгие годы супружеской жизни.

Что лучше — быть любимым или любящим?

Открою один большой секрет: симметрии в любви вообще нет и никогда не было. Это факт. Да и таких браков — симметричных — не бывает в принципе. Взаимные чувства — да, бывают. Но ведь в вашем вопросе речь идет о симметричности отношений, а вот с симметричностью всегда возникают проблемы. В отношениях между двумя людьми всегда есть некоторая неконгруэнтность: у одного, например, больше эротический компонент, а у другого — преобладает личностный, или у одного больше «родственные чувства», а у другого «романтизма» больше. Мужчины вообще иначе любят, чем женщины, зрелые люди — не так, как молодые. Формально у влюбленных возрастная группа может быть одинаковой — подумаешь, какие-то семь или десять лет! Но генерации разные, а потому и фактура чувства, которое испытывают влюбленные, неуловимым образом отличается одна от другой.

Кажется, что разница в этих сравнениях несущественная, но она несущественна на уровне слов, а на уровне отношений становится настоящей проблемой. Чувства могут быть и одинаковыми, если измерять их величину, количественно, но если мы разложим их на компоненты, то окажется, что они разные, совсем разные. У двух людей чудный прибор «силомер» показывает одну и ту же величину, но у одного мизинец сильнее, а у другого — указательный палец. Полной симметрии в природе не бывает в принципе. Более того, полная симметрия, как показывают специальные эксперименты, вызывает у нас подсознательное отторжение. Чтобы чем-то увлечься, чтобы что-то показалось нам интересным или прекрасным, оно должно быть хотя бы чуть-чуть асимметричным, как я говорю — «немножко неправильным».

Ну и, наконец, сама структура мужской и женской сексуальности — это ведь вообще разные вещи! Об этом я подробно рассказывал в книге «5 великих тайн мужчины и женщины». Биологически они идеально дополняют друг друга, но сексуальность человека идет дальше физиологии, она переходит в сферу чувств, переживаний, мысли. И то, что не вызывает конфликта на уровне биологии, трансформировавшись в систему отношений, превращается бог знает во что…

Страсть стихает быстрее, чем сходят на нет человеческие отношения между людьми, а человеческая привязанность — к сожалению, проходит быстрее, чем некие финансовые обстоятельства, связывающие партнеров. И теперь посмотрим на то, что происходит в «идеальном», как кажется, случае. Вот люди женятся по взаимной страстной любви, но у мужчины страсть пропадает через год, а у женщины — через три года (условные, но почти точные цифры). Соответственно, на втором году мы имеем брак, в котором она продолжает пылать страстью, а он уже по-человечески хорошо к ней относится. При этом она ждет от него ответной страсти (она-то ее испытывает), а он ей этого не дает. Она, естественно, злится, а он, как результат, охладевает и в своем человеческом хорошем к ней отношении. Потом он «холоден как лед», ее страсть благополучно преставилась, но на смену пришло человеческое отношение. В конце концов все финализируется материальной зависимостью, связывающим партнеров совместным имуществом, а также всесильной и непобедимой привычкой. «Нет повести печальнее на свете»… А то, что Ромео и Джульетта умерли молодыми, — несчастье, но зато никаких проблем его измены ей в сорок лет и ему ее в пятьдесят. Но это я, конечно, драматизм рассказываю. В целом, при здравом подходе и здравом же рассуждении печального финала избежать можно.

Романтическая и страстная любовь — это ведь что? Это своего рода биологическое топливо, которое помогает партнерам найти в себе силы построить отношения на долгосрочную перспективу. Любовь помогает мне где-то переступить через себя, где-то дать себе труд быть более внимательным и способным входить в положение, проявить понимание, оказать поддержку.

Если бы этого «топлива» не было — и не заставили бы! А так есть это «топливо», есть внутренняя мотивация, и я прикладываю усилия. Если же прикладывать к чему-либо усилия, то из этого толк может выйти. Не прикладывать — ничего и не будет.

В истории, где у одного из партнеров, условно говоря, не хватает этого «топлива» (нет страстности, чувственности, любовного горения), но при этом наблюдается искушение вступить в брак, будучи любимым, возникают сложности. От того, кто меньше любит, как это ни странно, потребуется больше усилий, гораздо больший объем эмоциональных вложений в отношения, чтобы они отстроились.

Принято думать наоборот, считается, что в таких отношениях сложнее любящему, потому как ему не отвечают той же монетой — страстностью. Но на деле любящему проще, ведь им движет сила его чувства. И его любовь будет толкать его на то, чтобы перестраивать себя, отстраивать ту форму отношений с партнером, которая будет для этой пары по-настоящему комфортной. А ты вступаешь в брак не только с качественно, но с количественно несимметричным чувством, и такой естественной мотивации, чтобы построить эти отношения, у тебя нет. Ну, просто меньше внутренних сил. Сознательной настроенности, может быть, и столько же, но эмоциональных сил меньше, а эмоциональные, как правило, всегда сильнее.

Позиция: «Ты меня любишь, а я тебя — нет, поэтому терпи такой, какая я есть!» (так, к сожалению, часто бывает, причем на самом деле предлагают терпеть не ту, какая есть на самом деле, а ее худший вариант) — абсолютно деструктивна, потому как все закончится позицией противоположной стороны: «Ты меня не любила, а я любил, ну и получай же!»

Если вы не любите, но решили строить отношения с любящим вас человеком, — это ваш ответственный выбор, который сопряжен с большими трудностями и напряженной работой. Если вы не любите и не готовы так тратиться — просто откажитесь от этих отношений. Но «ездить верхом» на том, кто вас любит, просто потому, что он «все стерпит», и подсознательно вымещая на нем таким образом собственную обиду (ему, мол, повезло испытывать любовь, а вам — нет), это неправильно. И просто плохо кончится.

В общем, если ты решился на такие отношения, помни — от тебя потребуется большое количество эмоциональных, психологических, человеческих вложений в построение этих отношений. И сразу себе скажи: «Понимаю, что это потребует от меня усилий. Понимаю, что будет нелегко. Но при всем при этом я никогда не буду иметь право обвинять своего партнера за то, что ему хорошо — он по любви, а мне плохо, потому что я не по любви, а по рассуждению». И если ты готов пойти на все эти жертвы и при этом не чувствовать себя жертвой — это просто замечательно. В дело и с песней! Потому как, если тебя любят, это, вообще-то говоря, очень большое счастье. А если ты не понимаешь, насколько это драгоценное мероприятие, — ты просто идиот. Поэтому если ты решил это для себя — «да, строим», то прекращай все терзания и метания, а просто работай над собой, над отношениями, и без претензий.

Впрочем, есть у этой истории и другая сторона, и свое продолжение. Любовь, как известно, зла, и на самом деле не так уж велика вероятность, что предмет твоего чувства сразу поймет, как это замечательно, что у тебя есть такое большое и светлое чувство по отношению к нему. Не сразу поймет, не сразу оценит. Если это вообще случится… И еще он будет попрекать тебя, что в брак ты его затащил на аркане. И не факт еще, что он будет меняться. Вероятнее, к сожалению, он будет пытаться менять тебя, встраивать в свою систему, понимая, что ты любишь и готов встраиваться и тебе это, грубо говоря, «больше нужно».

В любом случае нужно понимать: вы или строите отношения на перспективу, или живете так, как будто бы перспективы для вас не существует. В этом случае любимый считает себя вправе мучить любящего. Но история сделает круг (именно поэтому лучше всегда видеть перспективу), и, когда чувство любящего ослабнет, тот, кого все это время любили, уже будет в разного рода зависимости от него, так что возникают идеальные условия для своеобразного реванша: «Теперь, дорогая (дорогой), мои чувства к тебе изменились, я больше тебя не люблю, но жить дальше вместе мы можем, только сейчас ты у меня будешь плясать как черт на сковородке». Эту ситуацию неизбежно готовит себе человек, который вступает в брак, меньше любя и при этом эмоционально измываясь над тем, кто его любит. В конце концов, любящие (точнее — некогда любившие) отольют кошке мышкины слезки по полной программе.

Зачем жить вместе?

После того как прошли горячие годы, полные страсти и забот, очень важно, чтобы оба партнера остановились, очень внимательно друг друга рассмотрели — без претензий, а с желанием, собственно говоря, разглядеть перед собой человека. Начав разводиться, они все равно начнут друг друга разглядывать, пытаясь понять, что же теряют, но в этот момент уже будет поздно, поскольку запустится страшный маховик взаимных обид и претензий. Так что разглядывать все равно придется, и поэтому лучше сделать это «до», а не «после».

Вообще говоря, очень важно определиться с общими целями. Ответить себе на вопрос — «зачем мы вместе?» Понимание того, зачем два человека живут вместе, делает возможным продолжение их отношений. Если же вы не понимаете — «Зачем? Ради чего?» — получится одно сплошное безобразие. Если цели нет, то движение становится бессмысленным, все, что лишено хоть какого-то смысла, моментально становится скучным и неинтересным, соответственно, появится эмоциональный дискомфорт, который целиком и полностью ударит по голове супругов. Тут без вариантов — все плохо. Поэтому определитесь с тем, ради чего вы вместе, а после этого вы уже можете договориться о чем угодно.

Да, желательно не договариваться по поводу измен, это тупиковый путь. Точнее, даже не тупиковый, а как раз понятно куда направленный — к разрыву. Но какие-то послабления, касающиеся режима, системы отношений, вполне могут возникнуть. Но, еще раз повторю, это должно происходить только после того, как два человека определили общие цели совместного существования. Причем не просто формально обсудили и констатировали, а внутренне приняли для себя эти цели. И эта цель не должна быть утилитарной — ведем совместный быт, воспитываем детей и так далее. Она должна быть личностной.

Если человек может себе сказать: «Я хочу быть счастлив от того, что я в браке» — тогда смысл есть в нем быть. Не «мне удобно» или «я привык», а именно — «потому что я в нем счастлив». Если супружеская пара действительно хочет сохранить брак — это тот вопрос, на который она должна себе ответить.

И дальше, если это прочувствовать и если желание этой цели неподдельное, то вы, конечно, при необходимости можете позволить друг другу какие-то люфты в свободе, в графике передвижения или в структуре отношений. Хотя мне кажется, что, если общие цели определены, в этом даже особой потребности не возникнет.

Когда женщина, находящаяся на грани срыва из-за проблем супругов, спрашивает меня как психотерапевта: «Доктор, как мне продолжать насиловать себя, чтобы не раздавить его бульдозером?» — что я могу ответить? Мне бы не хотелось принимать участие ни в том, ни в другом процессе. Давить и насиловать — это не в моем репертуаре. Поэтому я говорю: «Слушайте, а давайте просто поймем, ради чего вы вместе. Какой у вас взаимный интерес? Причем сейчас, а не пять лет назад». И если он есть, если есть эта эмоциональная составляющая, которая делает вас друг другу нужными, и если вы способны это друг другу давать, и вам важно, что ваши субъективные чувства счастья зависят от того, насколько счастлив или несчастлив ваш партнер, то у вас есть общее счастье. После этого о нюансах можно договориться. А то как в анекдоте… Столетние старик со старухой приходят в загс на развод подавать. Там все сотрудники, разумеется, ошарашены и спрашивают: «Не поздновато ли? Может, не надо уже?» А те говорят: «Нет, мы это уже восемьдесят лет собираемся сделать». — «А зачем же вы столько мучались?!» — «Не хотели детей травмировать. Ждали, пока помрут».

Кстати, о детях… Во-первых, их вообще, конечно, не надо вмешивать в отношения между родителями: отношения между родителями — это отношения между родителями, а отношения ребенка с каждым из родителей в отдельности — это его с ними отношения. Во-вторых, тут есть такой нюанс…

Тут ложность посылки: если женщина начинает говорить, что ее муж хороший отец и поэтому она с ним живет, то она уже не воспринимает его ни как мужчину, ни как человека в своей жизни. Она нашла для себя такую удобную объяснительную модель: объяснила себе, почему она живет с мужем, и успокоилась. При этом она уже больше ничего не делает в том направлении, чтобы ей самой было хорошо с ним жить, хотелось этого.

И сейчас я скажу одну очень важную вещь, о которой многие супруги просто не знают: при возникновении какого-то непонимания, взаимного напряжения первое, что вы должны сделать, — увеличить ваш эмоциональный контакт. То есть не дистанцироваться, не уходить в себя, не брать «тайм-ауты», а увеличить степень и качество эмоционального контакта. Поверьте, если вы последуете этому совету — у вас сразу уйдет большая часть обычных конфликтов и внутрисемейных ссор. Чем больше мы увеличиваем степень эмоционального контакта, тем лучше. Уход — это удар мимо цели, это проигрыш.

А у нас типичная реакция на любую трудность — уменьшение эмоциональных контактов. Это просто сюрреализм какой-то! Мы отходим в сторону, отдаляемся, отворачиваемся оскорбленно и удаляемся в другую комнату. Или в Таврический садик… Что происходит дальше? Голова-то же вспучилась от дурных мыслей, чуть-чуть отдалились, и уже в голове начинается: «Жизнь не устроилась, не сложилась… С кем я живу?! Ради чего?!» И сразу ей вспоминается красавец писаный из соседнего отдела, а ему — продавщица красоты немыслимой из бакалейного. И сразу — мечты-мечты… А потом поворачиваются они друг к другу, и в глазах пустота. Теперь они друг для друга такие, что только под микроскопом разглядеть можно.

Так что наступила у вас трудность какая-то, непонимание, ссора — увеличьте эмоциональный контакт! Скажите своей второй половине лишний раз, как вы ею дорожите, как вы ее любите, что она вам дорога, что вы боитесь ее потерять, что она — замечательная! И еще, что если сейчас плохое настроение — ну ничего, пройдет, «мы вместе это переживем», потому что другого нам и не дано, и «все будет у нас хорошо». Понимаете? И не важно, кто прав, кто виноват. Важно, что вы проявляете заботу…

Не надо делать никакой паузы. Это самое ужасное! Ужасно, когда супруги делают такие паузы в общении. Ужасно, когда родители начинают делать такие паузы в общении с ребенком. Не надо делать вид, что вас «нет», если вам что-то не нравится. Не тешьте себя иллюзией — вы есть, вас видят и о вас думают… Думают, что вам наплевать, что вам все равно, что вы думаете только о себе. И ваше молчание в эту минуту — знак согласия.

Резюме любви и брака

Таким образом, в отношении любви и брака ситуация выглядит следующим образом.

1. Институт брака никуда не пропал и не пропадет. То, что он куда-то денется, — это ложная установка. И поскольку он неизбежен, давайте начнем к нему относиться хорошо. Уже пора… Дискредитировать его дальше все равно уже невозможно.

2. Однако прежний формат брачно-супружеских отношений уже устарел, это правда. Поэтому брак надо поднять с пола, отмыть его и очистить. А потом, пораздумав серьезно, придать ему новое, серьезное значение. Найти в нем цель, понять, зачем, если по большому счету, он нам нужен.

3. Мы должны понимать, что у нас есть свобода не вступать в брак, в этом смысле мы абсолютно свободны. Никто не принуждает. Поэтому вступление в брак — это твой свободный выбор. И если ты понимаешь, что это так, ты становишься сильнее и лучше. Осуществляя свободный выбор, ты идешь на некое самоограничение, а это и есть настоящее внутреннее воспитание.

4. Тоже нужно зарубить себе на носу: в брак мы вступаем не с половым партнером, а с другим человеком, у которого есть чувства, эмоции, переживания. И это важно, и это приоритетно, и от этого нельзя отмахнуться. А половые партнеры могут обойтись и без брака. Брак — это не место свиданий, брак — это место жизни.

5. Брачные отношения должны отстраиваться, потому что от штампа в паспорте они не возникают, у них другой генезис, другое происхождение. Но если у вас есть общие цели и эти цели связаны с чувством вашего личного счастья — я не понимаю, какие могут быть препятствия к затрачиванию неких усилий на это мероприятие. Шутка доктора: сколько может стоить билет в рай, особенно если это билет на двоих? Не важно, сколько ты вкладываешь усилий в то, чтобы ваши отношения состоялись, если итог тому — настоящее семейное счастье.

6. Любовь — это то, что изменяется, в каком-то смысле, в какой-то своей части неизбежно угасает. Но любовь — это замечательный источник сил для того, чтобы организовывать строительство себя и своей семьи. И так ее нужно воспринимать, и таким образом ее нужно использовать.

7. И наконец, нужно четко понимать, что дети — это совершенно самостоятельные люди, на которых ни в коем случае нельзя навешивать родительские проблемы.

В общем, мне кажется, что чем оптимистичнее мы будем воспринимать идею брака, тем лучше. И чем быстрее мы поймем, что пресловутый штамп в паспорте — это не клеймо беглого раба, а сертификат качества, тем тоже лучше. Я, например, горжусь своим штампом в паспорте. Я им горжусь, потому что у меня есть такое счастье. И то, что у меня есть штамп в паспорте, — это просто супер, я так считаю.

В круге третьем:

Я и мое поколение

Поколения — как годовые кольца на срезе дерева — все разные. Хороший был у дерева год — температура, влажность и прочее — кольцо толстое, налитое, живенькое. Плохой — кольцо тоненькое, кривенькое, косенькое. Но дерево — организм целостный, все его «кольца» друг с дружкой взаимодействуют, а не будет этого — дерево погибнет. Так и с обществом: каждое поколение особенное, не такое, как другие, но живем мы все вместе, одним организмом. И понимать друг друга надо, хотя и непросто.

Впрочем, было бы, наверное, у нас все и не так плохо — нашли бы мы общий язык в извечном конфликте «отцов и детей», — если бы не случилась с нами перестроечная и постперестроечная петрушка, в результате которой поколений в России получилось больше, чем должно было бы быть… Парадоксально, но факт (если понимать под поколениями не только вопрос сугубо физиологический, но и мировоззренческий, психологический).

Обычно поколения формируются естественным биологическим фактором: родители произвели на свет детей, те выросли, потом у них появились свои дети, у тех, через определенное время, свои — следующее поколение. Так и шагают поколения обычно, друг за дружкой, в интервале двадцати-тридцати лет. Но вмешалась в это дело политика… И поколения стали формироваться не только родителями — «бабка за дедку», «Жучка за внучку», — но и историческими обстоятельствами. Стали мы, как общество, трескаться поперек самих себя.

О том, почему мы, зачастую, на ровном месте не пониманием друг друга, и рассказывает эта глава…

Мы — это то, во что мы верим

Сам я принадлежу к поколению людей, о которых говорят — «рожденные в СССР». Мы формировались в одной культуре, а жить нам, волею судеб, приходится в другой. И мы ведь не просто были в одной культуре, а потом оказались в другой. Нет, мы именно сформировались в другой культуре, делались другой культурой. А жить приходится в той, которая, кроме нескольких внешних признаков, ничем на нее не похожа.

Для жизни в воде животному необходимы жабры, плавники, определенная конструкция позвоночника, обтекаемая форма тела, чешуя и так далее. И, приспосабливаясь к этой среде обитания, эволюционные предки нынешних рыб формировали у себя эти самые жабры, плавники и прочие необходимые для жизни в воде органы и структуры тела. Формировали и сформировали. Но теперь рыбы, как бы они того ни хотели, не могут жить на суше. А млекопитающим, которые по земле бегают, будет, в свою очередь, плохо на дне морском. Причина та же — они для другой среды обитания формировались, под другие условия жизни «заточены».

Люди, в отличие от других животных, имеют две среды обитания: одну — биологическую (или физиологическую, если хотите), а другую — психологическую (или социальную, если угодно). В биологической среде нашего обитания за последние пятнадцать-двадцать лет изменилось немногое (говорят, что из-за падения производства экология в России стала лучше, но и все вроде бы). А вот с точки зрения психологической, социальной — среда нашего обитания совсем другая.

Ведь что такое эта психологическая (психосоциальная) среда обитания?

Во-первых, информационная составляющая. Она изменилась кардинально! И дело не только в том, что информации стало больше, намного больше, а в том, что она стала теперь принципиально другой. И другой не только в смысле ее содержания, но и в том, как она структурируется, подается, анонсируется, кем и как транслируется, какие значения и коннотации приобретает, как осмысляется и интерпретируется. Тут же черт знает что такое!

То, что мы всех слушаем и никому не верим, то, что мы все понимаем и ничему не удивляемся, — это не случайность, это наш нынешний формат отношений с информацией. Она девальвировалась, лишилась внутренней структуры, единой, интегрирующей ее логики. Мы живем в информационном хаосе — не прислушиваясь, не вникая, не интересуясь по-настоящему, не озадачиваясь, не вопрошая, не анализируя. Мы жуем информацию, совершенно не ощущая ее вкуса, то есть — смысла.

Во-вторых, психологическая (социальная) среда обитания — это жизненные ценности человека и культуры в целом, приоритеты, смыслы — пресловутая «дихотомия добра и зла». И тут все у нас встало с ног на голову. Что «хорошо», а что «плохо» — богатство или бедность, равенство или успешность, любовь или здравый расчет, предприимчивость или восторженный романтизм, дружба или партнерство, развитие или приспособление, жизнь человека или цели общества? И вообще, в чем смысл жизни? Зачем? Откуда? Куда? С кем? Как? А верить во что?

И в-третьих, психологическая (социальная) среда нашего обитания — это еще в каком-то смысле и внутренняя структура всего общества как такового. Во всяком обществе есть определенные касты, сословия, кланы, слои и прослойки. Есть система отношений между ними и способы взаимодействия представителей разных групп. Есть и четко структурированное, внятное отношение между поколениями — кого за что уважаем, что от кого и почему ждем и как проявляем эти чувства. Есть во многих обществах и то, что называется «общественным договором» между поколениями. Все это есть, но не у нас. У нас — было.

А еще в большинстве обществ, не переживающих, как мы, эпоху глобальных перемен, есть авторитеты (в хорошем смысле этого слова). Это некие люди тире «культурные ориентиры» (где-то это политические лидеры, например в Китае, где-то представители собственно культуры, как в Западной Европе, где-то религиозные деятели, например в Иране). У нас все это тоже было. Причем ух как было! Кто начальник, кто дурак — было известно всем и каждому. Даже сомнений не возникало. «Вы не согласны с центральной линией партии?!» А сейчас?..

И вот мы как те рыбы, выброшенные на берег: психологически сформировались в одной культуре, в одном обществе, в одной социальной среде, а жить приходится в другой — чужеродной. Нам кажется, что мы хорошо умеем приспосабливаться, но кто такие — «мы»? Формирование личности человека завершается к шестнадцати-восемнадцати годам. Дальше никаких принципиальных изменений в структуре нашего внутреннего устройства уже не происходит. И если изменения среды нашего психологического обитания серьезные, кардинальные, то возникают противоречия между внешним контуром личности — который, конечно, может приспособиться (недаром говорят — человек ко всему привыкает), и внутренним ее остовом, который так мимикрировать под среду не может. К ранней взрослости рельсы в нас уже проложены, осталось только ездить — никаких капитальных перестроек в нас уже не будет, только развитие, умеренная реконструкция и реставрация того, что, хотя и ломается временами, есть в наличии.

Закон веры

Вот и получается, что одна нога здесь, а другая — там. Так и живем. Одна нога на одной стороне (СССР), вторая — на другой (РФ), а тело повисло над пропастью. И щель только увеличивается… Была бы у нас вера в некие идеалы, мы бы могли за них держаться, но ведь мы и верить-то по-настоящему разучились, потеряли, точнее сказать, способность. И вовсе не потому потеряли, что мы какие-то плохие, недоразвитые или проклятые до скончания веков, а потому что нельзя уверовать дважды. Как-то, конечно, можно и во второй раз, после разочарования, уверовать, но истинно — как оно может быть — это только один раз в нашей жизни случается.

Вера запечатляется в психике человека по механизму импринтинга. То есть истинно, беззаветно и безотчетно уверовать можно лишь однажды, а дальше — один раз разуверишься, и уже начинаются всякие интеллектуальные спекуляции, то есть — умом понимаешь, а сердцем — нет, принять до конца не можешь. То есть вроде бы и веришь, а вроде бы и не веришь.

Раньше, в СССР, мы искренне и истинно верили. У нас был «Бог», самый настоящий, со всеми чертами и атрибутами. Звали его — Владимир Ильич Ленин. Как сейчас помню, в гимне нахимовцев (когда я был этим самым нахимовцем) так и значилось: «Вперед мы идем, с пути не свернем, потому что мы Ленина имя… в сердцах своих… несем!» Трам-пам-пам! И разумеется, это не только нахимовцев касалось. И были, кстати сказать, у этого нашего секуляризированного «Бога» свои «апостолы» — большевики, чьими именами назывались города (Свердловск, Куйбышев, Калинин, Фрунзе, Горький и т. д.), и своя «Церковь» была (коммунистическая партия — КПСС) во главе с «папой» (генсеком) и «архиерейским собором» (ЦК, Политбюро), был и «Рай», кстати сказать, «загробная жизнь», «второе пришествие» — маячащий на горизонте коммунизм и разрекламированное на все лады «светлое будущее».

В общем, это была вера самая настоящая. Полный комплект признаков. Ни для психолога, ни для психиатра сомнений никаких. Мы, как и положено, в свои молодые годы усвоили этот «объект» веры (приняли, по наивности, как принимает ребенок — не сознавая, «без критики»), а дальше действует закон веры: включается определенная внутренняя механика нашей психики, на этот «объект веры» направленная, и он закрепляется намертво. Вот и вся вера (с психологической точки зрения, конечно). В ней — в этой вере — может быть, и здравомыслия не много и логики никакой, но если мы поверили, то нас потом не переубедишь и за уши не оттащишь…

Впрочем, если переубедишь (а нас в лихие-то годы перестройки сильно переубеждали, с фактами на руках уговаривали — помните эту новость о том, что Ленин расстрельные листы подписывал? — ух!), то второй раз заставить нас во что-то поверить по-настоящему не получится. Не поверим мы, и баста! Импринтинг уже был, второго Бога не предвидится. Пленка засвечена. Новый снимок сделать, конечно, можно, но вот только ни того, что было на этой пленочке раньше, ни того, что теперь отпечаталось, уже не разобрать. Каша и грязь. Что-то подобное раньше люди в связи с религиозными вопросами испытывали: «Стыдно мне, что я в Бога верил // Горько мне, что не верю теперь» (это по Сергею Есенину), а мы — в связи с крахом марксизма-ленинизма. И хотели бы сейчас во что-нибудь уверовать, и стараемся, а как ни рядимся, получается одна профанация.

Мы — бывшие граждане СССР — пережили тяжелейшее разочарование в объекте своей веры. Мы верили в «светлое будущее», в величие своей страны, в коммунистическую идею (мало кто понимал, правда, в чем именно эта идея состоит, но ведь для веры это не так и важно — просто верили «за все хорошее, против всего плохого»). А потом, под натиском разоблачительных фактов, разочаровались. По сути же, мы были внутри особой социальной пирамиды: наверху «вечно живой» Ленин, внизу — мы, то есть все остальные. И вдруг эта пирамида обвалилась…

Впрочем, не в первый раз. Православная пирамида сгинула в России на стыке XIX и XX веков, а советская — в конце ХХ. Моя прабабка, например, выросшая при царе-батюшке и бывшая женой унтер-офицера царской армии, всю жизнь верила в Господа Бога Иисуса Христа и тайно от моих бабушки и дедушки крестила внучек, праздники православные втихаря справляла.

А вот мои бабушки и дедушки — ровесники революции — были уже совершенно из советского времени. Они могли скептически относиться к чему-то, но в целом они были «советские люди». В общем, прабабка моя советскую святыню не приняла внутренне, а мои бабушки и дедушки — современность, когда, в свою очередь, разрушилась советская пирамида. И я тоже уже не смогу во что-нибудь поверить так, как я в детстве верил во Владимира Ильича. Пленочка засвечена…

Наши ценности

В социальной пирамиде удобно, комфортно. Это не хаос, где каждый бегает по какой-то своей траектории, это порядок: мы — пирамида! Когда ты встраиваешься в пирамиду, тебе там становится в целом очень хорошо, потому что вокруг тебя люди, которые не чужды тебе, а, напротив, «такие же, как ты» — вы все из одной «пирамиды», из «одного теста», разделяете общие ваши ценности, и цель у вас одна на всех, и приоритеты… Наверху Ленин стоит с красным знаменем, Великий Октябрь, и все прекрасно. Такая прямо конфессия.

И в этом счастье: в рамках советской системы мы были, можно сказать, подогнаны друг к другу, а что такое эта «подогнанность», как не ощущение единства? В нашем обществе были решены все базовые вопросы — о добре и зле, о цели, о смысле. У нас могли возникнуть какие-то частные разночтения с «линией партии», какие-то нюансы вылезали, разумеется, что-то нас смущало (пусть мы и не всегда это осознавали), но мы понимали, что это отклонение какое-то, что это такие мимолетные мыслишки. А в целом было ощущение того, что есть нечто абсолютно правильное, верное. «Учение Маркса и Ленина всесильно, потому что оно верно!» Блеск!

Точно так же и с религиозной моделью, когда мы воспитываемся в православном, например, католическом или протестантском обществе. Вокруг нас ценности, которые разделяют все вокруг, где нет такого, что кто-то неожиданно ворвется и скажет вдруг, что, мол, Бога нет. Обращение к Богу, молитва и священные таинства становятся неким «форматным элементом» жизни, способом «решения» каких-то наших внутренних трудностей и проблем. Я хорошо это помню, как в детстве у меня была книжка с портретом Ленина, и когда случались какие-то несчастья, я брал эту книжку и рассказывал Владимиру Ильичу обо всех своих невзгодах. Ну а как же?.. Он же самый умный, он все поймет. И Господь Бог по такой же модели — Он умный и добрый, Он все поймет.

В общем, успели мы взрасти в советской пирамиде, благополучно в ней и под нее выстроились и были в ней счастливы. Новое поколение — молодые люди, появившиеся на свет в постперестроечные времена, — этого «чувства локтя», этого «единства и общности» уже не знают и не чувствуют. Они вообще не знают, что такое пирамида, жесткий социальный порядок, «стая», иерархия, нет у них такого переживания в психологическом опыте. И они, соответственно, не очень этим тяготятся и не ищут постоянно, как мы, в какую бы пирамиду встроиться. Социальная потребность у них, конечно, тоже есть, поэтому как-то они тоже «общества» ищут, но так, достаточно угловато, на уровне «Давай-ка покурим-ка!». Но сказать, чтобы какое-то серьезное и осмысленное стремление сбиться в «стаю» у них было, — нельзя. Не знают они, что это такое и чем оно прекрасно…

При этом иерархический инстинкт в нас есть биологически — и не важно, в какую эпоху мы появились на свет. Нам комфортно, когда существует понятная иерархия — кто сверху, кто снизу, кто справа, кто слева. Некоторый дискомфорт, конечно, возникает, потому как кто-то на тебя «давит», но этот минус компенсируется наличием определенности, ощущением стабильности, надежности. Ты занял свое место в системе, и тебя элегантно со всех сторон подпирают. Да, в какие-то моменты, может, чуть давят, но зато не упадешь.

Я сейчас говорю не о намеренном и агрессивном социальном давлении, а просто об ощущении плеча, локтя, ощущении порядка. Это в любом здоровом обществе есть. Есть общество, должна быть структура. Есть и естественное ей и сопротивление. Мне навязывают некие общие шаблоны, а я чувствую, что они не совсем мне подходят, не согласен я. И как результат, я начинаю это свое внутреннее «я» ощущать, свою индивидуальность, инаковость. И начинается рост: давление социальной системы (в умеренных дозировках, разумеется) не препятствует внутреннему росту человека, а, напротив, ему способствует (если, конечно, сам человек к такому росту вообще способен). И в этом благо репрессивной, как кажется на первый взгляд, общественной системы, социального порядка: на меня давят — я сопротивляюсь и, как результат, — внутренне расту. Да, это болезненный зачастую процесс, но он идет, и это хорошо.

А сейчас, в условиях утраты структуры общества, социального давления нет (что, на первый взгляд, вроде бы и хорошо), но и ощущения плеча, ощущения некой команды — тоже нет. То есть я, с одной стороны, не расту внутренне, поскольку нет препятствия (социального давления), которое бы мне можно было преодолеть с пользой для своего личностного развития, а с другой стороны — экзистенциальный кризис переживаю — чувство одиночества, ощущение пустоты, бессмысленности своего существования и так далее. То есть и роста нет, и кризис присутствует. В общем, ерунда какая-то. Если кризис ради роста, то, хоть он и неприятный, его перетерпеть можно, оправданно. Но если кризис, то есть боль и страдание, вхолостую — кому оно надо?.. Лишенное смысла психологическое страдание.

И тут еще есть одна «хитрость», о которой я не могу не сказать… Недавно у меня состоялся такой разговор: мой собеседник посетовал, что, мол, не надо было разваливать пионерскую организацию, комсомол. Да, мол, конечно, идеология устарела и требованиям времени не соответствовала, но сами по себе организации были хорошие и их следовало оставить. И хотя я с этим внутренне, как заядлый в прошлом пионер и комсомолец, согласен, подобные «планы» и «прожекты», к сожалению, не могли быть исполнены. Поскольку вне идеологии, вне «пирамиды» (и не важно, кто там наверху — Господь Бог, Ленин или Конституция) человек не способен состояться в какой-либо организации. Формально состоять — да, конечно, но не состояться. То есть толку от такой организации не будет никакого.

Человек не способен почувствовать себя элементом социальной системы, если система лишена «смысла», а этот смысл ей придает идеология. И вот новые поколения в России, которые были лишены идеологии, в принципе не могли состояться как члены сообщества, они в лучшем случае являются теперь членами той или иной «группы», но не со-общества.

Конфликт «отцов и детей»

Конфликт «отцов и детей» между поколениями неизбежен. Младшее поколение всегда подвергает сомнению жизненный уклад старшего, старшее, в свою очередь, всегда в той или иной степени недовольно младшим. Существует несколько теорий, которые так или иначе объясняют этот феномен.

Например, согласно Зигмунду Фрейду (в частности, его работе «Тотем и Табу»), младшее поколение самцов имеет претензии на всех самок, включая и старших, поэтому между отцами и сыновьями конфликт предрешен. Отцы будут всячески доказывать сыновьям их несостоятельность, сыновья, в свою очередь, эту состоятельность демонстрировать. И дальше мордобитие. Классический «Эдипов комплекс». Примерно такая же ситуация и между самками: мать чувствует, что дочь уже выросла и готова принадлежать вожаку (отцу), а допустить это — значит для нее лишиться своего важного статуса. Ну и конфликт, понятное дело — «комплекс Электры».

Другое объяснение, возможно, более здравое, принадлежит моему любимому Конраду Лоренцу — знаменитому этологу и лауреату Нобелевской премии, который анализирует работу инстинкта внутривидовой агрессии и буквально на пальцах показывает, что отношения между поколениями просто не могут быть идеальными. Птицы заклевывают своих детенышей до смерти, если те вдруг решаются остаться в родительском гнезде, преодолев определенный возрастной рубеж. Примерно то же самое происходит и среди большего числа животных видов (за исключением тех, что живут большими группами).

Как показывает Лоренц, без внутривидовой агрессии, то есть перманентного конфликта внутри одного вида, выживание этого вида оказывается под угрозой. Животные должны конфликтовать и расселяться, осваивая новые территории и ареалы обитания, только это гарантирует виду выживание. То есть родители, выдворяющие детей из своей жизни, решают важную эволюционную задачу. Понятно, что подобная политика со стороны родителей не может происходить без конфликта между поколениями.

Если же мы спроецируем эти выводы Лоренца, сделанные при анализе поведения животных, на жизнь людей, то можем сказать следующее: да, чтобы убивать друг друга физически (родители — детей, а дети — родителей) — до этого, как правило, не доходит (хотя «квартирный вопрос» — сами знаете…), но убивать ментальное пространство соседних поколений — это пожалуйста, в каждой семье происходит. Мысль — это ведь тоже своего рода форма жизни (она движется, действует, размножается даже). И тут конфликт «территориальный» возникает не на шутку — чье мнение победит, чья позиция возобладает? Мировоззрение родителей в одной ситуации сформировалось, мировоззрение детей — в другой. А бытие, как говорил классик, определяет сознание. И потому они разные и конфликтуют поэтому. И соответственно, поколения бьются друг с другом насмерть на идеологическом фронте: борются за победу своего мнения, пытаются отстоять, так сказать, свою правоту и заодно интеллектуальную функцию.

В общем, тут на биологическую конструкцию наслаивается историческая. А иногда и перенаслаивается. Это случается как раз в переломные эпохи, когда время как бы обгоняет естественную смену поколений. В результате конфликтуют уже не родители и дети, а личности, сформировавшиеся в принципиально отличных друг от друга исторических условиях.

Поколения нашего времени

Фактически, по крайней мере в ментальной сфере, поколений оказывается больше, чем должно было бы быть по биологическим меркам. И сейчас мы имеем возможность наблюдать именно такой случай — у нас «исторических поколений» больше, чем «биологических»…

Во-первых, в России еще, к нашему великому счастью, живет поколение людей, которые прошли войну или, по крайней мере, хорошо ее помнят. И «к счастью» — это здесь не случайная оговорка. К счастью, потому как эти люди, как никто другой, самим фактом своего присутствия в социальном пространстве обеспечивают так называемую «историческую память» нации.

Мы едины пока только потому, что живы ветераны, которые связывают нынешнюю российскую неразбериху и суету с величайшим знаковым событием уходящей, почти уже ушедшей эпохи — победой в Великой Отечественной войне. Как только эта война окончательно станет для нас фактом из учебника и среди нас больше не будет носителей этого знания, этого опыта, очевидцев и участников тех событий, мы окончательно отшвартуемся и уйдем в открытое море, где нет ничего — ни ориентиров, ни оснований. Только на себя придется рассчитывать. Но мои бабушки и дедушки — ветераны Великой Отечественной — уже умерли. Так что…

Поколение довоенного и военного времени — люди, пережившие войну, которые впитали в себя удивительную, непонятную нам способность к реальной, полной самоотверженности. Своего рода вынужденный, приобретенный, подсознательный стоицизм. Они у нас самые настоящие стоики — героическое поколение, которое полностью отказалось от себя, от примата личных благ, личных удовольствий, если хотите. Они принесли в жертву государству, системе свои индивидуальные, личные помыслы и желания. Почему так сложилось? Не последнюю роль сыграла и система тоталитарного управления, подсознательный страх перед силой властной машины. Но в большей степени, конечно, тут другая причина — они постоянно решали какие-то задачи, которые были «сверх» них, надличностные: создать страну, защитить страну, затем восстановить…

При этом о чем мечтал каждый из этих людей в отдельности — они и сами-то толком не знали. Не позволяли себе в этом направлении думать.

Они готовы были жертвовать личными интересами, жили в состоянии этой готовности. И эта их жертвенность трансформировалась сейчас в то базовое требование, которое они предъявляют ко всем следующим поколениям: «Вы должны научиться отказывать себе в удовольствиях!» Таков главный тезис, который, хотя и не всегда открыто и прямо, исходит от этого поколения. И его представители смотрят на все последующие поколения и не любят, не могут принять в них именно этого — то, что личное для их детей и внуков стало выше общественного.

Они не понимают, о каком вообще таком удовольствии для себя, любимого, может идти речь. Есть некая зона комфорта — и ладно, и достаточно. Вот достался блокаднику дополнительный паек — и то счастье, спасибо большое. Это зона, с позволения сказать, «комфорта», которая располагается в пространстве отсутствия вообще какого-либо удовольствия. И поэтому поколение, о котором мы ведем речь, никогда не поймет, что значит получать удовольствие от жизни, что значит «делать СВОЮ жизнь». У этих замечательных людей просто нет такого жизненного опыта, они не ощущают своего права на удовольствие. Удовольствие, которое они могли себе позволить, — это делать что-нибудь для своей семьи, своего предприятия, своей страны.

Однажды у меня на программе была героиня — женщина-блокадница (по официальному статусу — «ребенок блокадного Ленинграда», я так понимаю). Она рассказала, как умер ее младший брат — в одной кровати с ней в блокадную зиму, от голода. Она проснулась утром, а он холодный. Она давай его греть, а он не отогревается. Она зовет взрослых, а те говорят — мол, пусть еще поспит. А потом вдруг обнаруживается, что ребенок умер. И какова реакция? Бабушка бросается в свою комнату, встает на колени перед иконой и, крестясь, кричит: «Господи, спасибо Тебе! Еще один рот забрал!»

Ну и с какой проблемой ко мне могла обратиться женщина, в опыте которой было ТАКОЕ?.. Она до чувства стыда, до состояния внутренней паники обеспокоена тем, что «неправильно тратит деньги». Как тратит? Покупает себе «слишком много еды». Я спрашиваю: «Всю еду-то эту съедаете?» — «Да, всю». — «А у вас что-то портится в холодильнике?» — «Нет». — «Вы можете меньше покупать еды?» — «Нет…» Но она… получает удовольствие от того, что она может есть столько, сколько хочет! И ей стыдно, ей совестно за это, понимаете?! За удовольствие от еды ребенку блокадного Ленинграда стыдно!

Она никогда не смела себе этого позволить, и только на пенсии у нее случайным образом появилась возможность тратить на еду… Вы не поверите, о какой сумме идет речь! О четырех тысячах рублей! Понятно, что там и близко никаких разносолов нет — ни икры заморской, ни баклажанов отечественных, если не сезон. Но это до сих пор в ней — стыд за невинное удовольствие не быть голодной. И я, конечно, ей говорю: «Дорогая вы наша, золотая! Ради всего святого, разрешите себе радоваться возможности есть столько, сколько вы хотите! Пожалуйста, ради нас всех, просто прошу, лично: есть у вас сейчас возможность кушать, сделайте это!» И для нее это было откровением: «И что, вы считаете, что я могу вот так просто покупать и есть?! И получать удовольствие???» — «Да, можете! Пожалуйста, по личной просьбе доктора!»

Следующее поколение — это люди, которые родились во время или после войны. Часть из них стали так называемыми шестидесятниками, то есть своего рода «протестным электоратом» советской власти (это был в каком-то смысле поколенческий ответ за годы сталинских репрессий), и сделали возможным то, что мы сейчас именуем «горбачевской перестройкой».

А часть — стала обычными гражданами советской страны, принявшими на себя, с одной стороны, веру в нерушимость системы, с другой стороны — знание о том, что у этой системы есть двойное дно, своеобразным олицетворением которого стала пресловутая советская «показуха». И именно поэтому они были той «массой», которая обусловила возможность «застоя». Они, как любят шутить в таких случаях, «колебались вместе с линией партии». То есть их эти колебания, с одной стороны, не слишком «коробили», но, с другой стороны, и сделали пассивными в общественно-политическом (а впоследствии и экономическом) смысле. Это была такая «политически лояльная» среда СССР — мол, делайте что хотите, мы вас поддерживаем, но у нас и своих забот полон рот.

Послевоенное поколение, к которому, например, относятся мои родители, впитало в себя атмосферу жизни в условиях хронических ограничений. И теперь оно в целом ждет наличия этих самых ограничений для себя и для других. Им просто необходимы эти ограничения для ощущения внутреннего комфорта! Они уже могут позволить себе получать какие-то удовольствия от жизни, потому что есть такой опыт (родители где-то «доставали» им какую-то колбасу на праздник, «консерву» и прочее — чему они радовались в детстве и могут радоваться сейчас). Но внутри сидит этот принцип — «рамки».

В нас же, более молодом поколении, им непонятно именно это — как мы живем без рамок? И если для ветеранов это вопрос отказа от удовольствия: «Как вы смеете его получать?! Это какой-то ужас, вы не должны этого делать!» — то для следующего, послевоенного: «Как вы можете жить без рамок?! Ведь они же есть — рамки! Вы можете получать удовольствие. Но рамки! Пожалуйста, вот здесь поставьте рамки!» И они нам об этом постоянно говорят: «Где рамки? Давайте, наконец, соберем какой-нибудь комитет Государственной Думы и поставим хоть какие-то рамки! Как же мы без рамок будем жить-то?»

И еще: в этом поколении сохраняется ориентация на «государство как систему». Государство для этого поколения — отец родной. Да, с изъянами, конечно, да, с недостатками, но — отец! От него ждут, на него уповают, его боятся. Оно дает, и оно забирает — вот что такое государство для этого поколения. Психическая структура этой части общества формировалась в условиях жесткой организации, в условиях монополии на право силы. Они более упорядоченны, но менее предприимчивы. Они готовы брать на себя ответственность, но только в условиях присутствия «руководящей силы». В общем, опять я скатился к «рамкам»… Так что идем дальше.

Мы — это следующее поколение, ныне 30–40-летние. Тут, правда, уже начинается петрушка… Есть все-таки разница между теми, кто в 70-х родился, и теми, кто в 60-х. Последние успели пожить в СССР, будучи во взрослом состоянии, а первые СССР помнят, но вот финал формирования их психики пришелся уже на перестроечные времена, а это, конечно, особая история. Пресловутая «свобода», например, воспринимается в этих группах по-разному.

Сорокалетние живут с внутренней убежденностью, что свободу надо «заработать», а тридцатилетние считают, что свобода дается «по праву рождения». Деталь незначительная на первый взгляд, но в поведении она имеет далеко идущие последствия. Впрочем, сам факт, точнее, сама идея «свободы» принимается и теми и другими. Тогда как послевоенное поколение, например, в ответ на слово «свобода», возможно, и кивнет доброжелательно, но после этого церемониального кивка тихо втащит через заднюю дверь какие-нибудь свои рамки.

Кроме того, тут надо отметить еще одну деталь. Сорокалетние успели к шапочному разбору, когда СССР «пилился» на чем свет стоит: «Шура, пилите гири! Они золотые!» А тридцатилетние — нет, бог миловал. Поэтому сорокалетние поделились на две группы — на тех, кто участвовал в «пилке», и на проспавших счастливые моменты «пилежа». Поэтому у сорокалетних есть конфликт внутри общности, поделились они на «состоявшихся» и «обиженных», а тридцатилетние в этом смысле такого разлома внутри своей группы не имеют. У тридцатилетних с плюсиком шансов отличиться в этой «битве за урожай» не было, поэтому если они чего и добились, то, как говорится, своим трудом, и нечего на них обижаться. И в общем все это в среде тридцатилетних хорошо понимают.

Поэтому уже вместо одного поколения, как должно было бы быть, у нас тут уже обнаруживаются два. Два, но объединенных пластичным, если так можно выразиться, отношением к «рамкам».

Мы считаем, что «рамки» — это не метод и не богом данное. Для нас «рамки» — это не часть жизни, это инструмент. Это нечто подвижное… И многое зависит от условий, от обстоятельств и так далее. Но именно этого старшее поколение и не может нам простить. Впрочем, прощай нас или не прощай — ничего не попишешь: мы с этими «рамками» боролись. Для нас разрушение рамок, ограничений, стереотипов является уже неким стилем жизни. Мы — поколение революционеров, условно говоря. Даже если мы и не участвовали в революции, не стояли сами у Белого дома — в нас это есть.

Мы натерпелись и слово «рамки» слышать уже не можем. Но разрушать эти рамки тоже можно по-разному. Можно делать это и «созидательно». В этом случае мы расширяем границы, но лишь по мере увеличения освоенного нами жизненного пространства. Мы не претендуем на то, на что мы не способны, на то, что нам не по силам, на то, где мы в себе не уверены. Но там, где мы состоятельны, — мы не понимаем, почему должны существовать ограничения? Границы могут быть — да, но не те, что спущены нам откуда-то сверху, а те, которые определяют, закрепляют и конституируют, если так можно выразиться, пространство возможного. Возможного и одновременно безопасного. Если мы можем сделать вот это и вот это, рассчитывая на результат, если мы уверены, что мы с этим совладаем и справимся, если, наконец, мы уверены, что это не приведет к нежелательным последствиям, то мы не видим никакого смысла в границах. Но граница ради границы, просто «чтобы было», — нас это никогда не устроит. Это я называю «созидательной» стратегией.

Но есть и другая — «люмпенская» стратегия устранения всяких границ: «Все плохие, нам на всех наплевать, ни у кого ума нету, страной управлять не могут, все воруют» и так далее и тому подобное. Это, как ни крути, тоже стратегия. Люди отказываются от границ, от рамок, от авторитетов… но при этом ничего не делают. Они как путники, сбившиеся с пути в бескрайней пустыне: в какую сторону идти — непонятно, а потому они садятся на пятую точку и чего-то ждут или уже ничего не ждут. То есть рамок уже нет, но ничего нового не предлагается и не создается. Такая вот нехитрая позиция: давайте все обхаем — все, что только можно, и еще желательно все, что нельзя, а потом напьемся в зюзю, обколемся, надебоширим, устроим погром или грабеж и будем чувствовать себя героями из героев, эдакими победителями на танках.

Впрочем, подобная беспринципность свойственна не только самым низам нашего поколения, но зачастую и верхам тоже. Революционеры (включая и революционеров экономического толка) живут не по тем законам, которые они пишут на своих знаменах, у них же «революционная ситуация», а на войне как на войне… И еще, как известно, победителей не судят. Поэтому и среди олигархов, я уверен, можно найти тех, которые вот так же, подобно классическим неудачникам, предлагают закрыть глаза на «химеры» добра и зла, вспомнить, что существуют рыночная экономика и главный, по крайней мере на их взгляд, закон эволюции — «побеждает сильнейший». Это тоже такая защитная позиция — мол, да, я понимаю, что я безобразничаю и запредельничаю, но поскольку мне на всех наплевать, то я и не особенно из-за этого переживаю.

А дальше с поколениями начинается и вовсе уже абсолютный кавардак.

Сейчас я говорил о поколении «революционеров». Это те, кто успел или мог успеть стать комсомольцами. И если это «биологическое поколение» состоит из двух «исторических», то следующее уже из трех. Причем интервал между «революционерами» и следующими историческими генерациями — десятилетие, а не двадцать-тридцать лет, как следовало бы, если бы мы вели речь о «биологических поколениях».

Какие же это три поколения конца 70-х и 80-х (то есть пока без тех, кто родился уже в 90-х)?

Во-первых, это те, кто еще успел как следует стать пионерами.

Во-вторых, те, кому красного галстука не досталось, но выпало счастье поносить октябрятскую звездочку.

И наконец, в-третьих, те, кому не досталось никакой детской коммунистической символики.

Разумеется, эти исторические генерации людей отличаются не идеологической бижутерией, а временем и его обстоятельствами. Просто так легче всего определять «своих» и «чужих»: с помощью элементарного вопроса — ты пионером был или только октябренком?

Смех, конечно, но все это абсолютно серьезно. Доктор Курпатов, например, кроме того, что он был комсомольцем, перед этим заведовал пионерской дружиной школы, а также был по совместительству председателем совета Ленинского зала, членом районного пионерского совета, делегатом слетов и проходил специальную подготовку как представитель «комсомольского и пионерского актива». А его супружница — замечательная российская писательница Лилия Ким — хоть и была в пионерах, но ее из них выгнали, как раз под занавес упразднения самой организации. И, как вы понимаете, остается только догадываться — какой такой ужас нужно было вытворить, чтобы тебя турнули из умирающей организации?! И ужас был: Лиля разрисовала весь свой пионерский галстук какими-то вызывающими надписями (кажется, логотипами группы KISS, или что-то в этом роде) и заявилась в таком виде в школу. Причем это стало просто последней каплей, которой предшествовало активное протестное поведение. И я вам должен сказать, что, несмотря на пять лет нашей возрастной разницы, я и моя супруга — два мира, две системы. У меня такое «богохульство» в голове не укладывается…

А дальше к нам, например, примыкает моя младшая сестренка Полина, которая успела всего каких-то пару лет провести в «октябрятской звездочке». У них с Лилей три года разницы, со мной — семь. Сразу скажу, что она у меня замечательная — моя сестренка. Но… В свои шестнадцать лет она с удивлением узнала, что Чапаев — это не только герой анекдотов, но и герой Гражданской войны. А перед поступлением в вуз она пыталась уточнить у меня: «А Великая Отечественная — это какие годы?» Я совершенно машинально ответил: «Сорок первый-сорок пятый», а уже через секунду в ужасе уставился на нее…

То, что для меня — неотъемлемая часть жизни, потому как рассказы ветеранов о той войне для меня не «исторические свидетельства», а именно часть моей жизни и никак иначе, я это переживал, для нее — это абсолютная история, примерно то же самое, что и Куликовская битва, а также эпоха правления царя Гороха. Ну, где-то так, наверное, я воспринимаю Великую Октябрьскую социалистическую революцию: да, я читал об этом в учебниках и знаю «годы», но я не переживаю этот исторический факт, это для меня что-то вроде мифа, литературного произведения. В детском возрасте, правда, я однажды, при личной встрече, слышал рассказ об Октябрьском вооруженном восстании из уст очевидца и участника событий, но я уже не смог впитать это в себя, это не стало моей частью.

Вот так и они — «вечные октябрята» — о том, что Великая Отечественная была — знают, а вот переживать — не чувствуют. В тот момент, когда они должны были внутренне соприкоснуться с этим опытом, с этим знанием, государство, которое защищали ветераны той войны, умерло. Актуальность, значимость этого события тут же упала, как котировки обанкротившейся компании на бирже, — бах, и никакого интереса, никакого эмоционального отклика, ничего. Да, была война такая большая… Какие, говорите, годы?.. Да, точно: сорок первый-сорок пятый. Спасибо за информацию. Вот примерно в таком ключе.

И я надеюсь, понятно, что речь сейчас идет не об отношении к конкретному историческому событию, просто это наглядный пример того, кто такие мы — «вечные комсомольцы», «вечные пионеры» и «вечные октябрята». Возрастная разница между нами — плёвая, а мы — совсем разные. И если для меня фашиствующий национализм — дикость, то для тех, кто младше меня на каких-нибудь пять-десять лет, — или пустой звук, или даже забавная штука, «в негров пострелять из обреза». И речь опять же не об отношении к фашизму как таковому — речь о том, что мозги разные.

Критический момент

Как такое стало возможным, с учетом столь незначительной, казалось бы, разницы в возрасте? Из-за феномена возрастной тропности к информации… Есть существенное отличие в том, что я слышу, узнаю и переживаю в свои десять и тридцать лет. То, что я узнаю в свои тридцать, «ложится» на то, что я узнал в свои десять, оно всегда вторично, оно автоматически сравнивается с неким незыблемым эталоном, чем-то, что уже долгое время было частью меня. А то, что я узнаю в десять, это как раз тот самый «эталон», потому что данная информация «ложится» в основание меня, на пустое место. Потом все остальное «ляжет» сверху, поверх этого и никогда уже не будет тем, что «лежит» в моем основании. Таким образом, чем старше я становлюсь, тем меньший удельный вес обретает то, что я узнаю или воспринимаю, это имеет для меня меньшее значение, меньшие последствия для моего мировоззрения и моей психики.

Наши школьные годы — это время принципиально важное для психики человека, точнее, даже не для психики как таковой, а для мировоззрения, мироощущения, миропонимания, для системы ориентации в социальном пространстве.

Как это все сложится и сформируется в ребенке в школьные годы, так дальше работать и будет. Именно в эти годы ребенок научается ответственности, узнает на собственном опыте, что такое «хорошо», а что такое «плохо», определяется и со своими жизненными приоритетами, формируется его система ценностей, его внутренняя идеология. И здесь важно все: какие фильмы и мультфильмы он смотрит, о чем говорят его сверстники во дворе, сколько времени ему уделяют родители, о чем беспокоятся его учителя и так далее и тому подобное.

Те, кто прошел пионерскую закалку, еще смотрели замечательные, добрые советские мультики про социальную справедливость, патриотические фильмы, а интимные сцены из художественных фильмов, которые им довелось видеть, были аккуратным образом изъяты. Те, кто так и остался октябренком, — нет, они воспитывались на Диснее и «Уорнере Бразерсе», а в третьем классе уже смотрели фильмы самого откровенного содержания. Да и родителям, учителям в горячке конца 80-х — начала 90-х было не до детей и их воспитания. Более того, все средства массовой информации производили на свет одну-единственную мысль: все, что было раньше, — неправда, ничему не верьте!

А чему может научить мистер Скрудж МакДак? Что такое секс, лишенный ауры потаенности, запретности, осуществляемый без чувства какой-либо ответственности за себя и партнера?.. Что такое, наконец, тезис: «Ничему не верьте, вас семьдесят лет обманывали!»?.. Это же ужас какой-то, а не тезис! Ведь если это первое, что ты услышал, когда только начал соображать (то есть это легло в твое «основание»), то как затем ты будешь относиться ко всему, что тебе будут рассказывать об этой жизни?.. И ведь это не кто-то будет рассказывать, а те самые люди, которые, как оказывается, всю дорогу всем врали, сами жили во вранье, верили вранью и теперь еще у разбитого корыта очутились. То есть они не только лжецы, но еще и «лузеры»…

Мы просто не очень это понимаем, но есть то, что мы говорим, а есть то, что слышат те, кому мы это говорим. И это совсем не одно и то же. А зачастую и вовсе — взаимоисключающие вещи. Поэтому у нас частенько возникает иллюзия, что, когда мы обращаемся к юным поколениям с «правильными словами», они игнорируют наши «убедительные доводы». А они их не игнорируют. Вовсе нет. Они просто их не слышат или слышат, но прочитывают в наших словах что-то совсем другое, а вовсе не то, что, как нам кажется, мы им сказали. Понимаете, вы им про героя Гражданской войны Чапаева, а они слышат о герое анекдота про Петьку и Василия Ивановича… И вы друг друга вроде бы понимаете, головой качаете совместно — там же Чапаев и в том, и в другом случае, а речь вообще идет о разных вещах! И даже если они знают, что он герой Гражданской войны, что для них Гражданская война — вы это не пробовали уточнить? А вы уточните… Узнаете много для себя интересного.

Последние годы своей жизни Сергей Петрович Капица работал над механикой прогнозирования будущего (прежде всего в историческом и социально-демографическом аспектах). И в своих исследованиях он показывает, в частности, как за счет принципиальных изменений в системе обмена информацией идет стремительное «сжатие» исторического времени.

Проще говоря, исторические эпохи сначала перешли на рысь, а теперь и вовсе летят галопом: общественные и исторические системы, которые формировались раньше за тысячи лет и разрушались столетиями, сменились теми, что формировались столетиями, но разрушаются уже за десятилетия, и те, что теперь формируются за десятилетия, готовы разрушиться чуть ли не мгновенно. Мир не поспевает за собственной скоростью, и это чревато его полным фиаско — влететь на полном ходу в поворот и не справиться с управлением.

Все это кажется почти фантастикой. Но вот наша недавняя, еще живая история… Есть Михаил Сергеевич Горбачев — генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, который объявляет Перестройку, и это слышат, стоя под Мавзолеем, вечные теперь уже комсомольцы. Есть Горбачев — президент СССР, вещающий с демократической трибуны Съезда Советов, которого видят и слышат вечные теперь уже пионеры. Есть Горбачев, которого захватывают в заложники и низвергают, и это видят и слышат вечные теперь уже октябрята. И, наконец, есть Горбачев… «А кто такой Горбачев?» — это уже поколение 90-х. Для них Ельцин — это и то не более чем пьяный дядька, танцевавший когда-то на поп-рок-концерте на Красной площади. Все!

Вы представляете себе эту динамику?.. Одни формируются в системе всесильного Политбюро, другие — в эпоху реформы, третьи — демократической революции, четвертые — в безвременье. И все они живут теперь вместе — бок о бок, пытаясь о чем-то друг с другом договариваться… Время схлопнулось — античность, Средние века и буржуазный мир в одном флаконе.

Так получилось, что поколение 90-х формировалось в условиях, когда дискредитировано было уже абсолютно все. Но дело не в том, что власть куда-то «рассосалась», нет. Рассосалась система, порядок, структура общества — верх, низ, право, лево. А как расти в невесомости? Куда расти? И как следствие — хаотическое движение, регулируемое лишь системой биологических потребностей и случайными обстоятельствами, — кому повезло, а кому и нет.

Ну, виданное ли это дело в начале 80-х, чтобы значительная часть пятнадцатилетних мальчиков и девочек вела более-менее регулярную половую жизнь? Советские подростки в этом возрасте вообще слабо себе представляли, каким образом детей делают. Они смущались от невинного поцелуя в щеку и думали, что дружба — это основа основ межполовых отношений. Современные подростки в лучшем случае задаются вопросом о том, как бы предотвратить нежелательную беременность.

Может быть, еще какой-нибудь факт? Например, такой: каждый третий современный старшеклассник в Ленинградской области пробовал или регулярно употребляет наркотики. А помните, чем был наркотик в «колыбели трех революций» лет двадцать пять назад? Скорее всего, не помните, потому что особенно нечего помнить. Почему такое легкое отношение к подчас совсем не «легким» наркотикам? А потому что нет понимания ценности собственной жизни, нет ощущения ответственности перед другими. Думаю, Фрейд пережил бы тяжелое потрясение, узнав, что «принцип реальности», призывавший когда-то человека к «общественному порядку», настолько непрочен — достаточно убрать иерархическую структуру общества — и все, приехали.

Или вот еще одна небольшая деталь, так сказать, штрихи к портрету. Чем было прежде образование для молодого человека? Обязательное, ответственное, очень важное дело. От факта получения или неполучения вузовского диплома зависела вся будущая жизнь советского гражданина. А что теперь? Теперь подросткам хорошо известно следующее: во-первых, любой диплом можно купить и учиться для этого совершенно не обязательно; во-вторых, чтобы получать хорошие деньги, на самом деле ни диплома, ни образования не требуется. Зачем в таком случае вообще учиться? Какой смысл переживать из-за оценок и несданных экзаменов?

Нам раньше стыдно было писать с ошибками. А сейчас настолько чудовищное падение грамотности, что в приемных комиссиях вузов преподаватели даже не знают, как и реагировать, когда в слове из трех букв абитуриент умудряется сделать четыре ошибки. А эта культура — «красафчегов»… Мне кажется, ее специально выдумали, чтобы уже вообще ни о какой орфографии никто даже не задумывался — мол, чего даром напрягаться? Как слышится, так и пишется: «медвед», «адцкий сотона», «афтор жжот», «пасибики» и так далее. О чем это говорит? Современные подростки абсолютно не обеспокоены тем фактом, что кто-то будет оценивать их незаурядное творчество. Мы всю жизнь прожили с ужасом: «А что люди скажут?..», а здесь — «афтор жжот», и «прэкрасно»!

Нет ни верха, ни низа, ни «права», ни «лева» — вот и результат: молодые люди по своей внутренней организации зачастую подобны крупному млекопитающему, у которого есть все, кроме скелета. Вроде бы необходимые «детали» на месте — и голова есть, и туловище, и лапы, а вот костяка нет, и движение потому невозможно.

Сопротивление материала

Почему нет этого костяка, скелета? Потому что структура рождается только в процессе сопротивления внешним факторам. Это непременное условие. С одной стороны, сопротивление позволяет тренироваться. Вы не нарастите мускулы, не тренируясь, а тренировка вне сопротивления внешней среды — чистой воды профанация. С другой стороны, сопротивление усиливает желание и одновременно с этим заставляет нас искать новые пути, новые формы, новые возможности его осуществления. Решая вопрос: «Как добиться желаемого при наличии внешних ограничений?» — мы развиваемся, становимся сложнее, изобретательнее, а сталкиваясь с непреодолимым препятствием — глубже и тоньше. Иначе просто ничего не получится. Сопротивление — залог прогресса.

Если сексуальная потребность, например, может быть удовлетворена, едва обозначившись, по первому требованию, и никаких тебе тут ни физических, ни моральных ограничений? Это что ж с человеком-то станется? Ни тебе терзаний внутренних, ни тебе мучений сердечных. Никакого развития! «Вы хороши собой, я чертовски привлекателен — что нам даром время тянуть?» Живенько так, в ритме вальса… А не хочешь, так я другую найду — невелика хитрость.

«Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать…» — сложно представить себе, какую огромную внутреннюю работу должна была проделать пушкинская Татьяна, чтобы, преступив все писаные и неписаные нормы своего времени, обратиться напрямую к предмету своей страсти. Чтобы девушка первой написала мужчине, раскрылась ему в своих чувствах — это же, боже мой, какой чудовищный моветон для XIX века! Татьяна на позор идет ради любви! Вся горит, стенает и мучается, но идет, совершает поступок. Для нас это, конечно, анахронизм чистой воды — мол, если любишь, говори прямо и не вводи в заблуждение. Но для своего времени — это же ужас какой внутренний подвиг!

А Данте, который всю жизнь сублимирует свою страсть к Беатриче! Борется с собой, трансформирует свое физическое влечение к женщине в духовное служение ей, обожествляет объект своей страсти и таким образом окончательно и бесповоротно запрещает себе всякую «похоть». И каковы результаты этой внутренней работы? Кроме очевидного для самого Данте внутреннего самосовершенствования, очевидная всем нам «Божественная комедия» — одно из величайших произведений мировой литературы.

Вы только представьте себе, что у Данте были бы нравы современного гражданина… Он бы подошел к милой девушке и предложил бы ей встретиться вечером на сеновале. Вся «Комедия» этим бы и окончилась. Но Данте испытывает это внутреннее препятствие, осуждает плотские утехи (тем, кто предался чувственной страсти, в дантовском аду отводится отдельный «круг») и превращает любовь в творческую силу: «О божество любви, в тебе начало. // Когда б тебя не стало, // Благих бы помыслов не знали мы: // Нельзя, картину разлучив со светом, // Среди кромешной тьмы // Искусством восхищаться или цветом».

Разумеется, доктор в своем уме и не предлагает ввести подобные ограничения в структуру повседневной практики гражданина РФ, тем более что это и невозможно… Просто это два экстремума: с одной стороны — полная доступность, полная свобода в осуществлении своих сексуальных желаний, а с другой — абсолютное ограничение. В одном случае — «Божественная комедия», а в другом — «муси-пуси» и «джага-джага». Мы не можем не отдавать себе в этом отчета.

И мы не можем не признать, что в отсутствие внутренних ограничений (интроецированных, разумеется, субъектом из внешней социальной среды) человек уплощается. Оговорюсь: интроекция — это когда мы неосознанно перенимаем из внешнего мира некие установки, и они становятся нашими, то есть мы внешнее и чуждое неосознанно делаем своим. А молодому поколению интроецировать было нечего, да и не у кого, потому как авторитеты отсутствовали, те же, что появились, как раз «джагу-джагу» и пропагандировали.

С одной стороны, я как психотерапевт прекрасно понимаю, насколько трагичными могут быть подобные внутренние ограничения. Особенно если они превращаются в болезненные психологические «комплексы», в неадекватные предрассудки и болезненные «принципы». Более того, я с ними борюсь регулярно — в каждом отдельном случае, если они есть и когда это необходимо. Но, с другой стороны, я не могу не признать и того очевидного факта, что отсутствие этих ограничений (а зачастую не столько отсутствие, сколько их неструктурированность) приводит к некому выхолащиванию или недоиспользованию фактических возможностей, потенциала человека.

В круге четвертом:

Я и мое дело

Работа, успех, деньги — как эти вещи связаны друг с другом, да и связаны ли вообще? Если верить социологическим опросам, проведенным в России в последние годы, то нет — не связаны, причем никак. Большинство наших сограждан искренне убеждены в том, что успех — это то, чего можно добиться только «по блату», благодаря «связям», деньги — это результат не труда, а «близости к власти», работа же… — «работа не волк, в лес не убежит».

И, к большому сожалению, есть в этом «общественном мнении» если уж не строгая объективность, то, по крайней мере, своя сермяжная правда. Мы прошли сложный период «первичного накопления капитала», связанный с несправедливостью и беззаконием, государственные институты России, регулирующие ее экономику и распределение финансовых средств, оставляют пока желать лучшего, наконец, работа в стране, живущей, по преимуществу, на природную ренту, не может быть в почете.

Но есть и другая сторона вопроса — наша с вами жизнь. Можно, конечно, сказать себе, что, мол, никаких связей у меня нет, государство у нас несправедливое, а работать даром — даром работать, и расслабиться, мол, пусть все идет, как идет. Но что тогда это будет за жизнь?.. В конце концов, успех, работа и деньги нужны человеку не просто сами по себе, это не какие-то абстракции, а важная часть жизни — и с точки зрения ее качества, и с точки зрения самоуважения, нашего с вами человеческого достоинства.

В общем, что-то мы должны со всем этим делать… Что именно? Об этом и пойдет речь в этой главе.

Разумеется, я говорю о ситуации, о тенденции, а не о конкретных людях. Все-таки большое значение имеют личностные особенности человека, его потенциал. При прочих равных один пишет «Божественную комедию», другой — спивается. Это абсолютно понятно. Кроме того, немаловажную роль в формировании личности человека играет родительская семья, система отношений в ней. Наконец, условия жизни: один в масле катался, другого в военное училище отдали, третий по друзьям мыкался, от родителей-алкоголиков прятался. Так что нет одного лица у поколения, у него столько лиц, сколько людей. Но тренд… Тренд имеет место быть. В 30-х один был, в 70-х — другой, в 80-х и 90-х — «один из» множества.

И что-то неуловимое, необъяснимое отличает нас друг от друга. Вроде тем же языком пользуемся, но вот друг друга не понимаем. В общем, понимаем, конечно, но…

Мы — это то, что мы делаем

В СССР существовала уголовная статья «за тунеядство». Сейчас это не то что кажется странным, диким, а просто непонятно, как вообще может быть, что людей как-то наказывают за то, что они безработные? Сейчас какие представления? Хочешь — работай, не хочешь — не работай. Но сразу возникает вопрос: «На что живешь?» В СССР все жили на то, что им давало государство. Государство обеспечивало нас «необходимым» и следило за тем, чтобы это «необходимое» было в наличии, а поэтому — работать, работать и работать, товарищи! Но сейчас такой задачи государство перед собой не ставит. Какие есть в бюджете деньги, такие оно на социальную сферу и направляет. Мало денег — мало направляет, больше стало — направили больше. А хватает или не хватает — это не слишком его заботит. Кому не нравится — сами зарабатывайте!

И если раньше работа была обязательным атрибутом жизни, то теперь она стала способом выживания. Право на жизнь нам выдали, а уж как мы с ней обойдемся — это никого не интересует. И хотя нам иногда кажется, что настоящий труд был только тогда, в советские времена, — соцсоревнования, трудовые почины и пятилетки за три года, — в действительности отношение к труду как к способу выживания для огромного количества людей именно сейчас стало определяющим. Наказание за тунеядство — это, конечно, для современного россиянина нонсенс, но потерять работу для многих теперь смерти подобно — так это ощущается, воспринимается. «Уволят? Сократят? А что я буду делать?.. Как жить?!»

Так что первое существенное изменение — это изменение в ощущении работы. Раньше она была обязательной, а теперь нет — она совсем не обязательна. Только от этого стало еще тревожнее… Появился ужас безработицы и страшные мысли о том, что придется работать бог знает кем и как. Нет прежнего чувства определенности, стабильности, гарантированности — потому и тревожно. На кону, по ощущению, ни много ни мало — вопрос выживания.

Второе изменение в отношении к работе — это то, что мы стали искать в ней смысл. Не все, конечно, но многие начали думать о работе как о средстве самореализации. Кажется, что так и в СССР было, но это не совсем так, раньше у нас был «высший смысл», который перекрывал все остальные. Верили мы в «светлое будущее», обещанное коммунистической партией, или не верили, у нашей жизни — каждого советского гражданина — был смысл: почему мы живем, зачем мы живем, для чего и ради чего. Он был неосознанным, на подсознательным уровне — это эффект коллективного бессознательного, так сказать: «все верят, а поэтому и я верю». Но этот «смысл» подвергся серьезному испытанию, когда мы попытались его осмыслить. И экзамена он не выдержал, а когда совсем выветрился, случился, так сказать, массовый экзистенциальный кризис (читай — кризис утраты смыслов) и СССР развалился.

А ведь на самом деле, не так много в жизни вещей, которые могут иметь для нас какой-то действительный «смысл» — любимые люди, Бог (кто в Него верит) и — она, работа, то, что мы делаем.

Но тут возникла проблема: чтобы твой труд ощущался тобой как «священная корова», он должен быть востребован. Почти невозможно верить в значимость и ценность своего труда, если общество и конкретные люди к нему равнодушны. А мы уважение к чужому труду то ли утеряли, то ли и вовсе не имели — неизвестно, но факт остается фактом: уважать за труд не умеем, ценить чужой труд — не ценим.

И вот результат: стоят люди на распутье, думают, чем им заняться, чтобы не было у них ощущения, что жизнь зря проходит, и понять не могут. Куда ни кинь — или деньги зарабатывать, или денег не зарабатывать. Никакой другой альтернативы нет. Тупик.

Работа и рабство

И вот эти деньги… Когда работа становится только источником денег и ничем больше — это, согласитесь, тяжело психологически, не греет душу, так сказать. Раньше такой жесткой взаимосвязи между работой и деньгами не существовало. Мы ведь деньги «получали», а не зарабатывали.

Были, конечно, и в СССР работы, которые позволяли именно «зарабатывать», но таковых было немного. В самом распространенном варианте — дополнительные деньги от государства, когда ему чего-то особенное было от нас нужно (например, «северные деньги» — многие специально ехали за Полярный круг именно за «длинным рублем»: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…»). Дальше — это работа, в которой был хоть какой-то элемент «сдельности» труда (репетиторство там, избу срубить соседу по садоводству и прочее). И, наконец, третье — это уже «серые» деньги, прежде всего в торговле и в сфере услуг, — всяческие «халтуры». Уберем мы эти группы, и вопрос о связи работы и заработка в сознании советского человека снимается. Работа в одном месте, деньги — в другом. Как это ни странно и ни парадоксально… Есть ставка, а сколько ты трудишься и как ты трудишься — это уже вопрос риторический. Получите, распишитесь.

Рабство — это когда тебе платят за то, что ты есть, а не за то, что ты делаешь. Теоретически, рабам вообще не платили. Конечно. Ну а кормежка, а крыша над головой, а медицинское вспоможение, если потребуется?.. Это и есть плата, только не деньгами, а натурой. Причем тебе платят в любом случае — сработал ты что-то дельное и ценное или не сработал. Твоя жизнь имеет материальную ценность, и поэтому ее берегут. Тобой будут заниматься, следить, чтобы ты ел, спал, чтобы не простудился и не умер. Твоя жизнь нужна не только тебе, но и твоему хозяину, а поэтому ты, в значительной степени, от тягостной ответственности за собственную жизнь освобожден. О тебе будут проявлять всю необходимую степень заботы, и неважно, делаешь ли ты при этом что-нибудь или не делаешь: если ты раб, то тебе платят.

Вот эти сто или сто двадцать рублей, которые давало советское государство своему среднестатистическому работнику, — оно давало ровно с тем расчетом, чтобы этот среднестатистический работник не умер. Человеку платили за то, что он есть, а не за произведенный продукт.

У нас были работы, на которые люди приходили и не знали, чем себя занять. Все мы помним замечательный фильм «Служебный роман», где главный герой с известной иронией замечает: «Лично я хожу на работу, потому что она меня облагораживает». Чем там люди занимались на этой работе, кто-нибудь может вспомнить? Чем вообще занималась эта организация? Какими отчетами по легкой, «легонькой» промышленности? Невозможно сказать абсолютно! Потому что люди эти ничем не занимались. У них в столах лежали журналы «Иностранная литература» или «Работница», шитье, вязание и прочее вышивание.

Я прекрасно помню, как моя мама так же мучилась на своей работе — «простого советского инженера». Буквально изнывала от ничегонеделания! И весь ее отдел изнывал. Несчастные работники этой госконторы в Михайловском замке сами себе придумывали всякую деятельность, потому как если не придумать, то с ума сойти можно. Ведь нельзя же восемь часов сидеть без всякого дела! Невыносимо! И вот они бегали по производствам и искали «русских левшей», чтобы патентовать их «ноу-хау». А поскольку особенно патентовать было нечего, они сидели вместе с этими «левшами» и придумывали всяческие «усовершенствования» за них: болт заворачивается в обратную сторону — уже открытие необыкновенной важности! Но, по крайней мере, хоть какая-то занятость… А деньги?.. Оклад.

В общем, в основной своей массе была в нашей стране такая работа, где тебе платили за то, что ты приходишь и занимаешь рабочее место, за то, что высиживаешь свои часы, присутствуешь, а не за то, что ты что-то производишь. А сейчас — нет, все поменялось. За высидку тебе уже нигде не заплатят, даже в государственных учреждениях. Везде надо что-то производить… Поэтому второе тотальное изменение в нашем отношении к работе — это дефис, возникший между проделанной тобою работой и деньгами, которые тебе за нее платят.

Теперь работа изменила свой статус, она перестала быть рабской. Вот это самое главное, чего многие из нас пока так и не поняли. У нас сейчас есть огромное счастье — возможность выбирать работу, иметь работу, менять работу. И мне платят за то, что я делаю, а не за то, что я есть, и поэтому я, по крайней мере в этом смысле, больше не раб. Боюсь только, не многие из нас эту радость осознали…

В целом сама по себе эта свобода — потрясающее обретение, свобода иметь работу и свобода не иметь работы. Мы, правда, своего счастья не поняли, потому что сразу были напуганы безработицей — все эти ужасные сокращения, закрывающиеся предприятия и учреждения. Огромное количество людей пережили увольнения, были какое-то время без работы. Но здесь важно все-таки с этой паникой справиться и понять: ситуация на самом деле выгодная, даже замечательная. Во-первых, избавление от рабства, что само по себе — подарок, а во-вторых, поскольку тебе перепоручается твоя собственная жизнь, ты становишься активным деятелем, перестаешь быть зависимым и можешь делать что-то, что считаешь для себя важным. Но для этого нужно включить интеллектуальную функцию…

И вот: самая большая проблема, с которой мы столкнулись, потому что «сокращенный» человек не включает свою интеллектуальную функцию, он ищет, где бы спрятаться от безработицы. Однажды я переживал что-то подобное. С детства я собирался быть военным врачом, и вся жизненная перспектива рисовалась передо мной удивительным образом — четко и однозначно. Где я получу образование, где буду служить после окончания академии, как поступлю в адъюнктуру, буду работать на кафедре, защищу диссертацию — одну, потом другую, как потом стану профессором и буду руководить кафедрой. И наконец, выйду на пенсию — военную. Будет у меня машина, дача, квартира и счастливое семейство. Для меня все было абсолютно понятно, потому как вот два моих деда — уже на той самой военной пенсии, вот мой отец, дядя, другой дядя — на флотах да на кафедрах… Все было понятно. Мысль, что может быть как-то по-другому, показалась бы мне тогда просто абсурдной. А что получилось?

Ну, академию я, положим, окончил. А дальше? Дальше меня по болезни уволили. Даже не в запас, а в отставку. Старший лейтенант в отставке — ни много ни мало. И вот я оказался без работы, и не только без работы, но и вообще — в другом мире. Потому как что такое гражданское здравоохранение — я не знал в принципе. Я в поликлинике детской никогда не был. А что люди ходят в какие-то больницы, где врачи без погон, — это была для меня и вовсе необыкновенная новость. Это примерно то же самое, как когда человек, который двадцать лет отработал на одном каком-то предприятии, вдруг оказывается на улице. И у него в голове одна мысль: он не может жить без своего завода. А сколько целых городов с градообразующими предприятиями? Закрыли завод — все, конец. Жизнь закончилась. Но почему, собственно, закончилась?.. Как так? Она закончилась только потому, что вы ничего не стали делать после того, как закрылся завод. А для того, чтобы начать что-то делать, надо включить эту самую мозговую функцию.

Существуют государства, которые безбедно живут, не имея совершенно никаких полезных ископаемых — ни нефти, ни газа, вообще ничего. Но они же как-то живут и умудряются в целом неплохо существовать, причем не продавая, а покупая у других стран для собственных нужд и нефть, и газ… Поэтому то, что ты теряешь работу и становишься безработным, — это исключительно психологическая проблема. Это вопрос того, что ты начинаешь делать, понимая, что работа тебе нужна и ты должен себя каким-то образом найти в новых, изменившихся обстоятельствах жизни. И надо сказать, что огромное количество очень богатых ныне людей обязаны своим успехом именно тому, что в свое время они были благополучно уволены с работы.

Успех — это то, что бывает с другими

Видели ли вы людей, которые говорят, что они успешные? Бьют в грудь и говорят? Я видел многих успешных, очень успешных людей, но тех, которые бы называли себя успешными, — нет. Такие люди обычно говорят: «Я неплохой бизнесмен», «Я неплохой артист». Но никто не скажет: «Я — успешный артист» или «Я — успешный коммерсант». «Я хороший коммерсант», «Я отличный коммерсант», «Я необыкновенно хорош» — это пожалуйста. Но сказать о самом себе: «Я успешный» — это как-то странно.

Успех — это некое соотношение, с одной стороны, вложенного труда, усилий, а с другой — результата этих усилий. Поэтому человека, который так сам себя оценивает — как «успешного», — трудно себе представить. Он видит во всем этом логику, а не какой-то мистический «успех». Очевидно, что он вкладывал труд, очевидно, что он имеет достигнутый результат как результат его труда. В этом смысле само понятие «успеха» не является личным. Оно оценочное, внешнее, стороннее.

Как у Иосифа Бродского: «Смерть — это то, что бывает с другими». Так и успех — это то, что бывает с другими. В этом смысле психологическая ценность такого понятия не слишком велика.

Странно ли, в связи с этим, что мы так и не научились восхищаться успешными людьми? Не умеем, не научились, не знаем как. Раньше не успех ценили как таковой, а то, что человек двадцать лет на производстве отработал. Медаль давали не за то, что ты хорошие половники выпускаешь, а за то, что ты это делаешь долго и мучительно: «За многолетний труд». И «Героя социалистического труда» давали за то, что ты сделал о-о-о-очень много половников, а не за то, что ты их как-то особенно хорошо сделал.

В свое время, когда я еще и года не отработал руководителем оргметодотдела по психотерапии города, мне дали грамоту «За многолетний труд по организации медицинской помощи…». Я на это говорю: «За грамоту, конечно, спасибо, но многолетний труд — это не про меня. Я меньше года в должности!» А мне говорят: «Ну так у нас других грамот нет, а как-то поощрить считаем нужным». То есть даже формы поощрения такой нет — «за хороший труд», «за успешный труд». Не готовы мы к этому слову — «успех» — психологически. У нас это понятие до сих пор несет в себе какой-то негативный оттенок.

В советской стране не было успешных людей, успешные — были там, на Западе. А у нас — нет, у нас — все равные, о каком «успехе» может идти речь? И до сих пор этот оттенок некой испорченности, ложности, неправедности «успеха» — последствие всеобщей уравниловки — дает себя знать. Мы не принимаем успешных людей, не ценим их, подозреваем во всех тяжких. Так что тут понятная историческая ретроспектива… И люди стесняются быть успешными, производить такое впечатление, именоваться такими. А если стыдно быть успешным, то о каком личном «успехе» как о национальной идее можно говорить?

В США идея self-made — люди, которые сами себя сделали, — является своего рода национальной, неким остовом всей культуры. Государство безусловно поддерживает тех, кто делает себя сам — себя, свою карьеру, свое дело. И ему это выгодно: просто хвалишь человека за то, что он креативно работает, а он в ответ работает в два раза креативнее и вообще в два раза больше работает. Просто хвалишь и поддерживаешь, а результат — экономический рост и увеличение общего благосостояния. Очень выгодно! Так сказать, «за спасибо».

А у нас пока, как и в Мексике какой-нибудь или Бразилии, национальная идея — Золушка. Несчастная, горемычная, страдала-мучилась, и воздалось ей сторицей, с неба упало. А то, что она много работала, перебирала всякие бобы да розовые кусты сажала, — это ведь со счастливым результатом никак не связано. Принц девушку не за это полюбил, а за красоту ее неземную и характер ангельский, то есть не за труды праведные, а за здорово живешь. И вот — мечта! Встречайте: пришла фея — птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня…

В общем, таким странным, сказочным образом — по щучьему веленью — мы счастье допускаем, а «нажитое непосильным трудом» — это, извините, у нас реплика негативного героя.

Никаким «селф-мейдом» даже не пахнет. А от «успеха» — разит… Читай — плохо пахнет. Оговорочка по Фрейду. Вот такой милый образ… В результате же мы не формируем очень важное для общества представление о self-made-людях, о людях, которые сами себя сделали.

У нас есть, правда, люди-герои… Но герои они не потому, что много сделали для отечества, а потому, что необыкновенные трудности преодолели, несмотря ни на что. У нас есть такой герой — Маресьев, например. «Повесть о настоящем человеке»! А вот self-made нет. А на чем держится государство, страна, общество?

Венеция, как известно, стоит на сваях — брались бревна и забивались в эту их непонятную почву, со временем деревяшки просаливались морской водой и становились жесткими, прочнее металла. Мне кажется, что в этой аналогии каждый успешный человек, self-made — это очередная свая, вбитая в основание города, которая позволяет ему быть крепче. Венеция стоит на этих сваях. А каждое здоровое государство стоит на этих людях, потому что они привносят свой успех в общую копилку, потому что, чем успешнее отдельные граждане страны, тем успешнее страна. Это правило. Такие люди повышают запас прочности общества, увеличивают его возможности. Но пока мы будем — вольно или невольно — отбрасывать тень негатива и сомнения на этих людей, успеха России не видать. Это как пить дать… А негатив есть.

Психологический портрет человека, испытывающего неприязнь к успешным людям: он неуверенный, переживает какие-то стрессовые события, у него нет чувства защищенности, он находится в состоянии внутреннего напряжения и апатических представлений о действительности. Он говорит, что в настоящем все плохо, он не видит никаких перспектив в будущем… В общем, мы с вами перечислили все симптомы депрессии. Это очень важно и очень серьезно. Наш народ переживает тяжелейший и системный стресс, так что трудно ждать от людей, что они будут радоваться тому, что кому-то, а не им, вроде как, «повезло». Мы в целом находимся в нездоровом психическом состоянии. И то, что мы мало улыбаемся, — это не потому, что мы слишком замкнуты, а потому, что нам впору антидепрессанты распылять с самолета в виде аэрозолей. Так что, известная массовая агрессивность в отношении людей, как мы говорим, «успешных», — это просто один из симптомов нашего общего психического нездоровья. Это во-первых.

Во-вторых, на мой взгляд, тут не вопрос зависти, как обычно думают, тут вопрос внутренней позиции. Мы, раздражаясь на преуспевающих людей, по большей части не верим в то, что и у нас все это может быть. Но при такой позиции у нас действительно ничего и никогда не будет. И надо отдавать себе в этом отчет. Потому что если вы говорите себе: «У меня никогда этого не будет», — то после этого вы не сделаете ни одного шага в том направлении, чтобы у вас это было. А если у меня этого никогда не будет, рассуждаю я, а я нормальный, то, следовательно, эти «успешные» достигли своего успеха каким-то неправедным путем. И дальше появляется идеология неправедного пути, которая уходит своими корнями в начало 90-х, когда обогащение и вправду было, мягко говоря, не особенно праведным. Но я прошу прощения, при чем тут начало 90-х? «Иных уж нет, а те далече» — это по поводу тех, кто тогда так обогатился. Сегодняшний успешный человек — это уже другая генерация.

Поэтому в нашем случае я на самом деле поставил бы диагноз «депрессия». Вот честное слово! Я не преувеличиваю, потому что люди реально травмированы. И если потом вы продолжите идти по улице с этим человеком, который так «неправильно» среагировал на успешного бизнесмена, и заговорите с ним, то он вам выдаст всю клиническую картину тяжелейшего депрессивного состояния. И такому человеку вообще сложно что-то объяснить, за него думает депрессия, а не он сам. Депрессия же ничего хорошего ни о ком не думает, ни о самом человеке, ни о мире, ни о людях, его окружающих.

Если вы помните этот ажиотаж, когда выдавали ваучеры, — все уже в мыслях были миллионерами. Каждый гордился тем, что у него есть свой ваучер, с помощью которого он в скором будущем станет магнатом. И все были уже абсолютно готовы быть успешными и богатыми людьми, ни у кого никакого отторжения по этому поводу не возникало. Правда, без приложения каких бы то ни было сил… Проблема в том, что вот если так выдать «народное достояние» народу, то ведь это не «достояние», а только фантики. А как иначе? Конфеты же надо делать! Где поставщики чанов с вареньем и шоколадом?

Поэтому мне кажется, что в подобных ситуациях мы видим не ненависть или зависть к богатым, хотя и они, понятное дело, существуют, а проявление общего депрессивного состояния. Сначала разочарование было — пообещали блага неземные, а при дележе собственности российской ничего не дали. Потом последовала утрата всех финансовых гарантов (сбережения сгорели, пенсии в фикцию превратились), инфляция, мошенничество в особо крупных размерах — «МММ», «Чара»… Мавроди своими действиями напугал значительную часть населения страны, и в каком-то смысле был даже положительным моментом. Он снял вот этот флер романтизма, что, мол, у нас тут свобода, страна богатая, а поэтому живи — не хочу, денег — во! Не «во». Напугал и заставил задуматься. Впрочем, и отрицательную сторону всех этих пирамид, конечно, нельзя преуменьшать. В массовом сознании закрепилась мысль, что, мол, никому нельзя доверять, что богатые делают все нечестным путем. Так что завидовать Мавроди не приходится.

Ну и потом, большое количество людей присутствовало при реальном переделе собственности. У нас ведь на самом деле за нее воевали, реально убивали, «крышевали» и так далее. Сколько у меня было пациентов, для которых это не россказни, а факты личной биографии? И не со-счи-та-ешь! Есть, разумеется, люди и кроме Мавроди, которые в этом смысле несут моральную ответственность за то, что народ не доверяет богатым, считает их «неправильно» богатыми. Но многие из них уже все — ушли, так сказать. Криминальные авторитеты, с которыми иногда ассоциируются современные бизнесмены, новые русские в малиновых пиджаках, черных очках и с цепями, — вы что думаете, они в Государственной Думе сейчас сидят? Нет. И крупными компаниями другие люди руководят. Революция, как известно, пожирает своих героев.

Я категорический противник идеи, что есть некие время и место, где судьба тебе улыбается. На переломных этапах истории, допускаю, могут быть такие места с огромным количеством возможностей. Но с одним условием: ты должен их использовать. Если ты был директором огромного металлургического комбината в момент его приватизации, ты потом можешь оказаться в топке этого комбината, можешь оказаться на улице потому, что тебя уволили, а можешь превратиться в его хозяина. И это уже не вопрос везения или случая. Надо просто двигать локтями и мозгами в этот момент. Да, было тогда много страшных вещей, и трупы были, и все на свете. И то, что кто-то тогда оказался директором этого комбината, — в целом случайность. Но вот то, что потом стал его хозяином, — уже нет. Но это бывает только на переломных этапах. Вот сейчас если будет еще революция — шучу я, — то все переделится снова. Только где мы будем в этот «счастливый» момент находиться?

А в остальном успех — это плод долгих усилий. Мне приходилось про себя читать — мол, вот, вылез на «Первый канал», и сразу книжек целые полки, на него «негры» литературные работают! Смешно. У меня все эти книжки еще до «Первого канала» были и до телеканала «Домашний», где выходили первые выпуски моей программы, за исключением, может быть, четырех или пяти, которые я уже после этого написал. Но, я так понимаю, эти очаровательные в своем роде «свидетели» моего «успеха» в книжных магазинах редко появляются, а то бы они об этом знали.

И это показательно — вот сколько раз я давал интервью зарубежным журналистам, никто ни разу не спросил меня, как вдруг мне удалось стать таким успешным. Западному человеку понятно, что «вдруг» никакого успеха не бывает. А наши — это что-то с чем-то! «Признайтесь, кто вложил деньги в доктора Курпатова? Почему вы оказались на телевидении?» — и тому подобная вакханалия наивности. А потом выходят материалы с сенсационными заголовками: «Оказывается, до телевидения доктор Курпатов проделал большую работу!» Боже-боже! А разве могло быть иначе?..

Работа и удовольствие

Нельзя сказать, что работа должна занимать главное место в жизни человека. Но по факту это именно так, нужно отдавать себе в этом отчет. Что бы с тобой ни происходило — есть у тебя родители или они уже умерли, женат ты или развелся, обзавелся ты детьми или нет, есть ли друзья или не водится таковых, — ты в любом случае будешь хотеть есть, а значит, придется работать. Работа — вещь обязательная и неизбежная.

Этим я не хочу сказать, что она важнее дружбы, любви и заботы о ближнем. Нет, конечно, но нужно понимать: в твоей жизни может происходить все что угодно, а работать ты будешь несмотря ни на что (за исключением, конечно, случаев утраты трудоспособности — по болезни или по старости, — и все). Ну или кто-то должен тебя кормить, если найдутся желающие. Но и это, посмотрим правде в глаза, задаром тоже не бывает. Какую-то плату с вас все равно потребуют. Если женщина не работает, то она трудится по дому, воспитывает детей, если мужчина не работает, то, например, секс-услугами расплачивается, альфонсом трудится. В общем, какая-то есть в этом своя логика. Так важно ли то, как мы относимся к работе, для нашего «качества жизни»? Ответ однозначный — важно.

Но есть и еще один немаловажный момент… Возьмем в качестве примера жену богатого бизнесмена, которой не нужно работать и не нужно ничего делать по дому. Она все равно находит себе работу: занимается декорированием квартиры, производит некие телодвижения, чтобы выглядеть соответственно своему статусу, ищет себе деятельность в виде каких-то курсов, танцев, какого-нибудь особенного фитнеса, похудания. Это такая очень странная работа, но тоже работа. И чем она более нормированная, жестко организованная, чем она, прямо скажем, более вынужденная, тем, как ни странно, лучше.

В нас есть сила, энергия, и если это добро не растрачивать на работу, то мирный атом превратится в военный. Это будут скандалы в семье, вечная неудовлетворенность собой и окружающими, будет огромный внутренний дискомфорт, чувство потерянности, ненужности и так далее. В этом смысле работа является биологически необходимой. Если человек не работает — он рано или поздно сходит с ума. У нас должна быть занятость.

И если уж нам не избежать работы, то нужно правильно отстроить с ней отношения. Какие тут могут быть варианты? Первый: да, работа — это неизбежность, я не очень этим доволен, но и не собираюсь сильно из-за этого напрягаться, а на многое и не рассчитываю. Тут работа, там — свободное от работы время: рыбалка, пивасик, то-другое, пятое-десятое, дети, хозяйство… Надо понимать, что у тебя всегда есть такая возможность — минимизировать трудозатраты, сократив при этом уровень своих притязаний. Пожалуйста…

Но есть и второй вариант. Тут мы рассуждаем примерно следующим образом. Работа неизбежна, то есть ты понимаешь, что работать, хочешь или не хочешь, все равно придется. Но коли так, то ты решаешь, что лучше уж чтобы работа тебе нравилась, чтобы она тебя по-настоящему увлекала, чем отбывать восьмичасовую повинность пять раз в неделю. И в этом случае работа становится не только средством заработка, но и способом самореализации.

Можно, конечно, самореализовываться и в свободное от работы время — вышивание, игра в боулинг, беседы светские… А можно и на работе найти применение своим талантам и способностям. И в этом смысле ты автоматически ставишь перед собой задачу быть успешным, пусть и косвенно. Здесь важно, чтобы ты любил свое дело, занимался им так, чтобы можно было им гордиться, чтобы в любой момент ты мог сказать: я, мол, делаю то-то и то-то. И так сказать, чтобы при этом у тебя ничего внутри не дрогнуло и не ёкнуло: «Я вот так зарабатываю на жизнь. Я вот это сделал, у меня вот такие есть результаты».

Вот два варианта. И мне кажется, что серединной позиции здесь быть не может. Потому что в итоге все равно ерунда получится.

Сами по себе деньги не являются долгоиграющей мотивацией для развития. То есть на первом этапе тебе такой мотивации, может быть, и достаточно: человек хочет заработать на дом, на машину, на бытовую технику, на шубу для жены, и это делает для него любую работу, приносящую деньги, увлекательной. Но в какой-то момент «обязательная программа» будет выполнена, все, что казалось «потолком» и «пределом мечтаний», будет достигнуто — дальше только звезды, но нам туда не надо.

Если работа — неинтересная, не увлекает, не позволяет развиваться, не занимает мозг… И что тогда? Ничего хорошего. Начинается всякое безобразие, что называется, пуститься на старости лет во все тяжкие, потому как невмоготу так жить… Так что правильно, наверное, принять для себя это решение — мол, на работе только зарплата, никаких амбиций, самореализовываться буду по индивидуальной программе, и оставьте меня в покое. Или другой вариант — нет, работать я хочу с огоньком, я хочу, чтобы работа меня занимала, чтобы мне хотелось ее работать. При этом, конечно, и такая работа «с огоньком» — это труд, это усталость, ненавистный будильник по утрам, несчетные сверхурочные, это желание подчас все бросить и уже отправиться куда-нибудь полотером или фасовщиком дегтярного мыла. Но по сути это именно та работа, которая тебе нужна, чтобы ты чувствовал, что ты занят по-настоящему, что ты делаешь что-то, что позволяет тебе совершенствоваться, развиваться, в общем — твоя работа.

Еще важный момент: любая компания, любое производство, если оно не помирает, конечно, оно — растет. Взрослеют люди, которые находятся на нижних ступенях иерархической лестницы, их подпирают молодые. Но если человек просто отсиживает свое рабочее время, то у него даже естественного карьерного роста внутри компании не произойдет. Его просто спишут со счетов, не будут рассматривать его кандидатуру при появлении вакантных должностей на более высоком уровне. Сидел он на своем ресепшне сто лет назад, и хорошо, пусть сидит дальше. Ему уже сто двадцать, а рядом двадцатилетние девчонки крутятся и смотрят с недоумением: «Что здесь делает эта рухлядь?»

Нужно отдавать себе отчет в том, что время идет, и ты сам должен расти. Ты не можешь, находясь в развивающейся системе, не претендовать постоянно на более высокую должность, чем та, которую ты занимаешь. И это нормально. Так должно быть. Иначе, скорее всего, тебя ждут неприятные разочарования. Придут молодые, и ты будешь чувствовать себя совершенно не в своей тарелке. И об этом лучше думать заранее.

Поэтому и существование — работать как придется, особо ни на что не рассчитывая, мол, у меня другие ценности и приоритеты, я вот в церковь Свидетелей хожу, или на рыбалку, или пью исправно — не пройдет.

В общем, возможны оба варианта. Но ты должен сделать сознательный выбор. Работа в твоей жизни неизбежна. Выбери свое отношение к ней. Конечно, получать постоянное удовольствие от работы — это, к сожалению, невозможно, это я вам как врач ответственно заявляю. Потому что удовольствие как психофизиологическая реакция не может быть связано с напряжением. Есть напряжение, а есть разрядка. Напряжение уходит, ощущается удовольствие…

Когда утром надо вставать и идти на работу, на встречу какую-то, на совещание, человек сидит и думает: «И зачем я родился на этот свет?..», «За что мне все это?!», «Какого черта я этим занимаюсь?..» Хотя у него любимая работа! И проклинает все на свете, и стоит в ванной комнате и уговаривает свое отражение в зеркале: «Вася, ну пожалуйста, это надо сделать, надо идти на работу. Надо идти на работу. Надо идти на работу…» И, поверьте мне, это происходит с каждым, кто потом с пеной у рта будет вам рассказывать: «Как замечательно заниматься любимым делом!!!»

Это ложная установка — про перманентное удовольствие от работы. И лучше вообще не повторять ее лишний раз, а то, не дай бог, кто-то поверит. И что потом делать?.. Вот придет потом молодежь на работу к начальникам своим и скажет: «Я тут пришел за удовольствием! Какого лешего я встаю в шесть утра?! Почему я делаю работу, которая мне ну нисколечки не интересна?», ну и так далее.

Какое удовольствие? Сидеть и улыбаться? А у него поставки срываются, партнеры подводят, недостача, станок сломался, оборудование не завезли, с клиентами проблемы — это тоже в удовольствие? Или мы эти пункты сразу вычеркиваем, садимся и улыбаемся?.. Я понимаю, что ему нравится пышки выпускать, но есть огромное количество вопросов, которые связаны с этими пышками лишь косвенно, но они требуют своего решения, в противном случае — кранты пышкам. И это ему не в удовольствие! Хотя пышки он вообще-то любит.

«Я работаю в удовольствие» — это лирика. Когда я учился в школе, было у нас такое мероприятие — «производственная практика» называлось. В частности, мы ходили в универсам и фасовали продукты. Кто-то масло фасовал, кто-то овощи, я фасовал куриные яйца — по десятку в пакет. И получал гигантское удовольствие от этой работы. Сейчас вспоминаю об этом как о необыкновенном удовольствии, честное слово. Вы себе не представляете, это медитация высшего, лучшего качества! И если бы за фасовку яиц платили столько же, сколько за мою врачебную и прочую деятельность, то я бы уж точно выбрал фасовать яйца. Это, кстати сказать, тоже напряженный труд — не просчитаться, не разбить, вовремя успеть…

Удовольствие можно получать от любой работы. Только не потому, что она приносит тебе удовольствие, а потому, что ты решил получать от нее удовольствие. Выбрал то дело, которым бы ты хотел заниматься, такое, чтобы оно согласовывалось с твоими ценностями и приоритетами, и дальше — вперед и с песней, не забывая себе время от времени напомнить, что ты еще и удовольствие от всего этого получаешь… Когда выдохнешь в промежутке.

Если работа не только увлекательна, но и согласуется с твоими ценностями, отвечает каким-то твоим внутренним потребностям — это, конечно, важно. Тут дополнительный повод остановиться и прочувствовать удовольствие. Вот я занимаюсь медициной, психотерапией. Дело в том, что мне лично очень важно, чтобы люди вокруг меня жили лучше, более качественно, я физически тягощусь чужим страданием и испытываю счастье, когда понимаю, что это можно исправить. Мне это важно, это вопрос моих ценностей и приоритетов, и в этом смысле моя работа доставляет мне огромное удовольствие.

Впрочем, здесь такой нюанс… Мне часто говорят: «Боже-боже, доктор! Какая у вас замечательная профессия! Вы делаете людей счастливыми! Прекрасно! Мы тоже пойдем в психологи и будем делать людей счастливыми! Видеть, как люди улыбаются, — это же такое наслаждение!» Тут я, к сожалению, вынужден остановить это буйство фантазии: «Стоп, господа хорошие! Минуточку внимания. Кажется, кто-то чего-то не понимает…» К психотерапевту люди приходят с болью, со страданием, со слезами и отчаянием. И пока ты с человеком работаешь, он тебе сообщает свое страдание, ты для него как страдание-приемник: он выливает, а ты принимаешь, он выливает, а ты принимаешь. Ты пациенту нужен. Потом ему становится легче, он улыбается, потребность в докторе отпадает, и пациент уходит, оставив психотерапевту «улыбку Чеширского Кота». Это нормальная практика. Доктор не является приемником счастья, он приемник страдания. Счастье потом будут принимать от твоего бывшего пациента другие люди.

Поэтому я бы не путал молодых людей рассказами о работе, которая доставляет кому-то какое-то огромное, несказанное прямо-таки удовольствие. Молодежь это воспринимает слишком буквально и потом скажет вам: «Удовольствие? Я пришел. Где удовольствие? Почему я должен переделывать то, что сделал, двадцать пять раз? Это не удовольствие. Мне обещали удовольствие! Не буду!»

Кажется, что счастьем может быть только творческая работа — это и так, и не так. Когда я пишу книгу — я с ней просыпаюсь, я с ней засыпаю, я все время думаю, как лучше объяснить какие-то сложные вещи, какие подобрать примеры и метафоры, какие дать заголовки и так далее. И это — работа. И это ужас как тяжело и утомительно! Когда ты уже все придумал и сидишь только записываешь — это, можно сказать, отдых. Удовольствие будет, придет, но только тогда, когда у меня получится то, что я задумал.

Все, что касается интеллектуального труда, — тут работа ненормированная и без особых перерывов на обед и ужин. Такие работники вынуждены думать все время, пока задача не решена, пока не найдено идеального решения, пока они создают некий продукт, например, какую-то программу, дизайн сайта, сюжет рекламного ролика, финансовую схему, сценарий фильма, книгу. Вот появляется начальная идея, потом они эту идею будут часами, сутками, неделями доводить до ума. И в этих часах и неделях, в общем, не будет ничего очень уж увлекательного.

Поэтому, мне кажется, нет такого труда — «чистое удовольствие», это просто иллюзия.

Смысл работы — зарабатывать

Изменилась сама работа — по умолчанию, а представление о ней осталось прежним. У нас до сих пор в языке осталось это словосочетание — «получать зарплату». Не зарабатывать деньги, а именно «получать плату». Во множестве стран даже в армию люди идут, чтобы заработать. Другое дело, что там они зарабатывают не только деньги, но и медицинскую страховку, возможность бесплатного обучения в вузе, какие-то еще дополнительные льготы. Но для западного человека медицинская страховка, образование — это вполне себе «живые» деньги.

А у нас как не было понимания, что на работу ты идешь зарабатывать, так и нет. Смысл работы — заработок. Это так, и от этого никуда не деться. Все остальное, не за деньги, — развлечение. Зачем я буду ходить на работу, если я ничего не зарабатываю? Я лучше в футбол погоняю, в лес съезжу, на природу… Потому как если это не вопрос денег (потому что мне их все равно не платят), то лучше уж, наверное, я придумаю сам, как мне мое свободное время провести, так ведь? Но нет, понятие «заработка» так в нашей культуре и не оформилось.

У нас до сих пор работа — отдельно, деньги — отдельно. «Дайте нам денег, повысьте зарплату» — типичное требование. А напротив сидит начальник и считает убытки на производстве. Деньги же не с неба берутся. Их или рабочий коллектив зарабатывает, и тогда можно претендовать на часть прибыли. Или не зарабатывает, и тогда повышения зарплаты просто не может быть. И неважно, восемь часов ты высиживаешь в офисе или двадцать четыре, вопрос не во времени, вопрос — в количестве произведенных ценностей.

У нас в головах все еще господствует эта странная идея — что деньги где-то печатают, а потом они распределяются по мере работы печатного станка. Это, мягко говоря, фантазия. Деньги — это эквивалент ценностей, которые производятся человеком на производстве. Производите и требуйте свою долю. Только понимайте, что вы производите, сколько это стоит и, соответственно, на что вы при такой производительности можете рассчитывать.

При этом надо иметь в виду, что люди, вообще-то говоря, делятся на две группы — потенциальных (или фактических) работодателей и наемных рабочих. С этим ничего не поделать — ты или от природы «собственник», или — от той же природы — «простой трудяга». Это не хорошо и не плохо, это так. По сути, это подсознательный выбор стабильности при отсутствии больших перспектив (и тогда это бюджет), или большие перспективы, но никакой гарантии стабильности (и тогда это частный сектор). Зачастую одно и то же образование, но разные способы его употребления…

Но как бы там ни было, ты в любом случае — зарабатываешь (или нет). Наемный рабочий получает массу бонусов и преимуществ — ты получишь гарантированную зарплату, стабильность, постепенный, но последовательный карьерный рост, часто высокий статус, а в ряде случаев возможность заниматься тем, что тебя по-настоящему интересует. И здесь нет риска, но потому нет и сверхприбыли. Бизнесмену (собственнику) может повести со сверхприбылью, но во всем остальном — не факт. Его удел — постоянное движение, как говорится, «без гарантии»: поиск новых ниш, новых возможностей, способов употребления своих знаний. Поэтому множество контактов, партнеров, соглашений, что, конечно, далеко не каждому под силу да и не каждому по нутру. А еще это вопрос принятия решений…

Простой пример: бизнесмен хочет договориться с некой сетью магазинов по поводу реализации своего нового продукта, ему необходимо найти оптовиков, которые сделают ему какие-то ощутимые скидки по запчастям и по расходным материалам, он думает, как оптимизировать расходы на рекламу и так далее. Это огромный объем действий, которые производит представитель бизнеса для того, чтобы получить прибыль, увеличить возможность распространения своего продукта, его рекламы. Сколько звонков в день он получит и сколько раз сам позвонит? Без счета!

Поэтому кто ты — собственник или наемный рабочий — это вопрос социальной активности. Необходимо понять — готов ли ты к постоянной активности, к постоянному социальному взаимодействию, которое будет носить, мягко говоря, напряженный (а зачастую и откровенно недружественный) характер? Если ты готов к такой напряженности и интенсивности стрессу, если ты, более того, нуждаешься в таком стрессе — ты потенциальный собственник (или фактический), а если нет — ты можешь быть только наемным работником.

На самом деле я поражаюсь руководителям корпораций, крупным бизнесменам, представителям топ-менеджмента. Их способность и готовность в любое время суток говорить на любую рабочую тему впечатляют. Они всегда готовы заниматься работой, всегда. У них нет такого понятия, как «выходной». Выходные, конечно, есть, но так, чтобы ты ему позвонил, а он тебе сказал: «Извините, у меня выходной», — такого не бывает. «Нет, нет, давайте!» — такой ответ. И вперед, и с песней!

При этом такой человек — бизнесмен «от природы» — сам активно ищет новые социальные связи — назначает встречи одну за другой, генерирует идеи, привлекает новых людей. Количество активности, которое он производит, — запредельное. Я просто знаю таких своих клиентов… Смотришь на них, и возникает ощущение, что у них батарейка просто не садится. Никогда! У него работа уже закончилась, он двадцать пять встреч сегодня провел, на пятьдесят звонков ответил, три десятка писем составил, пять контрактов подписал, и кажется: сиди уже себе не шевелясь и смотри в потолок! Не-е-ет, он давай еще что-то делать, кому-то звонить, с кем-то общается, обсуждает что-то…

Таких людей — с избытком энергии — по сравнению с общей массой, конечно, немного. В этом смысле их поведение даже «ненормально», но и не болезненно. Просто от природы мы разные — есть те, кому других людей не хочется видеть никогда, а есть те, которые готовы с этими людьми горы ворочать день и ночь, и ничто их не останавливает. Это биологическая детерминанта.

Кому-то такой «социальный тонус» от природы достался, кому-то — другой. Сказать, что кому-то повезло, а кому-то нет, — нельзя, потому что счастье — это соответствие твоих индивидуальных особенностей твоей (организованной тобою) социальной действительности. Поэтому для одного счастье — миллион контактов, для другого — пассивность и наблюдение за цветением сакуры. И ничего с этим не сделать, а как результат: один счастлив на бюджетной ставке, другой — на вольных хлебах рыночной экономики.

И последние так активны не потому, что им «денег мало», или «им больше всех надо», или потому что они «психи». Не мало, не надо и не психи, просто они нуждаются в таком объеме такой работы. Это как с обменом веществ — один ест и ест, а весит всего чуть-чуть, другой же чуть съел — уже два килограмма набрал. Кому-то надо десять часов в сутки спать, а кто-то и четырьмя обходится. Ну, особенности…

Поэтому если вы меня спрашиваете, что лучше: быть активным и деятельным бизнесменом или наемным рабочим — размеренным и неторопливым, то я вам так скажу: если у тебя нет готовности двадцать четыре часа в сутки быть социально активным, но при этом ты точно знаешь, что есть в жизни такое счастье — лежать на диване и плевать в потолок, то десять раз подумай, нужен ли тебе пост президента компании и свой бизнес…

Но значит ли это, что если у тебя не такой буйный склад психики, как у потенциального бизнесмена, ты всегда будешь зарабатывать мало? Нет, отнюдь.

Впрочем, в наших головах продолжает витать странная мысль, что хороший заработок — это много и сразу. То, что хороший заработок — это долго, постепенно, последовательно и не всегда стабильно, — ну это мы как-то, наверное, понимаем (абстрактно, теоретически), но внутренне не принимаем категорически. Вот много и сразу, так чтобы разбогатеть до неприличия и навсегда, — это нам понятно, это мы согласные, принимаем всецело. «Что бы было, если бы у тебя был миллион? А лучше — десять!» — вот такая примерно у нас система размышлений.

Если молодого человека интересует работа, которая сразу сделает его богатым, то это большая ошибка. В действительности большая часть работы поначалу — это работа в долг. В смысле, что это еще ты должен приплачивать за то, что тебя учат профессии, учат работать. То, что тебе за твое обучение еще и платят, — это в общем благотворительность в надежде на то, что ты это потом как-нибудь вернешь. Некий аванс доверия.

А зарабатывать «много и сразу» — это фантастика. Потому как кто ты такой, чтобы много и сразу? Количество тех, кто за такую зарплату, за возможность заработать бьется насмерть, преогромно. Больше чем предостаточно! И они уже столько прошли раундов, тренировок, что лучше не соваться, потому что размажут по стенке и даже не заметят. А настроенность на работу, которая даст тебе профессию, которая сделает тебя уважаемым и состоятельным гражданином, но не сразу, а после нескольких (подчас многих) лет профессионального ученичества, — о таком наши молодые люди действительно мечтают нечасто.

Может быть, все это потому, что им об этом не рассказывали? Поколение, которое их воспитывало, было разочаровано в профессии, в том, что она может человека прокормить. Мы же все лишились профессии, реально — все! Ну совершенно! И даже если нам не пришлось менять саму специальность, то у нас многое должно было в голове поменяться, чтобы мы могли продолжать работать по специальности. Учителя должны были ого-го как поменяться, у врачей произошли существенные изменения в характере работы. Я уж не говорю про инженеров, биологов, физиков, химиков, математиков, юристов и экономистов. Ну что такое советское экономическое образование по сравнению с нынешним? День и ночь! По крайней мере то, которое сейчас нужно, а не то, которое зачастую преподают.

Вот и получилось, что поколение, которое воспитывало нынешнее молодое поколение, — оно, возможно, и не осознавая этого, транслировало им низкую ценность профессии и профессионализма. И вот молодые люди собираются зарабатывать, не обладая навыками ни в какой области. Не верите? Вы у них просто спросите: «Хорошо, я согласен — беру тебя на работу. Только ты скажи, за что конкретно я буду тебе платить?» Вот такой разговор: «Конкретно что ты будешь делать?» Если вы с ним начнете говорить предметно, зная отрасль, то через три минуты сможете прекратить дискуссию, потому что, в общем, дискутировать уже будет не о чем. Они не понимают, что нужно производить и как зарабатывать — конкретно. Поэтому покажите ему деньги, достаньте пачку из внутреннего кармана и спросите: «Как?» И пусть скажет, понимаете? Пусть подумает хорошенько и скажет. Это — единственная возможность объяснить так, чтобы он понял, что такое профессия на самом деле.

Я могу сказать, что я буду делать, если мне такой вопрос зададут. Вы сможете ответить. Пусть и он ответит… Тогда все будет понятно. Я могу сказать: «Знаешь, дружочек, у тебя шанс — один из пяти, — что ты заболеешь клинической депрессией. Один из двух — что будешь страдать болезненной зависимостью. Один из трех — что у тебя появятся нарушения сна. Один из четырех — что ты подхватишь психосоматическую болезнь. Один из десяти — что у тебя будет фобия…» И сразу состоится у нас понятный разговор, ведь то, что я могу предложить, — лечение этих болезней, — имеет ценность.

Действительно, система вознаграждения за труд претерпела в России радикальные изменения. В капиталистической экономике невозможно быть богатым человеком просто потому, что ты механически выполняешь какую-то работу. С тобой конкурирует огромное количество людей и машин. Они могут тебя заменить, поэтому, если твой труд не уникален, он — дешевый.

Тут логика примерно такая: если ты не делаешь ничего особенного и творческого — ты ленишься. А если ты ленишься — с чего тебе много платить? Не хочешь за эти деньги работать — пожалуйста, мы другого наймем. Белорусы к нам приедут, молдаване, таджики… и будут строить, копать, дороги класть. За копейки. И еще будут благодарны за эту работу, за то, что они теперь могут обеспечить свои семьи, своих детей.

Если ты заменяем, ты никогда не будешь получать много. Все. Конец дискуссии. Поэтому важно, чтобы твое дело приобрело личное, особенное, индивидуальное, качественное звучание. Если ты движешься по этому пути — будешь богатым. Нет — будешь бедным. А если еще кого-нибудь научишь и организуешь — то будешь очень богатым. Мир так устроен.

Поэтому, если хочешь стать богатым, будь добр, подумай сначала над тем, что ты можешь сделать такого, чего другой не может. Стань «ноу-хау». И твои шансы сразу повысятся.

Специально обученные люди

Факт, который меня поразил, не из нашей жизни… Мы с женой приехали в Париж, первый раз в жизни. Экскурсия, проезжаем на автобусе мимо Сорбонны — легендарного университета. Экскурсовод заунывным голосом рассказывает, что, мол, вот Сорбонна, здесь могут учиться все кому не лень, поступить сюда проще простого, а учиться можно сколько захочешь. Хоть двадцать лет учись, если нравится — пожалуйста. В общем, факультатив такой — «для общего развития». Я, честно говоря, поначалу даже не понял, о чем речь. Шутка?.. Для меня, в моем восприятии, Сорбонна, Коллеж де Франс — это что-то такое космическое, недосягаемое. И я так сбивчиво говорю гиду: «Простите, любезнейший, может, я ослышался, но там же, насколько я знаю, такое образование дают, что, понимаешь, о-го-го…» Тот даже бровью не повел, так только, посмотрел на меня с некоторым недоумением и говорит: «У нас ценятся только выпускники институтов. С дипломом Сорбонны шансы устроиться на работу невелики. Ну только если на какую-нибудь непрестижную».

Как так?! Я ошеломлен, а мне — ошеломленному — так вот спокойненько на это отвечают, что в Сорбонне, мол, дают академическое образование — всякие там лекции и семинары для развития мозга, а в институтах дают профессию, которая позволяет зарабатывать деньги. И если устраиваться куда-то на работу, имея при этом диплом Сорбонны, то лучше его не показывать вовсе. Можешь вот в Россию приехать и тут показать, а во Франции — лишнее.

Дело в том, что в развитой экономике ценятся не «образованные люди», а «люди профессиональные», то есть специалисты, которые квалифицированно выполняют определенный круг обязанностей, производят некий продукт, готовы работать в системе и, по совокупности этих данных, ценны на рынке.

В этом смысле институт, который готовит инженеров, специалистов по компьютерам, профессиональных менеджеров, врачей, психологов, — он готовит рабочие кадры. А Сорбонна — это, так сказать, «общее образование», академическое. Которое люди получают из большой любви к познанию.

В России же у нас одна сплошная Сорбонна. И та далеко не в лучшем подчас исполнении. Обучение у нас, как правило, никак не сопряжено с освоением профессии. Мы не профессию в своих университетах осваиваем, а знания, что само по себе прекрасно, но в ряде случаев мало чем отличается от изучения мертвого языка — знания есть, а толку немного. Потом выпускник приходит на рабочее место и, по сути, должен обучаться специальности по ходу дела. Думаете, это какой-то прибабах у российских работодателей, что они берут к себе людей только с опытом работы? Нет. Просто никто не хочет заниматься обучением «молодых специалистов», вот и все. А образование у нас дает только «опыт работы», но не образовательное учреждение.

У выпускника есть объем академических знаний, а теперь ему предстоит узнать — что делать, как делать и так далее. И это касается практически всех областей. Вплоть до военных. Ты окончил военное училище, а потом приходишь, смотришь на реальную подводную лодку или на реальный взвод десантников и думаешь: «О-о-о, я теперь здесь командир. Что бы это могло значить и что мне с этим делать?» И чешешь репу по этому поводу, вспоминаешь, где про это в конспектах написано.

То же касается и медицины. У нас, если не считать интернатур и прочих специализаций, шесть лет «проходят» медицину, но только тот, кто понимает, что ее надо осваивать, а не проходить, тот становится врачом — за счет «сверхурочных», дежурств в больницах, работе на кафедрах и так далее; в общем, исключительно за счет собственной инициативы. А кто этого не делал — сам, тому еще учиться и учиться, причем уже на живых людях и с колес, или чем-нибудь другим заниматься, что тоже часто случается.

К сожалению, до сих пор нет этой задачи в наших высших образовательных учреждениях — готовить профессионалов, а проще говоря — работяг, и системы соответствующей не сложилось. Раньше происходило как? Окончил человек институт, потом его по распределению отправляют куда-то работать. А там никто от тебя и не ждет, что ты будешь работать на результат. Были, конечно, энтузиасты — они и учились, и учили на производстве, потому как — почему бы не поучить молодого специалиста, если все равно все в этой жизни даром? Но энтузиасты — это исключение. В противном случае не рухнула бы наша экономика в одночасье. Просто не смогла бы. А она рухнула… Делайте, что называется, выводы.

И вот парадокс! Сейчас в западных компаниях — если ты молод, только окончил институт и имеешь профессию — то ты котируешься выше, чем человек, который проработал на предприятии десять лет. От тебя ждут активности, от тебя ждут творческого подхода и знают, что ты будешь работать сразу, тебе не надо перед этим долго рассказывать, чем мы тут вообще на производстве занимаемся. А у нас до сих пор в государственных НИИ, КБ и вузах есть чудесная должность — «младший научный сотрудник». Только вдумайтесь в название! В переводе на русский язык это значит — секретарь. А у нас после институтов и университетов люди на этой должности по десять лет с гордостью штаны протирали. Это просто сюрреализм какой-то! И так было во всех областях: прежде чем тебя допустят до чего-то серьезного, ты должен много лет ходить на службу, чтобы просто «облагородиться», как «товарищ Новосельцев».

Экономике нужны только специалисты, а не люди «с высшим образованием» и не «молодые специалисты» (в советском понимании этого слова). Нужны те, что хватко возьмутся за дело. Нужны те, кому не нужно объяснять, что к чему. Те, кто сразу начнет работать с высоким уровнем качества и надежности.

Компании живут в системе борьбы за выживание — хищники на арене! Они нападают на новые производственные ниши, осваивают новые сферы услуг, двигают локтями — мало не покажется. Поэтому, если ты, мягко говоря, немножко не в курсе дела, ты компаниям не интересен. Нет ни времени, ни средств на твое обучение.

А кто у нас готовит «специалистов» в вузах? К сожалению, все наши преподаватели, за редкими и счастливыми исключениями, — это люди, которые знают только теорию (не всегда, кстати сказать, современную), а практику не видели никогда в жизни, тем более — нынешнюю практику, которая день ото дня меняется. И при всем огромном уважении к тому объему знаний, которым обладают преподаватели, нужно понимать: они могут подготовить только теоретиков, а не практиков, тогда как на рынке есть потребность именно в практиках. А за преподавателя «из бизнеса», чтобы практик передавал подрастающему поколению свои знания, надо платить, как в бизнесе. Но где же вы видели такие зарплаты у преподавателей российских вузов? И дальше, конечно, никто уже не хочет брать молодых специалистов, они даром никому не нужны. И это парадокс, потому что как раз молодые, собственно говоря, и нужны, это свежая кровь, это живые мозги, это энергия.

Впрочем, если студент понимает, что ему нужна профессия, а не простой набор знаний, он сам будет в этом направлении двигаться. Если же он сидит и иждивенчески ждет, что его всему научат, то, разумеется, ничего не получится. Надо хотеть получить профессию, а у нас часто рассуждают: мол, я же учусь, хожу на лекции, сдаю экзамены, мне за это должны дать профессию. Неправильно. Может, и должны, но не дадут.

Все это происходит, с одной стороны, от непонимания ситуации, которая сложилась в профессиональном образовании (поэтому я и считаю нужным об этом говорить), а с другой стороны — оттого, что мотива нет, нет желания стать профессионалом, есть только желание деньги зарабатывать (точнее — получать). Поскольку же в массовом сознании до сих пор между трудом и заработком — пропасть, вот и получается: деньги дайте, а работать я буду «как-нибудь так»…

Не знаю, мне во время обучения в Военно-медицинской академии было совершенно очевидно, что хотя и учат меня неплохо, но все мои знания, полученные в процессе этой учебы, совершенно недостаточны, чтобы затем смело войти в палату, сесть у кровати больного и с пылу с жару начать его лечение. Поэтому я «поселился» в клинике. Участвовал во врачебных конференциях, в профессорских разборах, вел больных на отделении, занимался индивидуальной и групповой психотерапией, работал как с младшим медицинским персоналом, так и с профессурой — с одними, извините, уколы в полупопие обучался делать, а с другими — научные работы писать. А к занятиям «по основной программе» готовился в общественном транспорте. Получалось — шесть часов учебы, потом работа в клинике или исследования (библиотеки, лаборатории и т. д.), а по дороге домой и на работу, то есть — на учебу — учебники и конспекты лекций. Очень все хорошо получалось совмещать. И все мои однокурсники, которые хотели быть врачами, поступали ровно так же. Хотя, не спорю, таких было подавляющее меньшинство. Остальные ждали у моря погоды, но это их личный выбор.

Профильное образование дает тебе целостное понимание о той области, в которой ты собираешься работать. Это очень важно! Чтобы ты мог творить, а не воспроизводить чьи-то идеи, нужна база. Психотерапевт, например, просто обязан иметь медицинское образование. Потому что в этом случае ты имеешь общее представление о том, как сложно устроен человек: гистология, анатомия, биофизика, биохимия, физиология, патофизиология, фармакология, внутренние болезни… Дальше, когда ты начинаешь заниматься психотерапией, этот объем знаний дает понимание объемности проблемы, это принципиально иное качество работы. В общем, надо просто к «высшему» образованию осмысленно добавить «специальное», и будет полный комплект.

Нашему замечательному академическому образованию надо придать практическую направленность. Есть теория — лекции, на которые ты ходишь, ты сдаешь зачеты и экзамены. И есть практика, которая делает тебя специалистом. Параллельно и одновременно! И если программа образовательного учреждения этого не предусматривает — предусмотреть должен тот, кто учится.

Вот учишься ты на журналиста, почему ты не работаешь «подмастерьем» в одной, другой, третьей газете, на телевидении и радио? А если работаешь, да с первого курса — пусть на самой низкой должности, — тебе понятно, как это все работает изнутри, ты понимаешь, как это делается, какие теоретические знания из тех, которые тебе дают, важны, и как ты их можешь применять.

Понятно, что я изучал всю медицину, тогда как хотел быть узким специалистом — психиатром. И что делать? Кажется, что девяносто процентов всех знаний — лишние. И что я сделал? Кроме общего курса, я изучал психическую составляющую каждой болезни. Мы проходим кардиологию, и я изучаю психические реакции кардиологических больных на эту их патологию, психосоматические заболевания в кардиологии. Мы проходим хирургию — я изучаю психические реакции людей на операцию, на травму, их переживания по этому поводу.

При этом я изучаю предмет, но я его изучаю очень специальным образом, потому что у меня есть практика. Потому что я знаю, что сейчас приду на отделение и там у меня лежит конкретный пациент — например женщина, которая считает, что у нее вот-вот случится разрыв аорты. И я должен очень хорошо понимать симптоматику этого заболевания, чтобы редуцировать ее невротические страхи. И я должен знать, как ведут себя разные больные. Вот сейчас я вам четко могу сказать, что по поведению каждого человека можно определить — болен он или это невроз, у него психосоматическое заболевание или собственно соматическое. Поверьте, без такой параллельной деятельности я стал бы гораздо менее квалифицированным ученым и тем более — практиком.

В конечном итоге мы получаем образование для того, чтобы потом быть востребованными на рынке труда и ни для каких других целей. И уж точно не для получения диплома. Да и сам диплом перестал быть информативным: он не сообщает работодателю о твоих знаниях и возможностях. У него функция, так сказать, символическая: он у нас — «путевка в жизнь». Ты получаешь некий диплом и потом вроде как — человек. «Без бумажки я букашка, а с бумажкой — человек».

За общественными стереотипами кое-что стоит. Наличие образования как такового, безусловно, существенно расширяет кругозор человека. Но если изменить саму логику образования, то есть отказаться от идеи диплома и встать на сторону профессии, то результат самого образования, разумеется, будет куда лучше. И тогда уж точно нельзя будет говорить о выброшенных годах. Но это внутреннее решение должны принять сами студенты. В конце концов, это им жить и работать, а их преподаватели худо-бедно свою жизнь уже организовали.

Тренировка креативности

Впрочем, когда заходит разговор о личной ответственности, да еще, если речь касается людей молодых (детей, по сути), у людей постарше (родителей, как правило) возникает масса вопросов — мол, а как студент поймет, что ему надо включить мозг и начать как-то им ворочать, а не просто штаны в институте просиживать? Вопрос хороший. Только, боюсь, поздно пить «Боржоми», когда молодой человек достиг совершеннолетия. Идеальный возраст благотворного (как и не благотворного) воздействия на мозг ребенка — это десять-четырнадцать лет, и воздействовать, кстати сказать, сможет на этот мозг только тот, кто к соответствующему возрасту ребенка не растерял с ним психологический контакт… А в остальном вопрос хороший.

Среди моих пациентов были и бизнесмены из русской «десятки» журнала Forbes, и, как у всякого врача муниципальной больницы, самые малообеспеченные граждане, каких только можно себе представить.

Конечно, как психотерапевт и бизнес-консультант, я работаю с разными людьми. Что касается моих самых «благополучных» клиентов, то могу сказать, что подавляющее большинство, конечно, имеет высшее образование. Но то, что многие из них левой ногой его получали, — это тоже правда. Никто из них не может похвастаться тем, что крупным бизнесменом их сделало хорошее образование. И количество троечников среди них достигает запредельных цифр. И нет во всем этом ничего странного.

Школа не слишком любит оригинальность, поэтому случаются и неплохие в сущности троечники. Но зато она любит усидчивость, поэтому и отличные оценки — это вовсе не крест на будущей карьере. Ну, я шучу, разумеется. В целом же мне кажется, что школьные оценки и жизненные перспективы — это вообще вещи, друг с другом никак не связанные. В конце концов, человек может быть не слишком удачен как ребенок, но оказаться вполне себе успешным взрослым. И наоборот. Тут же еще и фактор развития имеет место быть — кто-то рано стартует, но быстро финиширует, кто-то, напротив, поздно и поздно, кто-то хорошо бежит дистанцию жизни от начала и до конца. В общем, тут больше вопрос личностных качеств, нежели образования.

Главное, что вообще должны давать и школа, и высшее образование, — это умение думать. А также, в более широком смысле, — умение использовать собственные человеческие, психологические ресурсы. Школа же, к сожалению, тренирует одно-единственное наше качество: память. «Буря мглою небо кроет…» До сих пор помню это стихотворение. Она тренирует память, но НЕ тренирует разные способы думать — вширь, ввысь, вправо, влево, наискосок… Есть просто некий набор правил, которые ты должен запомнить. И не только по математике, но даже по истории и литературе. Не научиться думать, а научиться воспроизводить некие шаблоны.

Знаете, я очень благодарен учительнице литературы, которая учила мою жену, замечательную нынче писательницу и крайне востребованного сценариста… Она на Лилечку посмотрела и сказала: «Не читается по программе? Ну, тогда на тебе другие книжки». И дала ей возможность читать книги, которые не имели к школьной программе ровным счетом никакого отношения. Куда более «взрослые» книги. Результат превзошел, на мой взгляд, все возможные ожидания.

Думаю, проблема тут в том, что мы толком и не знаем, что значит — научить ребенка думать. Нам кажется, что если мы учим ребенка применять некую формулу «2а + 2b», а он впоследствии сможет применить ее там, где вместо «а» и «b» встают «х» и «y», то мы таким образом научили его думать. На самом деле — нет. Это вовсе не умение думать, это абстрактное умение оперировать абстракциями. Учить ребенка думать — это учить его принимать решения, брать на себя ответственность, искать альтернативные пути решения.

Однако же ничего подобного в школе нет. Нет этого и в воспитании. Воспитание — это в основном тоже набор шаблонов, которые необходимо освоить. Мы говорим ребенку, что он должен быть «добрым», но при этом не объясняем ему, почему он должен быть добрым, почему он должен быть внимательным к окружающим, почему он должен проявлять уважение к другим людям и к тому, что они делают. Остановите на улице человека и спросите его: «Зачем быть добрым?» Он потеряется, он не сможет вам ответить на этот вопрос. Или оскорбится. А ведь у каждой из перечисленных человеческих черт есть свой глубокий смысл, своя внутренняя логика. Потому что, когда мы уважаем другого человека, мы, во-первых, с большим вниманием относимся к тому, что он говорит, и поэтому больше узнаем для себя; во-вторых, мы создаем социальный контакт, и в результате нас тоже начинают слушать и лучше слышать. И так далее. Это нам, грубо говоря, просто выгодно.

Учить ребенка думать — это вовсе не значит тренировать его память (хотя тренировать ее тоже нужно). И это вовсе не навык использования шаблонов (и животное в цирке воспроизводит шаблоны). Нет. Умение думать — это умение задаваться вопросом.

Когда ребенок читает задачу в учебнике математики, он сам должен хотеть понять, как узнать, с какой скоростью доедет этот злосчастный поезд из пункта «А» в пункт «Б». Ему самому это должно быть интересно. То есть чтобы не учебник его спрашивал: «С какой скоростью?» — а у него самого рождался такой вопрос: «А как же понять эту скорость, если…» И если у него возникает эта озадаченность, если он испытывает этот зуд познания, если ему важно понять, как это там все произойдет с этими поездами, — он начинает думать над задачей. А у нас как? Читаем про «А» и «Б». Какая скорость? Время на расстояние? Хорошо, подставляем. И все, конец ученью. Ученик не думает, он просто механически применяет формулу.

Не задача школы — рассказать о том, что амеба размножается митозом, гидра — вегетативным способом, а куст — каким-нибудь почкованием. Ее задача — учить человека задаваться вопросом: «Почему?» А так это просто информация: эти делятся так-то, эти размножаются так-то, а эти вообще сексом занимаются — о! И вот ученик сидит такой ошарашенный, и, собственно, ему уже только один вопрос интересен — как доучиться до восьмого класса, чтобы поглумиться над этим драматическим учебником со всеми обстоятельствами данного человеческого дела?

У меня была учительница по биологии, которая дала мне задание подготовить доклад, кажется, по беспозвоночным. В общем, помню, что там в числе героев присутствовали какие-то улитки. Я пошел в библиотеку, взял книги, начал читать и… вдруг понял, что улитки — это целый вид в каком-то классе и в этом классе еще бог весть какие другие существа наличествуют, которые совершенно не похожи на улиток, но относятся к этому классу, потому что… И у меня было такое незабываемое ощущение открытия! Я вдруг осознал, какая это мощная наука — биология! Общие признаки обнаруживаются у совершенно не похожих друг на друга существ! Но ведь перед этим на уроке мне та же учительница все об этом рассказывала, а я не задумался. Не задумался, потому что передо мной такой задачи не поставили — задуматься. А когда мне поставили задачу прочитать доклад — я задумался. Это было какое-то решающее, эпохальное событие в моем образовательном процессе, потому что я понял: то, что я изучаю, имеет какой-то смысл. И что, по крайней мере, это значительно интереснее, чем кажется на первый взгляд.

Так что вот от этого «умения задуматься» все и идет. Но это умение нужно найти и развивать — что в ребенке, что во взрослом, который почему-то решил, что он уже все в этой жизни понял…

Про все бесплатное

Но вернемся к нашему трио — работе, успеху, деньгам.

К деньгам, если мы уж до них дошли, также надо формировать правильное отношение, честное. И это отношение должно быть осмысленным, взвешенным личным решением: я не буду рассматривать деньги ни как средство уничижения людей, ни как средство их возвышения, я не буду оценивать себя в этой логике — мол, я хороший, потому что отказался от больших денег, или — я плохой, потому что мало заработал. Ну и так далее, далее, далее. Итак, работа — это вопрос выживания, работа — это заработок, а успешный человек — это человек, который не только обогатился за счет вложения своих сил и талантов, но и дал возможность большему количеству стариков получать пенсии и большему количеству служащих получать бесплатную медицинскую помощь, бесплатно учить детей, содержать армию… Для этого и нужны деньги.

Деньги — это просто воздух: он существует, он не плох, он не хорош. Он необходим, но и на две жизни вперед не надышишься. Деньги не заслужили какого-то особенного отношения к себе. Люди — заслужили, а деньги — нет. Ну так давайте их сначала отделим от себя, с собой разберемся, а там уж и деньги перестанут быть проблемой.

Вот откуда, например, берутся пенсии? Идея повысить пенсии — она прекрасна, слов нет. Но откуда возьмутся деньги на пенсии? Деньги берутся из пенсионного фонда, а средства пенсионного фонда образуются за счет отчислений работающих граждан. Вот я работаю, отчисляю средства в пенсионный фонд, а из этих средств моей маме — пенсионерке — платят пенсию. Иными словами, работающие граждане производят некий объем ценностей, от которых часть отделяется и передается в пенсионный фонд и потом распределяется между теми, кто ценностей не производит — по возрасту или по болезни.

То есть если мы переведем все это в некое натуральное хозяйство, то это будет выглядеть примерно следующим образом. Я произвожу десять чанов какого-нибудь варенья в единицу времени, а есть пенсионеры, которые не производят варенья, но им тоже надо что-то есть. И вот мы все вместе (общество) договорились, что каждый по чану того, что он производит: кто чан варенья, кто чан крупы, кто чан творога, — будет отдавать в пенсионный фонд, а там уже это добро будут распределять между неработающими гражданами.

И теперь — что такое «повысить пенсии»? Это значит, что пенсионерам будут давать больше, чем дают сейчас, и это автоматически означает, что у меня должны взять больше чанов. Не один чан с вареньем, а два или даже три. А больше неоткуда, потому что сколько мы произвели чанов (я — варенья, кто-то — крупы, кто-то — творога) — это все, что у нас есть. На всех! Причем из моих чанов еще часть я должен буду отдать — на оборону (армия), на охрану правопорядка (милиция), на образование юных граждан моей страны («бесплатное» образование), на «бесплатную» медицину и так далее. Это все налоги — «социальный», «подоходный», всякие «НДСы» и так далее. Из них получаются зарплаты врачам, учителям, ученым, военнослужащим, МВД, ФСБ, ФАПСИ, зарплаты чиновникам, «оборонный заказ»… Вы считаете? У меня уже четыре чана осталось, а то и три, а то и два. И вот я со своими оставшимися у меня чанами выхожу на улицу и говорю: «Кто поменяет чан варенья на чан мяса? Мяса хочу…» Разгуляево! И ни в чем себе не отказывайте…

В круге пятом:

Я и другие

Мы традиционно делим окружающий нас социальный мир на «правых» и «неправых», на «наших» и «не наших», на «своих» и «чужих» — это, так сказать, закон психологического жанра. Человеку важно понимать — кто он, а для этого он должен с кем-то или с чем-то идентифицироваться, или, что даже удобнее, просто с кем-то или чем-то находиться «в контрах».

Но что если все существовавшие прежде порядки и системы отношений перестали работать? Что если все поменялось настолько, что стало непонятно — кто где, кто за кого, кто мы и как нам быть? Что если, иными словами, мы больше не можем идентифицироваться с чем-то «хорошим» против всего «плохого»? Это, по крайней мере с психологической точки зрения, катастрофа.

Эту катастрофу мы всей страной недавно пережили. И на уровне социального взаимодействия, если о нем говорить, это выразилось, во-первых, в утрате авторитетов — то есть тех людей, на которых бы мы могли и хотели равняться (читай — идентифицироваться), а во-вторых, как следствие, в ощущении сиротства. Последнее же мы ощущаем как тотальное чувство несправедливости…

В этой главе мы проделаем обратный путь — от чувства несправедливости к феномену авторитета.

У нас сейчас есть иллюзия, что с экономикой все замечательно, потому что нефть только дорожает на мировых рынках. Но ведь это все дело случая… Как только нефть падает до себестоимости ее добычи (что и случилось в конце 90-х) — а в России достаточно высокая себестоимость добычи нефти, — налоги от нее в бюджет резко сокращаются, и привет… Оказывается, что в России работающих граждан (не бюджетников), производящих некий продукт (чаны), — с гулькин нос, и на их отчисления в бюджет, в пенсионный фонд невозможно ни пенсии нормальные выплатить, ни бюджетников содержать, ни в армии порядок навести. Все — до свидания! Дефолт. Поминай как звали.

Сейчас мы тупо проедаем свои природные богатства (именно эти средства составляют в настоящий момент львиную долю государственного бюджета), по сути — воруем их у будущих поколений. А так-то бюджет складывается из прямых отчислений от наших заработков, от того, сколько и каких ценностей мы произвели. В общем, сколько мы произвели продукта на всех, столько и будет. А просто так, ниоткуда, деньги не возьмутся. И это — то, что мы произвели, — мы должны будем разделить на всех: пенсионеров, инвалидов, а также — на образование, на здравоохранение, на детей бездомных, на государственное обеспечение, на защитников отечества. Это все будут мои и ваши — работающих граждан — «чаны». Мы их производим и ими делимся.

Деньги — вещь очень понятная и осязаемая, только надо понимать — откуда они. И их надо зарабатывать, а если ты хочешь чего-то бесплатно, то должен понимать, что это будет только за счет кого-то — или чьих-то «чанов», или за счет нефти, то есть за счет твоих детей. Если я хочу «бесплатную» медицину, то должен быть готов к тому, что государство в ответ на это мне скажет: «Хорошо, только с тебя теперь — в счет „социального налога“ — два чана твоего варенья вместо одного». Если кто хочет бесплатное образование и улучшение его качества, то извините, пожалуйста, еще «чан». Тут все просто как дважды два.

Но мы до сих пор совершенно не готовы перестроить свое мышление. Не понимаем, что мы все находимся в одной лодке. Причем у нас есть те, которые гребут, те, которые не могут грести по объективным причинам, и те, кто филонят — дурака валяют. И в целом можно, мне кажется, понять, что те, кто гребут, не прочь выкинуть из лодки тех, кто филонят. А когда они гребут за тех, кто болен или стар и потому грести не может, то последние должны сказать им за это «большое спасибо», а не плевать вслед, как у нас часто случается.

Ненавидеть богатых, не любить успешных, не дорожить талантами — это рыть себе могилу. Богатые, успешные и талантливые как-нибудь без этой нашей «любви народной» обойдутся, но, ощущая негативное отношение к себе, они вряд ли сделают для этого народа хоть что-нибудь. Вылезут из нашей общей лодки, пересядут в лайнер океанский, и до свидания. А вы уж тут — радеющие за «социальную справедливость» — барахтайтесь как придется. Причем надо сказать, что гребут эти богатые, успешные и талантливые далеко не в идеальных условиях — тут и волны, и шторм, и цунами… Производство, бизнес — это же не курорт никакой. Если кому-то так кажется, то он, мягко говоря, заблуждается.

Мы — это то, как мы относимся к другим людям

Допустим, вы более-менее состоятельный человек и можете позволить себе то, чего другие, в силу ограниченности средств, позволить себе не могут. В результате вам часто приходится сталкиваться с негативной эмоциональной реакцией людей, которые, как вам кажется, будут осуждать вас за ваше буржуинство: «Наши люди в булочную на такси не ездят!» Но эта их эмоциональная реакция является неправильной, они не имеют права вас за это осуждать, вы же не за их счет на такси едете. Вы едете на свои, кровно заработанные деньги. Вам удобней воспользоваться этим видом транспорта и заплатить таксисту, нежели потратить время и нервы на метро. Это вам даже экономически выгоднее, ведь вы быстрее приедете домой, в офис и сядете за работу. В этом смысле реакции человека, который «запрещает» вам (условно говоря и в больших кавычках) ехать на такси, — это неправильное поведение. Давайте примем это.

Но давайте поймем, как вы об этом думаете. Вы боитесь спровоцировать негативные чувства окружающих своей финансовой состоятельностью — вот механизм вашего поведения в данной ситуации. А почему такая «неудобная» ситуация вообще возникла? Потому что у этого человека неправильные представления о справедливости. Он считает, что если он ездит на общественном транспорте, то, значит, и все должны ездить на общественном транспорте. И никто в целом мире не может зарабатывать денег больше, чем зарабатывает он, потому что он, как ему кажется, тратит все возможные усилия на улучшение своей жизни, а у него при этом денег на такси нет. В общем, отсюда вся эта логика. Точнее, «оттуда».

А теперь давайте разбираться… Если кто-то сует пальцы в розетку, вы, по большому счету, не имеете права запретить ему делать это. В конце концов, это его жизнь, его пальцы и все остальное, возможно, даже розетка его собственная. Но, наверное, вы не будете поступать так же, желая составить ему компанию. Кроме того, вы вряд ли будете агитировать его поступать подобным образом и, надо полагать, не станете молчать, когда он все-таки предпримет такую попытку. Короче говоря, если человек делает что-то неправильно, а вы об этом знаете, то вы, как минимум, не будете его поддерживать, как максимум — попытаетесь ему в этом деле воспрепятствовать.

Но почему в случае с розетками нам все понятно, а вот в случае с неправильными, ложными убеждениями других людей мы поступаем иначе? Мы это делаем потому, что радеем за психическое здоровье нашего визави, или же потому, что мы боимся за самих себя? Я думаю, что все-таки последнее. А он продолжает совать пальцы в розетку, ни о чем не подозревая… Вот такая забота о ближнем.

Люди — это в определенном смысле психические агенты, живущие внутри той идеологической среды, которая их формирует, конституирует. Но ведь эту идеологию можно и реформировать, и создавать заново. Вот мы, например, с вами так думаем, а потом и другие люди к нам присоединяются. И в результате мы меняем жизнь вокруг себя, меняем в ту сторону, в которую нам хотелось бы ее изменить. В общем, с одной стороны, просто говорим, а с другой — занимаем активную жизненную позицию.

Помню, пришло ко мне на программу одно очень трогательное письмо. Писал его восьмилетний мальчик. Мол, подскажите, доктор, что делать. «Есть у нас одноклассник, который всех лупит направо и налево. Родители на него никак не воздействуют, а у нас все ходят в синяках. Я даже записался на секцию дзюдо, чтобы дать ему сдачи». Мой ответ состоял из двух частей. Первая: дорогой друг, не хочется тебя огорчать, но на этом примере ты должен понять и запомнить на всю оставшуюся жизнь — мир так устроен, что в нем всегда найдутся люди, которые будут вести себя неправильно. Мы всегда будем сталкиваться с ситуациями, в которых другие люди ведут себя «неправильно». Это неизбежность, с этим ничего не поделать. И нужно просто принять тот факт, что такие люди есть. Мы внутренне не должны делать наличие таких людей и ситуаций в мире своей личной трагедией.

А второе, что я тогда сказал в ответ на письмо моего юного телезрителя, — это напомнил ему, что, кроме «я», есть еще и «мы». Слово такое — «мы». Коллектив! Вот класс, и этот товарищ мутузит каждого по отдельности. То есть я так себе это представляю: он одному всыпал, другие стоят в сторонке, платочки в руках теребят. Потом подошел ко второму, ему тоже попало. Остальные в сторонке, ждут, видимо, кому следующему достанется. Никто не высовывается. Нормальное дело? По-моему, ненормальное. Если есть у вас позиция по определенному вопросу, то не надо стоять и молчать. Вы коллектив, вас много. У вас есть ваше общественное мнение.

И это хорошая вещь — общественное мнение! Особенно если это мнение, а не предрассудок и не массовая истерика. Именно мнение — то есть подумали, оценили, оценками обменялись, все позиции выслушали, консолидированное мнение приняли и высказались. Это нормально, и это правильно. Но детей этому, видимо, никто не научил. Раньше учили, теперь — нет. И вот этот «герой» теперь безобразничает безнаказанно, полагая, что это норма жизни. Но если вы, все побитые, собираетесь и определяете, что это неправильно, что вы этим недовольны, вы же — сила. Вы можете принять решение более не поддерживать контакт с этим товарищем, совместно реагировать на его выходки, поддерживать друг друга, вставать стеной. И ему придется изменить свое поведение. Придется. А куда деваться?.. Он не сможет и дальше противопоставлять себя группе, которая организовалась и имеет общий взгляд на происходящее.

И мы точно так же должны консолидироваться. Мир взрослых в данном случае ничем не отличается от мира детей. В обществах, где в целом преодолены проблемы националистических настроений, это случилось только за счет того, что сначала появились люди, которые говорили, что так нельзя. Потом они нашли людей, которые их стали поддерживать в этом, а в результате такая позиция стала законодательной практикой и притеснения по национальному признаку прекратились. Соответственно, единственный способ — начать говорить об этом.

Когда вы думаете молча, вы не можете узнать, вы одна так думаете, или я тоже так думаю, и еще двадцать людей так думают, и еще сто пятьдесят. Когда мы не говорим о том, о чем мы думаем и как мы думаем, мы не можем узнать, сколько нас — думающих таким образом. И мы уверены, что нас мало. А полагая, что наше мнение эксклюзивно, что единомышленников у нас нет, мы не можем изменить ситуацию, которая нас не устраивает. Но когда я точно знаю и понимаю, что огромное количество людей думает так же, как и я, что я не сумасшедший, то получается, что, отстаивая свою позицию, я вовсе не демонстрирую свой эгоизм, я отстаиваю мнение большой группы людей. И одно это дает мне ту внутреннюю уверенность, которая позволяет мне значительно более конструктивно вести мой разговор с оппонентами, с людьми, которые пока меня не понимают.

Причем я здесь не имею в виду ситуации, когда человек говорит: «Я, от лица всех пенсионеров, хочу сказать…» Боже упаси! Никто не может выступать от лица «всех пенсионеров», равно как и «всех работников бюджетной сферы», «всей молодежи» и так далее. Каждый из нас выступает от своего собственного, личного, глубоко индивидуального лица. В общем, каждый из нас говорит сам за себя. Но просто, когда мы знаем, что это наше мнение разделяют другие люди, мы перестаем чувствовать себя ущербными, а свое мнение воспринимать каким-то неполноценным и не стоящим внимания. Мы получаем силу. А сила необходима. Особенно если направлена она на защиту интересов других людей.

Миф о справедливости

Что такое абстрактная справедливость? Фантазия и бессмыслица. Не бывает абстрактной справедливости. Вот крокодилы, например, сильные животные, мы на них смотрим и ужасаемся, думаем, что они хищники и людоеды. И вот кажется, повезло же им — сильные и зубастые, и все у них хорошо. Но при этом никто не задумывается над очевидным фактом: из ста маленьких крокодилят, вылупившихся из родительской кладки, до взрослого, половозрелого состояния доживут только три малыша, а девяносто семь — умрут. Вот такая цена жизни этих сильных животных, у которых «все хорошо». А теперь можно поговорить о справедливости, но только с точки зрения крокодилов… В США из сотни открываемых «дел» (бизнесов) успешными оказываются не более пяти — и то когда экономика на подъеме. Справедливо это или нет? Или все крокодилы должны выжить, а все вновь открывшиеся малые предприятия должны принести баснословные состояния? Ну нет, наверное.

Но в нас прочно засел миф о некой справедливости. При этом давайте попытаемся понять, какой такой смысл мы вкладываем в это слово? Здесь главная конструкция — «мне должны». Почему — они богатые, а я бедный? Почему — кто-то здоров, а я болен? Почему — кто-то родился красивым, а кто-то не очень? Несправедливо! То есть справедливость — это желание, чтобы у меня было все, чего я хочу. Никто же не хочет быть бедным, больным и некрасивым в этой конструкции! Все хотят в момент рассуждений о справедливости быть богатыми, здоровыми и прекрасными необыкновенно. Вот это, мол, было бы справедливо…

Эта установка, требование — «мне должны» — присуща в той или иной степени каждому человеку, но в России она имеет трагическую судьбу и трагические же масштабы. Это просто какая-то навязчивая национальная идея — идея справедливости, которая кем-то когда-то была вероломно попрана. Почему так получилось, я думаю, понятно. У нас отняли родину, люди потеряли и моральные ценности, и материальные (я имею в виду доперестроечные накопления и прежние, какие-никакие, социальные гарантии). Но ведь это не вопрос причины — почему мы оказались в такой ситуации, это вопрос реакции — как мы повели себя в ней. Не думаю, что положение у немцев после Второй мировой войны было лучше нашего, но они взялись за дело и сейчас являются мировыми лидерами. А мы — нет. Мы расклеились.

Эпоха застоя породила своеобразное иждивенчество. И это объяснимо: ведь когда действует абсолютная уравниловка, совершать подвиги бессмысленно. Если, что бы ты ни делал, результат будет все равно одинаковым, одним и тем же, то легче вообще ничего не делать. А когда ты привыкаешь ничего не делать (а к «хорошему», как известно, привыкают быстро), но при этом хоть что-то получать, то и возникает это пресловутое — «мне должны». И это, возможно, самый опасный, самый зловредный миф нашего массового сознания, и из него все вытекает.

Если я не понимаю, что это моя жизнь, что я в ней действующая сила и полновластный хозяин, а поэтому сам должен с ней что-то делать, — я не построю нормальные отношения с детьми, у меня не будет счастливой семьи, не будет работы, которую бы мне хотелось. У меня вообще ничего не будет. Это закон.

В нашем замечательном советском обществе была установка: за нас все решают, не высовывайся. Если партия сказала: «Надо», — ты ответил: «Есть», и без вопросов. У нас было все определено — хочешь ты этого или не хочешь. Но при этом система гарантировала определенный «соцпакет», а она у нас действительно очень много чего гарантировала. Играя по правилам, ты мог рассчитывать на стабильную и вполне себе вольготную жизнь. Это был такой достаточно честный договор между человеком и властью. И в целом система не глумилась над людьми, которые играли по ее правилам. За исключением, конечно, 30-х годов, когда какие-либо правила перестали действовать. Массовая паранойя внесла в этот договор свои коррективы… Но там ведь одна война была, затем другая. Далее порядок был установлен.

И вот из этой прошлой советской жизни осталась у нас эта установка про «справедливость». «Справедливость» была коньком советской идеологии, у нас вообще была страна справедливости: «СССР — оплот мира», «Всем равные возможности», «От каждого по способностям, каждому по труду» и так далее. И мы так уверовали в свою собственную, генетически присущую нам, буквально наследственную справедливость, что совершенно позабыли, что справедливость — это не манна небесная, а то, что мы можем сделать, если очень постараемся. Вообще социальная справедливость обеспечивается «общественным договором» — когда работающая и более успешная часть нации принимает на свои ответственные поруки тех, кто в силу тех или иных причин не может обеспечить себе достойный уровень жизни. Социальную справедливость надо делать, она — результат труда. Но нет, мы об этом даже не задумались. У нас в головах все еще какая-то абстрактная, эфемерная, но при этом Высшая справедливость!

Общественный договор — это великая штука. Есть люди, которые просто по состоянию здоровья не могут обеспечить себе достойную жизнь, есть дети и старики, которые в силу своего возраста не способны обеспечивать себя. И нам эти люди, во-первых, не посторонние — они наши дети, родители, друзья; а во-вторых, это и мы сами — все мы были детьми, большая часть из нас доживет до престарелого возраста, каждый из нас может заболеть, лишиться здоровья, получить инвалидность и так далее. И учитывая все это, мы — те, кто сейчас работает и создает материальные ценности, — берем на себя обязательства помогать тем, кто не в силах сам позаботиться о себе.

Отсюда из наших заработков и отчисления в бюджет — на образование, на здравоохранение, на пенсии и социальные пособия (сюда же примыкают культура и фундаментальная наука). Одна часть общества фактически содержит и себя, и другую часть общества, потому что та — другая — не может этого сделать. Работающие, условно говоря, содержат тех, кто не работает (или не производит материальных благ). А деньги на пенсии, зарплаты бюджетникам, образование и так далее — они не из воздуха берутся. Их зарабатывают и отчисляют из своих заработков те, кто производит материальные ценности.

Сейчас мы платим пенсии старикам, через тридцать лет наши дети, которых мы сейчас содержим (опять же — разного рода пособия, отпуска по уходу за ребенком для матерей, бесплатная медицинская помощь, образование и т. д.), будут платить нам, потому что мы уже не сможем заработать на себя. Сейчас мы платим больным и инвалидам, а завтра мы будем больными и инвалидами, и нам тоже будут помогать. И не по абстрактной справедливости, а по условиям нашего общественного договора.

Общественный договор (или социальный договор — как угодно) — это на самом деле и есть самая настоящая, сделанная нами, нашими руками справедливость. Не какая-то маниловщина — «мир во всем мире», «свобода, равенство и братство», а фактическая, осязаемая, верифицируемая справедливость цивилизованного общества. Вот такая справедливость может быть. А абстрактной справедливости, где есть некая Высшая Сила, которая, собственно, эту справедливость и производит, — ее нет. Ну не существует такой справедливости!

Отобрать и поделить

В цивилизованных государствах с развитой экономикой отношение к богатым людям — хорошее, почтительное, они уважаемые люди. Их не ненавидят, им не завидуют черной завистью, у них учатся их успешности. В Америке существует, можно сказать, целый культ self-made человека — человека, сделавшего себя, добившегося большого успеха своими личными усилиями и стараниями. А у нас?.. «Олигарх» — слово ругательное.

Впрочем, про «олигархов» вопрос особый. Вот спросите меня: «Справедливо ли, что несколько людей, кучка какая-то, горстка — воспользовались ситуацией в стране, царившим хаосом и распределили между собой ценности, которые, по большому счету, к ним никакого отношения не имели и были достоянием всего народа?» Отвечу: «Несправедливо». Мне было восемнадцать лет, когда ваучеры раздавали, я был военнослужащим. Как я мог в таких обстоятельствах своим ваучером правильно и эффективно распорядиться? Всей семьей отдали в какой-то фонд, и до свидания. Несправедливо. Обман. Чистой воды.

Но после этого спросите меня: «А был ли другой путь? Могло ли все произойти иначе?» И я отвечу, не дрогнув ни единым мускулом: «Нет, не могло». Почему?

Потому что история не пишется в сослагательном наклонении. Не пишется — ну хоть ты тресни! Случилось то, что случилось. Такие были обстоятельства, такая была ситуация. Да, какие-то люди оказались, как говорят в таких случаях, «в нужном месте и в нужное время». Да, они сориентировались и воспользовались моментом. Да, они получили то, что им не предназначалось. Но были бы не они (данные, конкретные персонажи), были бы другие. В этом жестокая-жестокая правда.

«А могло ли случиться в принципе по-другому?» — вот вопрос. И я отвечу: «Нет, потому что мы такие». Мы не китайцы — мы не знаем, что такое «поступательность развития», мы не так высоко ценим авторитет, чтобы слушать его завороженно и подчиняться каждому его призыву внутренним движением души. Мы вообще этого не умеем, нас только если напугать ужасно, то мы готовы, а так, при хорошей-то конъюнктуре да на свежую голову, — и не уговаривайте!

«Кто был ничем, тот станет всем» — вот это наш размерчик! «До основанья, а затем…» — вот это по-нашему! Аж дух захватывает! Но так, чтобы постепенно, поступательно, последовательно, скучно и нудно, — это не про нас, увольте. Наступит смутное время — одни голову в песок, а другие — вперед и с песней: «Грабь награбленное». «Плохо лежало», так что, извините, я не виноват. «Мимо проходил…»

В общем, справедливости во время приватизации никакой не было. Это правда. Но другой формы распределения «народного хозяйства» в нашей стране, в нашей культуре быть и не могло. И я говорю об этом совершенно уверенно. Потому что если бы могло быть по-другому, то было бы по-другому. Но было так, как было. И именно данный факт, а вовсе не доктор доказывает это.

Кроме того, даже если допустить, что и могло быть иначе, то ведь все уже случилось. Совершенная глупость махать кулаками после драки.

Другое дело — извлечем ли мы для себя уроки из произошедшего, будем ли мы постепенно превращать сложившуюся в эпоху хаоса экономическую систему в нечто более здравое и верное, добьемся ли мы более оправданного с точки зрения здравого смысла распределения материальных благ между гражданами страны… Вот это вопросы, на которые нам следовало бы ответить, причем самим себе. А ответив — идти на выборы. Другого пути, как бы мы к этим выборам ни относились, нет.

В отношении же случившегося остается утешаться двумя вещами. Во-первых, наша буржуазная революция, а у нас в 1991 году именно буржуазная революция случилась, была вовсе не самой ужасной. Вспомните, что французы во время своей буржуазной революции отчебучили, и сразу станет понятно, что наши национальные особенности не так уж плохи. По крайней мере, мы не гильотинировали всех направо и налево. Да и Чаушеску не расстреливали. А во-вторых, первые «олигархи», которые никуда не годились, были экономической эволюцией выбракованы — или разорились, или на тот свет отправились. Оставшиеся, как ни крути, оказались вполне себе неплохими управленцами. «Зарплаты», правда, у них завышены — тут и говорить не о чем. Но то, что они с задачей своей справились и смогли в целом, худо-бедно, удержать экономику страны на плаву, — это, несомненно, результат.

А ненавидеть их… Дурное дело, конечно, нехитрое. Толку-то? Ну, допустим, мы благородно ненавидим их, но они за это примерно так же ненавидят нас. Симметричный, казалось бы, ответ… Но не будем забывать — ценности-то и рычаги у них. Захотят ли они делиться своим благополучием с теми, кто их ненавидит? Не думаю. Захотят ли они думать о «социально ответственной политике», если общество в массе своей их презирает? Сомневаюсь. Да и вообще, как они будут думать о тех, кто их ненавидит? «Народ — быдло», — так они и будут думать. И в целом их тоже можно понять. Они-то не считают, что они в чем-то провинились. Они работают, рабочие места создают, экономику развивают. В результате всем может стать лучше. За что их ненавидеть? В общем, станет лучше только в том случае, если мы от ненависти своей сможем избавиться.

Можно понять человека, который не хочет работать «на дядю». Это мало кому понравится. Но есть набор поступков, которые мы можем совершить и прийти к другим результатам — начать работать на себя, а не «на дядю». Всегда, выбирая свое поведение, свои поступки, мы на самом деле выбираем не то, что будем делать сейчас, а результат, который получим в будущем. И когда ты начинаешь так думать, то понимаешь, что нет никакой катастрофы в том, чтобы какое-то время поработать «на дядю», потому что никто не лишает тебя возможности в другой, более выгодной для тебя ситуации принять другое решение и начать работать на себя. Однако же часто проблема как раз в том, что о работе ни на какого «дядю» речь не идет совсем.

Нам кажется, что если собственник бизнеса получает прибыль, а мы только зарплату, — то это, мол, не справедливо. Но это не так. Если этот собственник украл этот бизнес у государства (у нас с вами то есть), то да, конечно, налицо несправедливость, и правильно было бы на такого «дядю» не работать из принципа гражданской ответственности. Но если этот бизнес не украден, а построен, то речь идет как раз о справедливом распределении: тебе создали условия для работы и дали зарплату, а тот, кто создал и дал, — получает прибыль.

Привыкли ли мы так думать? Боюсь, что нет. Мы не привыкли думать о своей жизни, что это наша, моя жизнь, и все зависит от того, как мы ею распорядимся. Нет ответственного отношения к тому, что такое «моя жизнь». Понимания, что вот она, выдана мне. Что родился я и я же умру, и должен провести этот промежуток времени так, чтобы быть счастливым. Все остальные идеи о том — почему мы, откуда мы и зачем, являются, к сожалению, абстрактными и базируются только на вере. Можно верить в то, можно в это, но все это только гипотезы, допущения. А из ощутимых, фактически существующих факторов, определяющих качество и ценность нашей жизни, это только вопрос удовольствия — в самом широком смысле этого слова (то есть это далеко не только физические удовольствия, но и эмоциональные, чувственные, интеллектуальные). Удовольствие, которое мы получаем от нашей жизни. Удовольствие, которое, кстати сказать, нам никто не обязан организовывать.

В общем: «It’s my life!» Это твоя жизнь. Живи и распоряжайся ею. Не думай, что кто-либо сделает это за тебя. Займись ею. Сделай ее такой, какой ты хочешь ее видеть. Ощути счастье этого факта — ты хозяин своей жизни! «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» — эту фразу надо переделать. «Я другой такой жизни не знаю, где так вольно я могу дышать» — окромя моей собственной, разумеется. Так будет правильно.

Да, в этом мире есть лишь один человек, который способен нас контролировать, который распоряжается нашими возможностями, резервами и свободами. Этот человек — мы сами. И это право контроля — есть личная привилегия и личная ответственность каждого из нас. Но мы как-то совсем не радуемся, когда вдруг осознаем, что, кроме нас самих, наша жизнь никому особенно не нужна. Что, кроме нас самих, никто не будет заниматься улучшением ее качества, ее пространства и глубины, ее продолжительности.

В нас по-прежнему живет этот миф, что мы живем в некой огромной, очень богатой стране и потому, соответственно, нам кто-то что-то за это должен, но не дает. Да, мы живем в огромной и богатой стране, но эта огромность и это богатство находятся «в потенции». Все это еще надо освоить, превратить из возможного в действительное. И для этого необходим труд. Иными словами, у нас по сравнению, может быть, с другими странами больше возможностей, но и для реализации этих возможностей нужны соответствующие — очень значительные — вложения с нашей стороны.

Но мы — нет. Вкладываться не готовы, а получать — всегда пожалуйста. И дальше начинаются странные разговоры про справедливость. Когда началась приватизация и каждому за его ваучер абстрактно пообещали автомобиль, никому и в голову не пришло, что этот автомобиль еще должен кто-то произвести. Причем не просто кто-то, а мы же сами и должны это сделать.

Нельзя поделить шкуру неубитого медведя, но мы не только ее делили. Мы в мечтах уже и примерили ее на себя, и тепло ощутили в собственном воображении, а потом впали в негодование, потому как нам показалось, что с нас эту шубу стянули. А ее никто не стягивал! Более того, заветный медведь еще из бора шишкинского не вышел — жив-здоровехонек. Мы делили то, что только возможно, а вовсе не то, что уже есть в наличии.

Наш главный миф — это вопрос о справедливости, а главная проблема — отсутствие ответственности за свою собственную жизнь. Такому человеку кто-то должен предложить что-то такое, что ему понравится. «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…» То, что для этого перелета вертолета необходим бензин, да и кино еще, собственно говоря, нужно снять, а это дело затратное, плюс не обойтись и без денег на аренду кинозала, — это все у него в голове как-то не укладывается.

Перед каждым человеком стоит выбор альтернативы — обижаться на абстрактную жизнь или заниматься своей конкретной жизнью. Да, далеко не сразу все получается — это у всех так. Но странно думать, что проблема только в том, что пока «просто не те волшебники прилетают», но в какой-то момент обязательно налетит тот, который нужен. У нас не будет другой жизни, кроме этой! Поэтому ты или действуешь — сам, или нет. И никакой другой альтернативы.

Нам «должны», например, бесплатную медицинскую помощь. А я, просто как врач, вообще не понимаю смысл этого словосочетания — «бесплатная медицинская помощь». Ее не существует в природе — этой «бесплатной медицинской помощи». Кто-то за эту помощь все равно платит. Для того чтобы обеспечить медицинскую помощь, необходимы врачи, которые обучены, а на образование нужны деньги, потому как никто не будет их просто так обучать, им нужно платить зарплату, потому что, есть клятва Гиппократа или нет этой клятвы, и педагогам, и самим врачам надо на что-то жить. Необходимы медикаменты, которые нужно еще изобрести, исследовать, начать производить; лаборатории, научные центры, заводы и так далее. Нужно, кроме того, построить медицинские учреждения, где будет вестись прием больных, а на это тоже, как ни странно, нужны деньги: на стройматериалы и зарплату рабочим, далее — на оборудование, которое должно быть закуплено. Электричество, вода, отопление, расходные материалы и так далее. На все это требуются деньги. Медицина в принципе не может быть бесплатной. Это вообще — очень дорогое удовольствие!

И когда государство говорит: «бесплатная медицинская помощь» — оно в некотором смысле вводит людей в заблуждение. На самом деле оно говорит, что готово оплатить, невзирая на лица, так сказать, определенный объем медицинской помощи. И все. Насколько богато, настолько и способно. В конце концов, богатство государства — это не какие-то секретные тумбочки с деньгами, это наш ВВП (внутренний валовой продукт), производителем которого мы с вами и являемся. Если же вы хотите получить медицинскую помощь в большем объеме и лучшего качества, государство, к сожалению, помочь вам не может. Дальше только из своего кармана.

Помереть от аппендицита государство вам, конечно, не даст — вы дороже стоите, чем эта операция, но вот пересадку сердца вряд ли обеспечит. «Скорая помощь» — это пожалуйста, потом еще чуть-чуть, а дальше: «думайте сами, решайте сами — иметь или не иметь». И еще государство сказало: «Понимаете, мы не хотим эпидемий, мы не хотим сонма сумасшедших на улице, поэтому мы без страха и упрека оплатим борьбу с инфекционными болезнями и психиатров в больницах. Ну еще что-нибудь по акушерству-гинекологии — мы заинтересованы в детях». И привет.

Так что государство лукавит, и вместо того, чтобы бороться с этими массовыми заблуждениями наподобие «бесплатной медицинской помощи», оно только закрепляет их в сознании своих граждан. «Бесплатная медицинская помощь», «бесплатное среднее и высшее образование» — все эти казусы речи не дают разглядеть, как обстоят дела на самом деле: «Откуда дровишки?»

Если бы вся эта механика финансирования «бесплатных» мероприятий государством озвучивалась, если бы об этом говорили открыто, внятно и честно, то, возможно, многие люди давно задумались бы о том, что пора уже кончать болеть хроническим детством под названием «справедливость».

У нас же никто не думает толком ни о своем здоровье, ни о своем образе жизни, ни о профилактике болезней. Есть, правда, отдельные индивиды, которые мочу пьют для подъема жизненного тонуса (и это, вроде как, совершенно бесплатно). Но это, простите меня, ни к медицине, ни к здоровью никакого серьезного касательства не имеет.

Точка отсчета

Впрочем, даже если все это правильно, можно ли мотивировать человека одной только пламенной речью? На три минуты хватит. В лучшем случае. А так — нет. Если эта пламенная речь затрагивает его желания, его амбиции, его страхи, мы получим «энтузазизм», который поломается ровно в ту секунду, когда человек столкнется с первыми жизненными трудностями, которые надо преодолеть, чтобы получить желаемое. А обстоятельства, внешние условия, в отличие от пламенных речей, продолжают действовать изо дня в день, изо дня в день. И они помогают человеку перебарывать самого себя, достигать результатов и двигаться дальше.

Человека лечат обстоятельства. У меня на разных работах было много сотрудников, и с определенного момента я стал пользоваться одним правилом: не надо продолжать инвестировать в человека силы и средства, если ему были предоставлены какие-то возможности, а он ими не воспользовался.

Появляется у меня новый сотрудник — человек хороший, но я ему дал задание, а он его не выполнил. У него нашелся миллион причин, почему он этого не сделал. Эти причины могут быть разными, они могут быть вполне объективными, но тогда он должен сказать: «У меня была такая-то причина, я не успел. Но я сделаю. Убьюсь, но сделаю. Это сделаю вот в такие-то сроки, а вот это вот с такими-то поправками, а недостаток компенсирую вот такими-то действиями». То есть он занимает активную позицию моего партнера в решении некой задачи. И мы работаем дальше. В ситуации же, когда он ничего не делает, объясняя свою бездеятельность разными благовидными предлогами, он просто не получает второго задания. Ну потому что у меня всегда есть кому его выполнить должным образом… И мне кажется, что это единственный правильный путь. Таким образом мы помогаем тем, кто работает, а тем, кто не работает, создаем условия, при которых они будут вынуждены работать. А это, поверьте, самая настоящая, реальная помощь.

Но почему одному интересно и он хочет работать, и «несправедливость» ему, как плохому танцору, не мешает, а другому — нет, и не интересно, и мешает, и ждет он потому, что таки случится заветное «чудо» и все, как-то само собой, станет прекрасно и замечательно? Дело, как это ни странно, в нашем иерархическом инстинкте. Человек, как существо стайное, нуждается в вожаке (все люди таковы, даже любой вожак вожаков — тоже таков). Но чем мы отличаемся от других стайных животных — так это тем, что, во-первых, «вожаками» для нас могут быть не только люди, но и идеи (идеологии), или Бог, например (хотя Он и не видим, а для многих и вовсе — абстракция). А во-вторых, «вожаков», в отличие от других своих «братьев меньших», человек выбирает не по размеру особи и не по ее физической силе (да это и странно было бы — в эпоху огнестрельного оружия и немирного атома), а по каким-то другим совершенно признакам… Короче говоря, «вожак» для человека — это, в переводе с зоологического на социологический язык, «авторитет», то есть человек, который в каком-то смысле как Бог, и с идеями.

Что поколение последних «революционеров» разрушило в нашем обществе до основания — так это тот самый феномен авторитета. Об отсутствии авторитетов было заявлено во всеуслышание — памятники демонтировали и ломали, а новых, как вы, наверное, заметили, не появилось. Ну, за исключением нескольких — «политкорректных»: Пушкину и Петру I — работы Зураба, а все остальное — тихонько так, без помпы, в садике каком-нибудь. Советская власть в свое время тоже «зачистила» памятники, но она тут же принялась ставить новые, причем на каждом углу. А революционеры 90-х — нет. Порушить порушили, а замены никакой не предложили.

Но общество не может жить без авторитетов, без общественно значимых фигур, на которых можно равняться, которыми можно гордиться. Мы нуждаемся в том, чтобы в нашем пространстве были люди, к которым хочется прислушиваться, чьи заветы хочется исполнять! Не может общество жить без таких людей, чахнет, сохнет и дохнет.

А у нас даже на деньгах — «виды» вместо «лиц». В США — великие президенты, в Великобритании — королева, на национальных валютах Европы, пока их не упразднили, тоже были лица людей, которыми каждая конкретная страна гордилась, которые олицетворяли ее, с которыми она самоидентифицировалась. А у нас ведь, даже если референдум по этому вопросу провести, договориться невозможно. Кого на рублях печатать? Загадка! Нет авторитетов. А если нет авторитетов, всех посвергали, а новых не создали, то как вообще обществу и каждому из нас в отдельности, внутри самого себя, организовываться?..

Да, мы хоть и люди, но живем «стаями»: у нас маленькие стаи есть — семья, например, а есть и большие — страна, народ. У кого-то, правда, не стаи, а своры, но это отдельный разговор. Но в отсутствие авторитетов невозможно быть в стае — передерутся все и поубиваются. Необходим авторитет, который самим фактом своего присутствия способен предотвратить подобное безобразие.

Вот для кота, например, не существует авторитетов, но он и не стайное животное. Тогда как собака — стайное. Кот — он сам по себе, и вы ничего не можете с этим поделать. Его можно ограничить, но его невозможно воспитать. Поэтому, если вам не хочется, чтобы он разбился, вы просто не пускаете его на балкон. Вы не можете надрессировать его не выходить на этот балкон, потому что вы для него не авторитет. Если же собаке хозяин скажет: «Пойдешь на балкон, я тебя… В общем, советую не ходить!» — то собака будет сидеть себе смирно под дверью и в полном довольстве собой, потому что хозяин — вожак его стаи.

Но сейчас получилось, что мы поведенчески все больше напоминаем «котов», хотя психобиологическая сущность осталась прежней. Куда она денется? То есть авторитет нам по-прежнему нужен, а его нет. Когда я шел из школы домой с двойкой — я чего боялся? Меня мама не ругала, я просто знал, что она расстроится. А она для меня была и остается человеком значимым, которого я не могу и не должен расстраивать. Меня не ругали, не пороли розгами за неуды, но я понимал, что есть мама — авторитетная для меня фигура, для которой то, что я сделал, неприятно и больно. И я пытался «соответствовать».

Глупо, конечно, что я в детстве безоговорочно верил в доброго дедушку Ленина. Но я очень благодарен судьбе за то, что в моей жизни все так сложилось. Потому что благодаря этому наивному детскому опыту веры в «великого человека» я натренировался понимать, что в этом мире есть люди, которые лучше меня, умнее меня, краше меня, и потому мне есть к чему стремиться. А современные дети, которые ничего подобного в своем опыте не имели, — все сплошь пупы земли и центры Вселенной. Но без внутреннего развития, без самосовершенствования, которое еще надо осуществить, человек, какие бы права мы за ним ни признавали по факту рождения, не пуп, а пупик.

И если бы я так искренне не верил в гений Ленина, то я бы потом просто не смог бы понять-почувствовать, насколько потрясающе талантлив Иван Петрович Павлов, пронзительно талантлив Алексей Алексеевич Ухтомский, виртуозно талантлив Лев Семенович Выготский, изощренно талантлив Жак Лакан, предельно талантлив Людвиг Витгенштейн, искусно талантлив Мишель Фуко… Этот список гениев, которыми я восхищаюсь — искренне и по-настоящему, — можно продолжать.

Но дело, разумеется, не только в том, что я готов признать за ними их гениальность, могу ее чувствовать. Нет, разумеется. Дело в том, что, поскольку я ощущаю их гениями, я и читаю их работы соответствующим образом — во мне есть должное смирение, чтобы, прежде чем рискнуть возразить талантливому человеку, сделать все, что в моих силах, чтобы понять и вникнуть в то, что он пытался сказать своей работой.

Если автор — гений, он не мог написать ерунды, ведь так? Так. А значит, если ты читаешь и тебе кажется, что это ерунда, значит, скорее всего, ты прочел не совсем то, что было написано. Прочел, но не понял. И дальше следует труд истинного, глубокого, всестороннего изучения предмета. Конечно, и гений может ошибиться. И ошибаются, разумеется. Но заметит ли это тот, кто не умеет ощущать гениальности другого человека и преклоняться перед ней? Нет. Его критика будет лишь свидетельством его глупости, и не более того. По верхам проскакал, ничего не понял, какую-то банальность изрек — и в полном довольстве от себя. Вот что получается, когда из-за недостатка личного опыта у тебя внутри нет умения ощущать чужой авторитет, нет соответствующего «чипа».

Впрочем, все это касается не только гениев, но и просто наших руководителей, например. Умение, способность принять начальника как начальника — это на самом деле не просто, но очень важно (не в смысле «диктатора», не в смысле тупого подчинения). Ведь если ты можешь допустить, что другой человек что-то знает и понимает лучше тебя, несет ответственность большую, чем ты, и вообще — по-настоящему красив в своем деле, тебе хочется у него учиться, тебе есть к чему стремиться, у тебя появляется пространство жизни, ее перспектива. Вот что такое авторитет.

Общественно значимый…

Мы всегда жили в идеологическом обществе — то ли православного толка, то ли коммунистического. И образ вождя всегда у нас сопрягался с этой идеологией. Царь был богопомазан на царство, генсек — при жизни овеян вечной славой КПСС, а после смерти захоронен у Кремлевской стены рядом с главным саркофагом страны. А сейчас? Сейчас — нет. И понятно, что мы по этому поводу испытываем дискомфорт.

Сама же эта идеология — это «сверху» — ниоткуда не возьмется. Мы должны пережить психологически очень тяжелый период разочарований в авторитетах как таковых. Период, надо признать, более чем травматичный для нашей психики. И только после этого появится нечто, во что мы не то чтобы уверуем… Нечто, что станет для нас авторитетом — воплощением священной для нас идеологии.

Просто же авторитетов — не в криминальном и не в идеологическом, а просто в общечеловеческом смысле — в России не было уже я даже не знаю сколько времени. Общих, национальных, народных. Вот Дмитрий Сергеевич Лихачев, например… И на нем у меня список как-то закончился.

Да, мы не только идеологию потеряли. Мы потеряли веру в авторитеты, которые раньше у нас с идеологией были всегда неизменно связаны. При этом потребность иметь некую авторитетную фигуру в национальном сознании никуда не делась, имеется, так сказать, в наличии. Но проблема в том, что ее — авторитетной фигуры — в этом сознании не появится еще очень долго, потому что мы сами пока к этому не готовы. Оскомина разочарования не прошла. Мы боимся снова обжечься. А поэтому не верим никому. Мы всех, кто на это, святое для нас место, будет претендовать, станем обязательно проверять, испытывать и экзаменовать самым отчаянным образом. Под микроскопом будем рассматривать! И теперь представьте себе: авторитет — и под микроскопом… Нонсенс!

Авторитет ведь прекрасен не тем, что он безукоризнен, идеален, безгрешен. Нет, он прекрасен тем, что ему верят. Понимаете? А мы в связи с идеологическим крахом коммунизма потеряли способность верить. Потеряли и испытываем в связи с этим постоянный дискомфорт. Мы неизбежно будем проверять всякий авторитет на ценность, на качественность, на состоятельность. Мы будем ожидать, что каждый новый — ложный, «подстава», что король-то голый. Да, ближайшее время (не знаю, правда, какое) мы будем с параноидальной настойчивостью разрушать собственные авторитеты, при этом остро в них нуждаясь. Вот такой парадокс вырисовывается.

Так что при распаде СССР мы не страну потеряли, как некоторые думают, мы само свое общество потеряли… Это очень существенное уточнение, потому что для человека необыкновенно важно — принадлежать к какому-то обществу, сообществу, группе. Изоляция — смерти подобна. В фактической изоляции люди сходят с ума, а в культурной, идеологической — просто на глазах деградируют.

Мы потеряли общество как социальную структуру. Раньше у нас был и ближний круг, и дальний круг. Все было в целом понятно — где брат, где сват, были понятны и критерии, которые наш круг определяли. А сейчас вот профессор, например, это кто? Непонятно. А в сформировавшемся, зрелом, устоявшемся обществе, в обществе с отработанной внутренней структурой то, кто такой профессор, понятно сразу, без оговорок. Это человек, стоящий на определенном уровне социальной лестницы, имеющий определенный уровень доходов, занимающийся определенным родом деятельности. В общем, сказали: «профессор» — и с ним сразу все понятно. Мы знаем о его финансовом достатке, каким уровнем знаний он обладает, чем он занимается, как отдыхает, какое к нему отношение в обществе. Конечно, в каждом отдельном случае есть «нюансы», но мы знаем их диапазон.

Когда же мы с вами, будучи на российской почве, говорим: «профессор» — мы искренне не понимаем, о ком идет речь. Может быть, о городском сумасшедшем, который отдался науке настолько, что от него одни только рожки да ножки остались? А может быть, о преуспевающем человеке, который купил себе это звание для имиджа или статуса? Может быть, о карьеристе, который не способен по-другому реализовать свои амбиции? А может быть, это и «серая мышь», которая вовремя ходит на работу, кивает головой, где это необходимо, и постепенно движется по иерархической лестнице научных званий? А может быть, речь идет и о реальном сподвижнике, который перебивается с хлеба на воду, с трудом содержит семью, но продолжает работать в избранной области просто потому, что считает это важным?.. В общем, за словом «профессор» в России может скрываться кто угодно. Так что, когда звучит слово «профессор», мы теряемся и пожимаем плечами. Образ не рисуется. Ни мотивы, ни положение в обществе, ни финансовое положение этого человека нам непонятны. Как к нему нужно относиться? Неизвестно. В этом смысле мы потеряли социальную структуру, и, конечно, самоидентифицироваться в таком обществе очень и очень сложно.

То же самое можно сказать и о близких отношениях. Что такое семья? Раньше все было понятно — семья организовывала жизненное пространство человека, это была ячейка общества в прямом и переносном смысле этого слова. Если ты состоял в браке, ты был немыслим без своей семьи. А сейчас?.. «Формально замужем», у него «две семьи». Или вот вопрос: «Кто твои родители?» — полагаю, более чем понятный для граждан бывшего СССР. Сразу в сознании всплывает графа анкеты — «социальное происхождение». А сейчас что там записано в этой твоей графе?.. Это ровным счетом ни о чем не говорит. Если твои родители успешны — это еще кого-то интересует; если неуспешны, то это не интересует совершенно никого. И ни на что не влияет. Общество рассыпалось, потерялись горизонтальные связи: кто, с кем, как, в каких отношениях и почему состоит — непонятно. А если непонятно, то кто может стать авторитетом? Кто самим фактом своего присутствия в пространстве будет вызывать у нас уважение?

Как мы оцениваем других?

Не знаю, теоретически, человека нужно уважать: если не по праву рождения, то хотя бы по тому, что он делает, — за его труд, талант, способности. Но и этому, как выясняется, нам нужно учиться. Может быть, это проблема языка, но если мы начинаем о ком-то положительно отзываться, у нас тут же хвалебная песнь получается: «О великий гуру!»… А как только попытка «объективности» осуществляется, то сразу сплошное ехидство вылезает, которое у нас почему-то «иронией» называется. Вроде бы и хорошо о человеке пишут, но обязательно вставят какой-нибудь пассаж язвительный, чтобы принизить, дезавуировать, дистанцироваться. Обязательно какие-нибудь оговорки сделать — мол, «но вообще-то…», «по сравнению с…», «лучше уж так, чем…» и так далее. Что бы не подумали, что «заказуха», «джинса».

Есть у меня одна знакомая журналистка — очень талантливая и вообще большая умница. Она ведет колонку в одной «знаковой» газете, рассказывает там про новинки в мире искусства. И прямо плакалась мне — говорит: «Это просто непонятно. Напишу статью про какой-нибудь спектакль — ну очень хороший, замечательный! Мне все понравилось, и хочется, чтобы больше людей его посмотрело, потому что действительно стоящий. Приношу сдавать материал, а мне редактор: „Ну нет, так не пойдет. Так нельзя. Очень положительная рецензия. Надо как-нибудь это исправить“». Вот теперь и думай, что мы читаем в СМИ, — позицию журналиста узнаем или позицию журналиста, адаптированную, цензурированную по принципу: «Никогда и ни о чем не говори хорошо. Только о мертвых».

Что же со всем этим делать? Как научиться проявлять уважение, не теряя при этом собственного лица? И с другой стороны, как доказать состоятельность своей позиции в отношении того или иного авторитета иначе, нежели излюбленным способом крыловской Моськи?

Начать, мне кажется, надо с того, чтобы взять себе за правило — сначала «вникну в вопрос», составлю собственное мнение, а затем уже буду что-то говорить. Но тут у нас что-то не срабатывает. Любим мы «блеснуть»: «А вот великий философ Шопенгауэр…» Сразу хочется спросить: «А вы его, собственно, читали, этого великого философа, или все только в пересказе? А если читали, прошли ли дальше „Житейской мудрости“?»

Когда говорят о ком-то — «великий ученый», мне всегда интересно — а они вообще знают, что именно он открыл, написал, чем велик? «Плохой поэт»? А чем плох, собственно? Какими критериями пользуемся? Ну нельзя, мне кажется, высказывать суждение, не приложив труда к изучению предмета. А с этим у нас проблемы. Мы как-то совершенно разучились отвечать за свои слова.

Второе правило — оно как раз об этом. Было время, когда в Интернете особенной популярностью пользовалось сокращение «IMHO», что, насколько я помню, значит в дословном переводе буквально следующее: «по моему скромному мнению». Причем далее традиционно следовали высказывания, как правило, очень от скромности далекие. Но дело не в этом. Дело в том, что смысл данной аббревиатуры, если она появляется в сообщении, в основном сводится к следующему: «Я вот так думаю, и все на этом, и отвалите». Мол, имею право, мое же мнение, что хочу с ним, то и делаю. С одной стороны, хорошо, что мы перестали стесняться высказывать свое мнение (не сильно, правда, перестали, ведь в противном случае не нужны были бы эти странные оговорки из четырех букв). Но с другой стороны — у нас при таком подходе вместо диалога «выкрики с места» получаются. Базар-вокзал — одним словом. А если базар начался, то про авторитеты можно забыть, они в духоте бесконечных «IMHO» не выживают.

И третье — умение видеть событие в контексте. Ведь не существует вещей вне исторического, культурного, социального, психологического и еще многих других контекстов. И важно составить мнение, не просто опираясь на спонтанную эмоцию, а составить его, понимая, в каком контексте находится то или иное событие (вещь, явление). Что оно значит? С чем соотносится? К чему отсылает? Что отрицает, а что, напротив, выводит на первый план? Картины Поля Сезанна вряд ли смогут потрясти современного зрителя, но если ты знаешь, что без Сезанна не было бы сезаннистов, что перед тобой родоначальник импрессионизма, который дал совершенно новое, совершенно неожиданное для своего времени художественное восприятие объектов, то, наверное, твое отношение к нему изменится. И нет Сезанна без этого исторического, культурного, искусствоведческого контекста. В «чистом виде» его просто не существует.

А у нас все из контекста повырывают и давай размахивать во все стороны. Покажут по центральному каналу сериал «Идиот» по Ф. М. Достоевскому, и на следующий день у половины населения страны это любимая книга. А там, в книге у Федора Михайловича, — при всем уважении к создателям фильма — вообще другая история рассказана. Текст, может быть, и аутентичный, но смысл совсем другой. Но ведь это только из контекста можно понять, только зная — что для Федора Михайловича этот роман значил. В общем, контекст… Ну и детализация, детализация и еще раз детализация.

Вот что делает в культурном контексте какой-то художник? Юрий Грымов, например? Слышать о том, что «он сделал интересный спектакль», «снял скандальное кино» — это невыносимо. Мне кажется, нужно говорить предметно: «В этом спектакле вот так использована форма, такова суть, так переработано содержание. Вот так этого никто еще не делал, это ново. А вот это — режиссерский ход, отсылающий к Мейерхольду. Тут некоторые заимствования, которые, впрочем, в такой-то оригинальной манере преподнесены зрителю». Абстрактная схема, конечно, но разговор зато предметный. После такого — предметного — суждения для меня, как для стороннего наблюдателя, Грымов перестает быть просто «брендом», который может быть и купленным, и ненастоящим, и пустым, и «сделанным». Он становится для меня художником. То есть фактическим представителем своего дела, авторитетным в этом деле человеком.

«У нас есть замечательные театральные режиссеры…» Слушайте, я с этим не спорю, но чем они замечательны? Вы смогли бы рассказать, что вот этот спектакль прекрасен именно потому-то, потому-то и потому-то? И чтобы это было внятно, понятно. А этот кинофильм? Эта книга? Потому что, если поставить перед собой задачу так воспринимать и так рассказывать, то начинаешь уважать автора, он становится авторитетом.

Мы в лучшем случае говорим: «А давайте будем что-нибудь уважать, восторгаться этим и говорить: „Клево!“, „Круто!“, „Отпад!“» Но напрячь мозги для того, чтобы понять — в связи с чем все это клево-круто-отпад, — это мы пока и не привыкли, и не научены, и еще уверены почему-то, что «не барское это дело» — разбираться, анализировать, представлять свою точку зрения.

Все это в значительной степени происходит от совершеннейшего нелюбопытства к другому человеку, к тому, чем он, собственно, занимается. На мой взгляд, это высшая степень неуважения. Понимаете? Что вот это такое: «Ой, вы такой знаменитый, такой замечательный! А чё вы делаете?» А это же сплошь и рядом! Даже с актерами. Знаменитый актер? А в каком фильме его лучшая роль, вот скажи? Нет ответа.

У нас нет этого внимания к судьбам, к творчеству, к тому, что конкретно человек делает, чем он замечателен, что он привнес в мою жизнь. Когда вручают Нобелевскую премию, то обязательно формулируют «за что». «Его исследования имели большое значение в развитии полупроводников» и так далее. Точка. А дальше расшифровывают для непрофессионалов: «Без этого была бы невозможна мобильная связь». И я понимаю, за что ему дают Нобелевскую премию. Потому что вот он, у меня в руке — сотовый телефон.

Нечто или некто оказывается авторитетом не просто потому, что он «велик», а потому, что труд человека или некая идея отразились на моей жизни так-то и так-то. Если какой-то кардиохирург разработал особенный способ проведения операции на сердце, что позволяет спасти жизнь большому количеству людей, — это для меня внятная и понятная история. Если какой-то психотерапевт разработал технологию, которая реально позволяет лечить вегетососудистую дистонию, которой страдает каждый пятый человек, пришедший в поликлинику, для меня тут тоже все ясно. А просто «замечательный психотерапевт» — мне недостаточно. Просто «замечательный хирург» — мне недостаточно. Просто «замечательный физик» — мне тоже недостаточно.

Надо потратить силы, но нужно понять, что эти люди умеют делать, что они придумали, создали, разработали, внедрили. Когда я это понимаю, то и уважаю их за это дело, а не потому, что «должен» уважать. Если у меня случится эта болезнь, мне поможет именно этот хирург, именно разработанный им метод. Если мне надо позвонить жене и предупредить ее, что буду во столько-то, я говорю большое спасибо данному конкретному лауреату Нобелевской премии, благодаря которому стала возможна мобильная связь. Но мы же этого не делаем!

Есть поговорка: наши недостатки — продолжение наших достоинств. А нам надо пройти обратный путь: преобразовать в достоинства свои недостатки. Если мы хотим восхищаться кем-то — давайте будем восхищаться, но не слепо. Изучим вопрос, поймем, что тут есть такого восхитительного, и тогда уже — айда восхищаться. Если же мы примемся развивать свой индивидуализм — замечательно, только без противопоставления себя другим — «все дураки, я один умный», и все начнет меняться в лучшую сторону. Пусть каждый стремится сделать что-нибудь выдающееся или просто очень хорошее, чтобы потом стать авторитетным лицом.

Мне кажется, что нам надо объединяться по делу, а не вокруг абстрактных идей. В одном из испанских городков стоит памятник повару, основателю целой династии поваров. Земляки поставили памятник человеку, чей род на протяжении трехсот лет готовил в этом городе каким-то особенным образом жареного поросенка. Он так и стоит на пьедестале — с ножом, с поросенком, в поварском колпаке. И сегодня в этот ресторанчик тоже можно зайти, а там прапраправнуки этого человека готовят эту волшебную отбивную. По-моему, просто высший класс уважения к чужому труду! Умеют люди готовить свинину и делают ее замечательно и кормят нас этой свининой, и им ставят памятник.

А мы только вспоминаем, какой был замечательный раньше зефир, печенье овсяное, какой потрясающий был ржаной хлеб — круглый, с запеченными краями, по двенадцать копеек. И неизвестно даже, кому теперь претензии предъявлять? Было… и нету. Что ни смена строя, то сразу потеря всего, что было прежде. До основанья, а затем! Но овсяное печенье — оно-то в чем виновато? Почему мы каждый раз жизнь словно бы заново начинаем? А потому что у нас не дело впереди, а идея. Вот ударила нам в голову новая идея, и мы давай все рушить в порыве энтузиазма. Но идеи приходят и уходят, а дело — оно должно жить. Как странно и нелепо смотрятся сейчас памятники Ленину, расставленные по всей стране, а вот в каком-то ресторанчике люди трудятся из поколения в поколение, и за это им ставят памятник — настоящий, бронзовый, без всякой карикатуры. Не за большую идею, а за маленькое, но очень нужное людям дело. Одни трудятся, а другие им за это благодарны.

Когда мы научимся уважать других — тех, кто способен создать что-то ценное, за то, что они делают, — тогда и нас будут уважать за то, что мы делаем. А как результат — мы будем уважать других людей, а другие люди — нас. Человек, который смотрит на картину художника-примитивиста или Пикассо и говорит: «Да так любой нарисует! У меня еще лучше получится! Да за такие деньги я еще не то могу!» — никогда не будет уважаем и никогда не сможет никого уважать по-настоящему.

Потому что уважают за дело, а чтобы уважать за дело, нужно понимать, в чем его ценность, и знать цену этому делу — о чем мы начинаем догадываться, когда сами пытаемся сделать что-то, чем мы сможем гордиться и за что нам не будет стыдно. И вот вам тут и индивидуализм, и коллективизм, и загадочная русская душа, если хотите. И авторитет есть, и лоб не разбиваем. И уважение к отдельному человеку, и житие в иерархически организованной группе.

Только тут надо разбираться, в чем ценность, уникальность, важность того или иного труда. Уважение не может быть слепым, если слепое — то это не уважение, уважение может быть только вдумчивое. А как только появится эта вдумчивость, изменится и наше отношение к нашей собственной работе, после чего и у других людей появится возможность уважать нас.

В общем, можно, мне кажется, и авторитет иметь, и не самоуничижаться: уважать себя за свой труд и другого человека за то, что он делает. Пусть это будет нашей особенностью — не индивидуализм Запада, не коллективизм Востока, а наше — отечественное. «Произведено в России!» А то ведь мы привыкли со всеми себя сравнивать и, как результат, — рассуждаем о себе в терминах некой вторичности: «Мы — не Запад, потому что…», «Мы — не Восток, потому что…» Смешно выглядели бы европейцы, которые говорили бы, что они не китайцы — «потому что…», и китайцы, которые говорили бы: «Мы не европейцы, потому что…» Не надо нам сравниваться, у нас есть свои особенные черты, и довольно этого. А если мы с кем-то сравниваемся, то сразу получается, что мы как будто какой-то неудачный, бракованный клон…

С чего начать?

Можно ли как-то натренировать доброжелательное отношение к другим людям, научиться находить подходящие слова для соответствующих высказываний? И на ком тренироваться? Это тот редкий случай, когда тренироваться можете на ком угодно. А главное правило здесь такое: говорите не о том, какой он — этот человек — хороший, а перечислите то, что хорошего он сделал. Понимаете: не обобщать, а припомнить конкретные поступки. Совет, может, и странный на первый взгляд, но проверьте — получится то, что надо!

Вот представьте, что вам надо высказать свое отношение к близкому родственнику. Не подыскивайте ему определения, скажите, что хорошего он сделал… Например, вспомните, как он первый раз в жизни отвел вас в цирк или на аттракционы и как вы были рады. Как он вас поддержал, когда вы получили двойку по математике в третьем классе. Как он замечательно рассказывает истории про людей… Как он кошку спас из пожара, а на заводе грамоту получил, по ходатайству трудового коллектива. Ну, какие-то очень простые вещи.

И вот сказали вы это хорошее, перечислили заслуги этого человека, составили, так сказать, реестр его побед и свершений — поздравляю! Вы высказались о человеке, но обошлись без оценки: «такой-сякой» и «пятое-десятое». Вы смогли передать свое хорошее отношение к человеку, не впадая при этом в истерическую ажитацию. А главное, вы и сами теперь понимаете, почему этот человек хороший! Мы же обычно хвалим не по внутреннему почину, а по требованию, под давлением обстоятельств. Хвалим, сами не разобравшись в том — кого, почему и зачем?

В круге шестом:

Я и моя страна

Даже люди, далекие от политики, — заложники политики. В этой книге мы говорим про состояние человека, пережившего Перестройку и последующий распад СССР. И не важно — даже если ты не участвовал в этих исторических процессах непосредственно, они коснулись тебя самым непосредственным образом. Поэтому можно интересоваться политикой, а можно не интересоваться ею, можно знать новейшую историю своей страны, а можно делать вид, что ее не существует, наконец, можно быть патриотом, а можно и не быть им, но история твоей страны — это, в значительной части, и твоя личная история.

Кажется, что наша жизнь — как частного лица — течет сама собой, своим чередом, в узком коридоре нашего личного, приватного мира — дом, семья, работа, отдых, — но какими-то неуловимыми, хотя от этого и не менее прочными нитями, связаны мы с тем, что зовется Родиной, прикреплены к ней. В каком-то смысле, какова она (на том или ином историческом этапе) — таковы и мы. Наша страна определяет нас, а мы, зачастую совершенно неосознанно, определяем ее.

В конечном счете, Родина — это не какая-то территория, не ее квадратные километры, а ментальное пространство, в котором мы выросли и которому мы, поэтому, целиком и полностью принадлежим. И так получилось, что у нас с вами две Родины: одна — СССР, другая — Россия, Российская Федерация. В одной мы, по большей части, выросли, а в другой, по большей части, живем. И этот слом, этот ментальный разрыв, эта трещина между ними, хотим мы этого или нет, проходит через все наше существо. И она болит. Даже если мы не чувствуем ее физически и не понимаем ее причины.

Что это за боль и как уменьшить ее? Как жить с ней, если полное излечение невозможно? Об этом и рассказывает эта глава.

Очень важно научиться «взвешивать», и это касается всего. Например, материнский труд — сколько он «весит»? Мы же его совершенно не умеем «взвешивать»! А он огромный. У нас нет и никогда не было достойного отношения к материнскому труду. Но если мы его «взвесим», то сразу поймем: можно и нужно рассматривать труд матери как сложнейшую, ответственную и подчас стрессовую работу. Но это можно понять только тогда, когда мы начнем взвешивать.

Поэтому мне кажется, что, составляя свой «хвалебный лист», мы должны четко понимать, что в каждом конкретном случае требовалось от человека — какой талант, какое усилие

Почему имеет смысл избегать слова — «ценить»? Почему я сам говорю — «взвешивать»? Может быть, это и непривычное, и странное употребление этого слова, но в этом как раз вся соль — это не вопрос цены, а именно веса, взвешивания: сколько вложено труда, усилий и всего остального. Почему hand made — вещи, изготовленные своими руками, — ценятся выше, чем фабричные? Потому что в них вложен «осязаемый», реальный труд, он физически ощущается в предмете.

В юности я совсем не понимал, в чем прелесть Ван Гога. Ну рисует человек странным образом, и что дальше? Никаких исключительных художественных талантов у меня не обнаруживается, и проникнуться прелестью изобразительного образа мне сложно. Но потом мне вдруг случайно попались в руки дневники и письма Ван Гога. Начал читать… Как Ван Гог рассказывает о цветах и красках, как он описывает перспективу, значение изображения! Это же просто волшебство настоящее! И потом смотришь на эту картину и думаешь: «Елки-палки, действительно!» Но мне надо было вникнуть, мне должны были объяснить, потому что я соответствующим художественным восприятием не обладаю. Но понять-то я могу, могу разобраться. И это надо делать, причем прежде, чем высказывать суждение. И многое сразу же начинает «весить» иначе. О-о-очень весомо весит! А мы — нет, разбираться не хотим, вникать не хотим. «Ван Гог?.. Кого он там нарисовал? А-а-а, мазня! У меня сын лучше рисует». Высказались, прости господи…

Так что вешаем! В граммах!

Мы — это и наша страна тоже

Над нами довлеет какая-то патологическая реминисценция к некоему «великому прошлому», которое отчасти додумано, отчасти — просто оборот речи, а в значительной части — просто идеализировано совершенно необыкновенным образом. Советский Союз победил в Великой Отечественной войне. Это была по-настоящему великая победа, и нашими ветеранами можно только гордиться — это была победа со слезами на глазах. Петр побил шведов, но там и король на тот момент был безумцем. Суворов, Ушаков, Нахимов… Но каких-то судьбоносных войн эти военачальники не вели. А татаро-монголы, как известно, сами развалились. Наполеон хоть и встретил серьезное сопротивление в России, но по факту стал, как и Александр Македонский в аналогичной ситуации, жертвой собственной самонадеянности. Про экономику — тут и вовсе грех вспоминать. Был один, и кстати, очень короткий, период, когда экономика России вышла на достойный уровень — перед Первой мировой войной. Впрочем, и тут с натяжкой, ведь на девяносто процентов страна оставалась аграрной (странно было бы в такой ситуации зерно не экспортировать), а основная масса населения жила натуральным хозяйством.

Откуда у нас такие романтические представления о нашем прошлом? Может быть, потому, что мы вытесняем за пределы «исторической памяти» свои поражения, не хотим о них помнить? А их было множество — мы проиграли войну Японии, весь флот погиб, и саму Первую мировую войну проиграли, нас били то турки на чем свет стоит, то поляки страшным образом, позорный Брестский мир… Мы, по существу, проиграли даже войну с малюсенькой Финляндией накануне Великой Отечественной. У нас было множество поражений, как, впрочем, и у любой другой страны. Но и моменты величия тоже у других стран были — чего стоят огромные империи Англии и Испании, они же полмира завоевали. Но мы как-то странно: тут помним, тут — не помним. Бородино помним, Аустерлиц — нет. Одно-единственное сражение на Чудском озере представляется нам чем-то беспредельно великим, а Александр Невский — чуть не божеством. Будто бы тысячи тысяч крестоносцев провалились под лед. Ну не было там тысячи тысяч. Сотни были, а тысяч — нет. При этом опричнину мы не помним, по поводу сталинских репрессий несколько лет повспоминали и забыли благополучно. Мне кажется, что нам не хватает тут адекватности.

Разумеется, я не историк, но в олимпиадах по истории побеждал, членом общества историков медицины был, работы научные по истории писал, а вот представить себе Россию, например, 1657 года не могу. Может быть, кто-то может мне объяснить, что там происходило на самом деле? Чтобы в деталях, чтобы картинка нарисовалась. Чтобы вот так, вышел на крыльцо и — вот она, Россия-матушка образца 1657 года! Я не могу этого сделать. И сомневаюсь, чтобы это было возможно — не в описательном жанре, разумеется, а во внятно-фактологическом. Наша история — лоскутное одеяло, которое шилось и тачалось многократно. У нас есть более-менее внятное представление об истории России с петровских времен — последние триста лет, и все. А что там, в Древней Руси было, куда Ермак ходил, какие племена завоевывались, как это все присоединялось, и в связи с чем Аляска наша? Нет, не знаем. Вот давайте теперь выйдем на улицу и спросим у десяти прохожих — почему у нас великая история? Попросим перечислить факты. Как думаете, что получится?.. Затея рискованная.

Мы не знаем своей истории. Точнее, «знаем» на уровне словосочетания «великая история». Причем и знать-то нам, честно говоря, сложновато… Мало достоверных источников. Обрывочные, отрывочные, весьма тенденциозные подчас сведения. Вот есть, например, «Слово о полку Игореве», но это больше художественное произведение, нежели исторический документ, ведь там самый заурядный эпизод половецких войн, не имеющий никакого серьезного значения в исторической перспективе, представляется ни много ни мало событием мирового масштаба. Если бы не это художественное произведение, о его существовании вообще бы никто не знал. Вот так один незначительный исторический эпизод приобретает огромное значение, а что там происходило на самом деле — о чем писали, о чем не писали, — это неизвестно.

У нас нет и, наверное, не может быть ясных и полных представлений о нашей истории. Но у нас нет и необходимости восстанавливать некие порушенные и поруганные «святыни отечества» необыкновенные, «великую историю». Нам незачем растить в себе представления о том, что кто-то как-то осквернил нашу «святую честь» и «великую историю». И не надо нам срочно эту честь восстанавливать всеми правдами и неправдами. Да, молодая страна, она растет, она совершает экспансию, она интегрирует в себя соседей — и территориально, и генетически, и культурно. Очень живой, подвижный, развивающийся этнос. Да и не нужно нам никакой сверхъестественной истории. Мы и так, в общем-то, очень неплохи. Потому что, несмотря на то что мы очень молоды, у нас большие территории, которые мы сами себе каким-то образом все-таки умудрились застолбить в мировом пространстве. Есть у нас и то, чем в культуре, в науке мы совершенно обоснованно можем гордиться.

Чем быстрее мы откажемся от желания без конца описывать свою роль и свое место в истории, от «соцсоревнования» с другими странами, тем быстрее и качественнее мы в эту историю войдем. Роль и место государства в истории определяет история. А история делается не лозунгами, а каждодневной работой каждого конкретного человека, теми выборами, которые мы совершаем. Делайте то, что вы можете, не оглядываясь на других, и все получится.

Теперь чуть подробнее…

Между Востоком и Западом

Десятки лет нашей родиной была Сверхдержава, сотни лет — Империя, то есть привыкли мы отстраивать свою самооценку за счет противопоставления себя другим — всяческим басурманам, Левонским орденам, шляхтам, шведам, Наполеону и туркам, а также «империалистическому Западу», «дяде Сэму» и НАТО. Мы привыкли чувствовать свою ценность и свое величие именно в системе этих (да и многих других) противопоставлений. И в этом, надо полагать, заключается одна из типических психологических особенностей нашего этноса.

Но разве не у любого народа так? У любого. Но тут вопрос не в самом механизме, а в том, как именно он реализуется. Андрей Бильжо — психиатр, доктор наук и вообще очень толковый дядька — однажды весьма точно подметил это отличие — мол, возьмем, например, художника (а можно и любую другую профессию наугад). Если два русских художника сядут вместе и выпьют, то после второй рюмки один другому скажет: «Знаешь, Вася, ты, конечно, человек хороший, но я тебе честно скажу: художник ты — никакой. Малюешь, брат, черт знает что! Это я тебе по дружбе говорю, честно». Если же два итальянца выпьют пару бокалов вина, то один другому скажет: «В нашем городе много хороших художников, но есть один великий. И это ты, Джованни!» На что тот ему ответит: «Нет, Франческо, лучше тебя нет художников в мире!»

Противопоставление есть и в том, и в другом случае. Но здесь вопрос качества этого противопоставления. Мне один из мэтров телевизионного жанра и большой телевизионный начальник как-то сказал: «Скверную вы программу делаете, доктор. Кому это интересно, что другие люди вылечиваются? Никто это смотреть не будет. Если вы хотите, чтобы у вас был рейтинг, вы должны самые-самые трагические истории человеческие показывать, чтобы зритель посмотрел на них, ужаснулся и сказал себе: „Слава тебе господи, у меня, оказывается, все совсем неплохо. Бывает и хуже!“» Прямо радует чужая беда!

И хотя с предложением этого мэтра от телевидения я категорически не согласен, суть психологии российской он ухватил верно.

К великому сожалению, нам хорошо не когда нам хорошо, а когда у других хуже. И вот как только мы скажем себе, что у всех других все плохо, сразу нам наше болото начинает казаться райским садом. И вместо того чтобы засучить рукава и осушать его, мы сидим сложа руки и наслаждаемся. Нам это надо обязательно говорить, что «у них там все плохо», в противном случае ощущение собственной состоятельности у нас как-то не возникает, не формируется.

Даже когда мы говорим о «великой русской литературе» — мы это не в том смысле говорим, что, мол, какие у нас хорошие были писатели, а в том смысле, что, мол, какая у вас там — на Западе и на Востоке — может быть литература? Бумагомарание одно! И это всего касается — работы, семьи, чего угодно. «Да ты на себя посмотри!» — это же любимая формулировка. Словно бы если он хуже, то у тебя все хорошо. Вот не вижу я в этом логики. Может быть, вполне себе плохо и у того и у другого. И то, что у одного плохо, это другого и не извиняет, и жизнь его лучше не делает.

А так да, вы правы, конечно. Англичане недолюбливают французов, французы — англичан, но этот взаимный стеб, так сказать, носит эстетический характер, это конфликт вкусов, прежде всего. А у нас идеология построена именно на том, что мы во всем правые, только нам, нашей «загадочной русской душе» Господь шепчет Свою истину, а остальные все — словно неверные какие-то. И по всей вероятности, эта особенность имеет давние исторические корни. Мы же очень молодая культура и относительно поздно влились в общую мировую «тенденцию». От язычества мы официально отказались всего тысячу лет назад (по факту, понятно, что это преображение даже не за сто лет случилось, а несколько веков происходило), а официального рабства на Руси всего лишь полтора века как нет, прошу прощения (про неофициальное, во время «пролетарской диктатуры», я и не говорю).

Вы вспомните, как описывает русская православная церковь крещение Руси, когда князь Владимир решал вопрос — что делать со своей страной, какую веру ей принять? Отметим: речь идет о 900-х годах нашей эры! Запад к этому времени уже две жизни свои прожил. И вот Владимир посылает своих дипломатов, которые едут в разные епархии — кто в синагоги, кто в православные храмы, кто в католические, смотрят служения и выбирают, какое больше понравится. Мы были, знаете, такой «дамой на выданье» и могли многое себе позволить — и покапризничать, и поскандалить. Впрочем, к нам и относились соответственно.

Потом татаро-монгольское иго. Тоже нельзя сказать, чтобы была государственность сильной, раз такое безобразие могло случиться. Потом то, что мы почему-то считаем своей историей, а на самом деле это не наша история, а история Киевской Руси, и вовсе отвалилось. Дальше собственно наша, российская история начинается — на севере: Новгород, Московское княжество. Все это постепенно как-то организуется. Причем тоже не скажешь, что бойко. Единичные всплески в рамках тотальной междоусобицы — Иван Калита, Иван Грозный… Но у нас поляки в Москве всего каких-то четыре века назад заседали, и никаких вопросов к ним не было — правят себе, и слава богу. Смутное время было по-настоящему смутным, и не потому, что государственность вдруг ослабла, а просто потому, что она толком еще и не возникла.

Потом появляется Петр Великий, который по сути дела превращает, наконец, Россию в государство — регулярная армия, флот, судебная система, первый полноценный законодательный орган, первый университет и так далее. А это всего триста лет назад! Причем превращает механистически, подлинные изменения в сознании происходят намного позже. Если вы почитаете воспоминания иностранцев, которые приезжали в Россию в XVIII веке, то будете немало удивлены. И дело не в том, как они оценивают состояние общественной и политической культуры в России на тот момент, а в самих «зарисовках из жизни», которые они представляют на беспристрастный суд своего читателя. И эти зарисовки впечатляют! Француз спрашивает православного мужика: «Скажи-ка, милый друг, знаешь ли ты, что такое Святая Троица?» Мужик и отвечает: «Как же не знать?! Знаю, конечно! Отец, Сын и Николай Угодник». Без комментариев, как говорится. А можно, на худой конец, почитать Дмитрия Мережковского — роман «Христос и Антихрист (Петр и Алексей)», например. Безусловно ангажированное произведение, но фактология вполне объективна. Мережковский в этом смысле был больше скрупулезным историком, нежели писателем, и образ в сущности языческой России начала XVIII века, нарисованный в романе, вполне достоверен.

Да, а вот дальше, после Петра, нами начинают править иностранцы — наши венценосные особы и всякие Бироны иже с ними. А сколько иностранцев приехало тогда в Россию. Огромное количество! И хотя мы должны быть им благодарны, ведь именно с иностранцами в Россию пришли и наука, и искусство, и градостроительство, и медицина, например (тут с уверенностью могу сказать, поскольку много изучением этого вопроса занимался). А наши ученые (я уж не говорю про художников и музыкантов) вплоть до XIX века проходили обучение и стажировку за рубежом, то есть получали иностранное образование. Западная школа и российский талант — вот что делало нашу культуру. По факту же отношение к иностранцам было в народе не слишком позитивным, поскольку собственно сам народ ничего хорошего от этих иностранцев не видел. Достаточно вспомнить, какой была реакция на попытки Павла I реформировать российскую армию на немецкий манер.

Думаю, что большую роль сыграло еще то, что наше дворянство всегда было ориентировано на Запад, и у простого народа дворяне ассоциировались с чем-то чуждым, «зарубежным». «Жонема пасижур», и все тут. От них не были в восторге ни крестьяне, ни тем более рабочие, которые затем благополучно этих экспроприаторов и экспроприировали.

То есть, по сути, внутри одной страны существовали две культуры, две категории людей, одна из которых иногда даже плохо разговаривала по-русски (юный Пушкин осваивал русский язык как иностранный; в его семье говорили по-французски, поэтому его-то он первым и выучил), но при этом данная — в сущности иноземная — культура командовала другой, собственно русской.

«И на кого батрачим?!» — спрашивается. Потому и социалистическая революция у нас состоялась, хотя нигде в мире такого «эксперимента» проделать не удалось. Слишком сильны были противоречия между «низами» и «верхами», и противоречия эти — прежде всего культурного, а вовсе не одного только, как по Марксу положено, экономического свойства.

В общем, если учесть все нюансы и посмотреть внимательно на то, что происходило в России за последние несколько веков, то станет понятно, почему мы испытываем огромное чувство собственной неполноценности в отношении Запада. Он наш в каком-то смысле отчим. Но, как известно, и с отцом-то не всегда хорошие отношения построишь, а с отчимом — и тем более.

С одной стороны, мы вроде бы обязаны Западу, ведь в смысле культуры он нас выкормил. С другой стороны, мы от него настрадались не на шутку, и мы никогда не были для него уважаемой персоной. Поэтому мы, с одной стороны, все время хотели дистанцироваться от Запада (славянофилы), противопоставить себя ему. Но с другой — слишком иногда льнули к нему, как к старшему (западники), теряя свою природную самобытность, свое лицо.

Как итог этого детского комплекса — необходимость возвысить или просто начать ощущать свое «Я» за счет унижения или отрицания «Я» другого человека. Этот психологический феномен — пресловутый «негативизм» (так называемый «кризис трех лет») — разъяснил наш замечательный соотечественник, один из самых выдающихся психологов прошлого века Лев Семенович Выготский: трехлетний ребенок говорит родителям «Нет!» даже тогда, когда хочет сказать им «Да!», согласится, и делает он только затем, чтобы в этом противопоставлении ощутить собственную личность. Или, как писал Зигмунд Фрейд, «только убив своего отца, мальчик может стать героем». Вот и убиваем странным образом — то ли в себе, то ли свое отношение к нему.

Мы — молодая нация и культура (хотя, возможно, это и странно звучит). И с Западом потому у нас такие — натянутые отцовско-сыновние отношения. В любую минуту мы готовы увидеть в иностранце злонамеренного врага и спеть «Вставай, страна огромная!..». Но с другой стороны — с трепетом ждем, когда же он о нас отзовется положительно — похвалит ли, увидит ли, каких успехов мы добились… В общем, классическое отношение сына к отцу — постоянное ощущение, что тебя не ценят, не уважают, ни в грош не ставят, и столь же отчаянное желание, чтобы оценили, любили и понимали. Вот такой русский путь развития: назвать Запад дураками, а потом изо всех сил стараться, чтобы заслужить его похвалу.

Тут вообще прямая зависимость: чем больше человек хорохорится, тем меньше, на самом деле, он уверен в себе. И с нацией та же самая история — если какая-то нация слишком собой кичится, скорее всего, у нее серьезные проблемы с психическим здоровьем. Именно бедственное положение немцев, как известно, привело Гитлера (с его идеологией национальной исключительности) к власти. Только от комплекса неполноценности у человека возникает желание унижать другого. Тут на воре, что называется, и шапка горит.

По сравнению с европейской цивилизацией, с Дальним и Ближним Востоком, мы очень молоды. И у американцев, кстати сказать, тоже очень молодая культура, и они тоже противопоставляют себя всему миру. Они «вторичны» на рынке наций и вот теперь пытаются самоутвердиться — принести свою демократию всему миру. Тогда как старушке-Европе, например, глупо хорохориться, а нести кому-то свою демократию и в голову не придет. Европейцы и так вполне самодостаточны. В нашем случае этот комплекс неполноценности в свое время выразился в паранойяльном стремлении разнести по всему миру коммунистическую революцию.

Впрочем, зачем нам стесняться своей молодости? Молодость, как известно, не порок. Кроме того, у нас огромное количество преимуществ в связи с этой нашей молодостью. Мы более пластичны, мы способны усваивать новое, меняться, развивать инновации. И кстати сказать, именно благодаря своей молодости мы самые настоящие интернационалисты. Если нас не бить долго электрическим током надуманных национальных конфликтов и не инфицировать псевдонациональными идеями, то наше отношение к другим нациям — просто роскошное!

Количество народов, племен, этносов и культур, что мы смогли в себе соединить, — это же просто уму непостижимо! И это замечательно с точки зрения потенциала нации, в которой намешано такое количество кровей. Так что, на мой взгляд, это гораздо более адекватный и правильный подход к самим себе — не отрицать свою молодость и не говорить, что мы необыкновенно древны и старше Царя Гороха. В общем, признать данность и извлечь из этого факта максимум положительных составляющих с прицелом на будущее.

Со мной, вероятно, не согласятся ученые, которые, как говорится, слишком долго жили в Советском Союзе, а потому до сих пор не избавились от идеи распространения коммунистической идеологии на весь окружающий мир. Теперь, правда, коммунистическая идея приказала долго жить, но запал-то остался, вот они и принялись с тем же энтузиазмом русофильство пропагандировать.

Впрочем, утверждение, что мы, мол, прожили свой пик — а и такое встречается, мне тоже кажется очень странным. Был «пик» или не было «пика», а если был, то когда — все это понятно только после прохождения всей трассы целиком, а во время движения — не разберешься. Пока мы как культура живы, что было или будет нашим пиком — неизвестно. Про пики все с Древней Грецией понятно, и с Древним Римом. А наш пик — это пока, к счастью, только теория, неподтвержденная фактами. Но и эти товарищи тоже, видно, долго жили в Советском Союзе, мучаясь теперь комплексом пораженчества. Отсюда и такие идеи. А на мой взгляд, никакого поражения не было. Да, СССР сгинул, но это было поражение идеологии, а не страны как таковой и не ее народа. У немцев тоже было поражение идеологии, у японцев — фашистской идеологии. И что? Обе страны теперь — мировые лидеры. Так что странно нам искать поводы для молитвы за упокой.

В общем, я бы не вдохновлялся ни пессимистической, ни оптимистической формулировкой. Российский народ есть, у него есть свои особенности, мы, конечно, отличаемся от других. Есть у нас и свои достоинства, и свои тараканы. А у кого их нет? Вопрос в том, что мы с ними делаем, со своими тараканами, — раскармливаем или вытравляем. То есть глупостью выглядят и яростный национализм, и — другая крайность — когда мы не понимаем, что все люди разные и все народы, состоящие из людей, тоже разные. Это надо понимать, принимать и уважать. Ну и действовать соответственно.

Русский народ есть, но что такое «величие» русского народа — это, убей бог, непонятно. Почему вообще надо себя с кем-то сравнивать, тем более в такой странной дихотомии — «величие» и «ничтожество»? С кем сравнивать, кого именно сравнивать и по какому критерию? Эта позиция совершенно неформулируема и не может обсуждаться по причине невнятности задаваемого вопроса, да и за отсутствием состава преступления тоже.

По поводу какой «особой русской духовности» причитают некоторые наши соотечественники? О качестве литературы речь идет, о качестве философии? Немцы лучше пишут музыку. Французы лучше рассуждают. Англичане лучше анализируют. Итальянцы лучше поют. Китайцы и индусы лучше медитируют. С этим невозможно спорить, это почти медицинский факт. Никто не пишет музыку лучше немцев, просто возьмите и посмотрите, какие фамилии стоят в антологии, и успокойтесь на этом. Точно так же и относительно мыслителей: просто посчитайте, кто у вас будет в сотне лучших. Там будет немного американцев, человек пять, и то — все неамериканского происхождения, и россиян там будет тоже очень немного. Было самостийное такое направление в русской философской мысли — слабое, молодое, состоящее из двадцати сподвижников и никак не повлиявшее на развитие мировой философии. Вот и вся философия. Вообще никак, как будто и не было. Так что, нет критерия, который позволяет оценить наше пресловутое величие. А народ есть. Давайте вообще не будем смотреть на вещи с позиции величия, а просто подумаем о том, какие у нас есть качества, возможности, ресурсы, способности.

Представить себе некую национальную идею? Тоже совершенно непонятно — что это такое. Может быть, политическая сила, которая формулирует некие идеи, а большая часть людей эти взгляды разделяет и присоединяется к их воплощению в жизнь, — это что-то вроде национальной идеи, наверное. Есть партия, которая говорит: «Мы будем бороться с бедностью». Есть партия, которая говорит: «Мы будем бороться за всеобщее благосостояние». Есть партия, которая говорит: «Мы будем бороться за мир во всем мире» и так далее. Дальше просто: надо пойти и проголосовать за ту партию, чьи задачи вам кажутся более важными. Вот вам и национальная идея на один избирательный срок. А дальше будет видно.

Пока же у нас какая-то странная история происходит. Государство дало человеку вольную — мол, организуй свою жизнь сам, сам себя делай, достигай успеха, какого можешь. Но коли так, почему об этом не сказать честно? Мол, так-то и так-то, господа хорошие, мы, находящиеся у власти, рассчитываем на активность людей — занимайтесь бизнесом, стройте экономику страны, она в этом нуждается. Вполне понятная политика, ничего предосудительного.

По факту ведь сейчас каждый сам по себе: ты или самостоятельно добиваешься чего-то, или, второй вариант, — находишься на иждивении у государства. Других вариантов нет. И если государство не может содержать на своем иждивении бесконечное количество людей, если ему важно, чтобы люди начали заниматься каким-то делом и сами себя кормили, да еще накормили тех, кто у них находится на иждивении, — ну так как-то сообщите уже об этом. Громче, честнее.

Скажите о том, что это хорошо, когда человек сам добивается успеха, что флаг ему в руки плюс контроль и поддержка. Но у нас до сих пор большие проблемы с «успехом» — то, как мы его оцениваем, как понимаем, как к нему относимся.

Иерархический инстинкт

«Тоска по величию» — это, надо признать, наша болезнь, в каком-то смысле. Была идея величия и обанкротилась, теперь болит — по линии ампутации. Впрочем, это все тот же иерархический инстинкт, о котором мы уже говорили: собаки, например, стайные животные, а кошки — нет, они одиночки. У собак есть иерархический инстинкт, у кошек он практически отсутствует.

Что такое иерархический инстинкт? Это когда нужно, чтобы и «сверху», и «снизу» у тебя кто-то был. «Внизу» — тот, на кого ты можешь рявкнуть, кто тебя слушается, а «наверху» — тот, кто на тебя может рявкнуть и кого ты слушаешься. И в зависимости от того, насколько силен в представителях той или иной культуры этот — иерархический — инстинкт, они — эти культуры — так себя и ведут. Та культура, в которой у ее представителей потребность в «верхе» больше, разумеется, изобилует мечтами о «великом».

Если мы возьмем исламский мир, где иерархический инстинкт развит до предела, то мы увидим, что… там Бог даже никогда не являлся! Им и в голову такое не могло прийти, что Бог снизошел на Землю. Он же — Бог! Только Пророк Его приходил. И то — это счастье огромное! Эта культура нуждается в том, чтобы Высшее начало было таким высоким, что как рявкнет — ух, мало никому не покажется. Если Пророк рявкнет, то все умрут сразу от ужаса, а что же тут говорить про самого Господа Бога?.. А у нас другая история: у нас Бог пришел, объяснил, что к чему, а Его взяли и распяли. Совершенно так легко все это случилось… А вот в исламе и не могут понять, как такое вообще может быть, для них Иисус — один из библейских пророков. Поэтому говорят: «Да, был такой божий человек — Иисус. Добрый человек, не спорим. Но не Бог!» — и считают христианство ересью. Прямо так и говорят: христианство — ересь чистой воды.

В общем, чем сильнее развит иерархический инстинкт у представителей той или иной культуры, тем больше в ней потребность в некой довлеющей сверху силе, в некой жесткой идеологии, неких принципах и установлениях. В исламском мире все «сверху» довлеет, все предписано. Если возьмем нашу культуру, то у нас, конечно, что-то «сверху» предписано, но не все, и потому иерархический инстинкт менее развит. Впрочем, менее — это только в сравнении. В действительности, все с ним у нас в порядке. Крепенько. В наших жилах и монгольская кровь течет, и южной крови намешалось значительное количество, так что мы значительно больше европейцев нуждаемся, чтобы нас объединили под каким-нибудь знаменем, определили нам место в некой общей пирамиде, а мы уж встанем в ряды, встроимся, можете не сомневаться. И будет нам хорошо, это по нашему типу.

По причине наличия в нас этой «восточной части» не стоит, наверное, удивляться нашему желанию чувствовать свою принадлежность к чему-то «великому». Здесь вопрос инстинкта — не плохого и не хорошего. Нравится нам, когда есть порядок — эти «сверху», эти «снизу». Главное, кроме инстинктов еще и голову на плечах иметь, и будет все нормально. То есть предлагается с легкой критикой к себе относиться и с самоиронией, а дальше — все что душе угодно!

В этом смысле европейцы — они значительно более «кошки», чем россияне. Нет у них нашей страстной тяги встать в какие-нибудь ряды и восторженно смотреть на трибуну мавзолея. Не увлекает их подобная перспектива — шагать колоннами да с песнями. Ни трепета они не испытывают от этого дела, ни восторга. С недоумением смотрят. Для них это в каком-то смысле даже дико. Но мне кажется, что это в большей степени связано не с уровнем развития культуры, а с присущими нам национальными особенностями. Что, у китайцев или корейцев недоразвитая культура, что ли? Нет, и намного старше нашей. Но как они зато маршируют! Загляденье! А какие у них там празднества устраиваются в честь разных Мао и Кимов? Закачаешься! Даже нам такое не снилось.

Впрочем, кроме «восточной» и «западная часть» в нас также имеется, мы, ведь, и европейцы, в каком-то смысле этого слова. Так что мы такая странная помесь «кота» с «собакой». Да, нам очень важно, чтобы над нами «сверху» кто-то был. Но при этом мы будем его слегка недолюбливать. В отличие от самурая, который ради своего императора харакири себе сделает, и ни один мускул на лице у него не дрогнет. И уж точно ему в голову не придет про своего императора анекдоты рассказывать, а у нас же нельзя без анекдота про руководителя! При этом в отсутствие руководящей руки тоже ничего не получается — «крокодил не ловится, не растет кокос».

В этом и есть внутреннее противоречие нашей «национальной психологии»: с одной стороны, мы очень нуждаемся в том, чтобы было «сверху» что-то великое и могучее, которое нами будет руководить, а с другой стороны, мы совершенно не умеем подчиняться. У нас если подчинение, но при полной утрате инициативы — такой внутренний саботаж: мол, хотите, чтобы мы подчинялись, мы подчинимся, только головы «выключим», будем как куклы, а вы делайте с нами что хотите.

Впрочем, может быть, эта психологическая особенность — как раз достоинство нашего «типа»? Только бы вот нам мозги не «выключать», когда мы встраиваемся в систему, и было бы замечательно. Ведь когда ты работаешь в системе, но при этом сохраняешь за собой индивидуальную креативность, это дает тебе огромные возможности для творчества. В восточной культуре подчинение происходит вместе с мозгами: слова начальника не подвергаются сомнению и не обсуждаются, как в армии, и это большая проблема восточной культуры. Кстати, японцы, например, осознав эту проблему, создали государственную программу, рассчитанную на сто лет (вы только задумайтесь — на сто лет!) по переустройству нации — по выработке у нее (в противовес к безоговорочному подчинению) способности к креативному (читай — независимому) мышлению. Поставили перед собой задачу воспитать юных японцев так, чтобы они не падали ниц перед авторитетом, но могли высказать свое мнение, привносили в общее дело что-то свое — свой взгляд, свою индивидуальность, имели личное мнение.

Итак, японское правительство ставит перед собой задачу воспитать через сто лет людей, которые спокойно и с некоторой критикой относятся к давлению авторитетов. Как шутил в подобных случаях выдающийся психолог Лев Маркович Веккер: «Гений — это не тот, кто не совершает ошибок. Но наш долг перед гением — их исправить!» В общем, гениев следует признавать, видеть в них авторитет, но нельзя останавливаться на достигнутом, надо двигаться дальше. Мы избавлены от слепого чинопочитания японца, мы достаточно легко свергаем авторитеты, но при этом, в отличие от западного человека, в них очень нуждаемся.

Нам необходимо найти некую «золотую середину»: с одной стороны, не впадать в абсолютное восхищение или восторги по поводу кого-то или чего-то, но с другой стороны — понимать, что мы должны иметь и уважать авторитеты, по крайней мере в каких-то областях (в науке, культуре, политике и так далее). Без фанатизма, но с пониманием того, что другие люди способны делать удивительные вещи, что у них можно учиться этому, что можно продолжать и развивать их достижения. Нам необходимо учиться объективной оценке — не ниспровергать авторитеты только потому, что они авторитеты, но и не превращаться перед ними в слизеобразную, ни на что не похожую массу.

Как у нас дела обстоят, например, с начальниками? Их или боятся до физиологических реакций разного рода и качества, или плюют на них с высокой колокольни, потому как — «тоже мне умник выискался». И постоянно несчастных начальников проверяют на вшивость. Назначили нового начальника, и тут же собирается весь коллектив, чтобы обсудить план-стратегию: как они будут его сейчас проверять, экзаменовать, трамбовать, устраивать ему «темную» и так далее.

Мы проверяем любой авторитет на состоятельность: достаточно ли ты сильный руководитель для того, чтобы все-таки прекратить наши попытки тебя свергнуть? Но неужели мы только под железной пятой можем работать? Неужели мы только такого начальника примем и уважать будем, который нас физиономией об стол будет воспитывать? Мы должны понимать за собой эту склонность — искать себе деспота и научиться подчиняться не деспоту, а просто талантливому человеку, видя, понимая и ценя его талант. Ведь истинный авторитет — это талантливый, а не просто властный человек. Но умеем ли мы уважать талант? И не стоит ли нам в этом направлении над собой поработать? Ведь только с появлением таких авторитетов в нашем массовом сознании мы сможем эффективно развиваться. Короче говоря, авторитетом для нас должен стать не тот, кто дал нам по шее, и мы начали его бояться, а тот, кто добился результатов в своем деле, и следовательно, у него можно и нужно учиться.

К великому сожалению, пока, из-за этой своей собако-кошачности, мы никак не можем простить другим людям их успеха, отдать человеку должное за то, что он сделал и делает (особливо у нас «нет пророка в своем отечестве»). Если же нельзя отказать человеку в успехе, то мы, руководствуясь какой-то достаточно странной «логикой», начинаем приписывать его успехи себе — ну, не так, что совсем себе, а «нам».

У нас вообще есть это любимое — «наше», «нам», «нами». «Наши» рождается в противопоставлении: если мы с вами сейчас начнем играть в подкидного дурака, у нас будет еще пара компаньонов, играющих против нас, то мы будем друг за друга радеть, за «наших», против «них», «других», «чужих», «не наших», «врагов наших». Мы находим себе общего врага, и вмиг появляются «наши», а как только появляются «наши», сразу нам счастливо и спокойно, поскольку мы не одни, мы — «банда».

Впервые, кстати сказать, особое значение «наших» в российском менталитете отметил Ф. М. Достоевский. В романе «Бесы» у него собственно «бесы» — компания заговорщиков — и есть «наши». Даже одна из ключевых глав романа так и называется — «Наши». Бандитствующая группировка…

И вот идеальный для нас способ — как прильнуть к «нашим», а заодно «потосковать по величию», — это «наш» спорт. При этом сейчас, как никогда (за последние сто лет, наверное), российский спорт — это не «спорт страны» (как это было, например, в СССР, когда государство, действительно, вкладывалось в него всеми силами), а успехи отдельно взятых россиян. Причем значительная часть этих самых россиян и в России-то не живет, потому что и некомфортно, и тренироваться негде. Так что, глядя правде в глаза: наш спорт — это теперь не история страны, это отдельные человеческие истории, истории не «нашего» спорта, а истории тех мальчишек и девчонок, которые несмотря ни на что занимались, добивались успеха и, вопреки всему, завоевали свои медали. Это их личный — профессиональный, спортивный, человеческий — подвиг, а потому, когда они поднимаются на пьедестал, было бы правильно гордиться ими — ими, этими героями, а не «нашей» страной.

Страна — это мы с вами. Но как мы с вами поспособствовали тройным тулупам «наших» фигуристов, прыжкам гимнасток, синхронному плаванию синхронисток? Конечно, приятно разделить их победу и сказать: «Вот мы даем! Россия — чемпионка!» Но чемпионами стали, я прошу прощения, конечно, эти ребята, а не Россия, не мы с вами. И когда мы поймем, что это они чемпионы, мы начнем ими гордиться, и мы сами захотим совершенствоваться и побеждать. А пока нам вроде как и не надо напрягаться — какой-нибудь Плющенко за нас понапрягался, а мы потом разделим его лавры и будем в полном восторге от себя. Но это же странно… Не находите? При этом я нисколько не умаляю важности сопереживания нашим спортсменам и не подвергаю сомнению искренность чувств болельщиков. Но все же, мне кажется, было бы более правильно говорить: «Какой все-таки Плющенко молодец! Герой!» — а не так: «Ай да мы! Утерли нос китайцам!» Пока, судя по всему, китайцы нам нос утирают, по крайней мере в области легкой промышленности… Фигурное катание на подходе.

Но это наследие прошлого — партия, правительство, советский спорт. И гимн звучал обязательно! Если советский спортсмен первое место занимал, то уж гимн транслировался — можно было не сомневаться. И все сидели, слушали, ждали награждения, да и сейчас ждут, чтобы пережить триумф страны-матушки.

Так может быть, мы все-таки сместим акцент — начнем ценить то, что обладает фактической ценностью, а не виртуальной? Ведь фактическая победа фактического спортсмена, прошу прощения за казенность языка, это куда лучше виртуальной победы виртуальной идеи (в нашем прошлом — советской). Да и государство, надо признать, это все-таки тоже идея, а побеждают люди. Так вот я думаю, что, если сместить акцент с «наших» да с «государства» на конкретных людей, то это будет правильно — и честно, и для развития полезно.

Потерять страну и найти ее

У нас есть странное, мифологическое чувство, что мы потеряли какую-то великую страну. Но мы не теряли страны. Это бред какой-то. Она на месте. Вот она, под ногами. Кто не верит — встаньте на землю, пощупайте, поцелуйте. На месте! Родина не потеряна. Потеряна прежняя идеология, но в этом нет ничего страшного, естественный процесс эволюции. Если идеология не подтверждает свою состоятельность в деле улучшения качества жизни людей, рано или поздно, какой бы замечательной эта идеология ни была, она отмирает.

Еще разрушилась социальная структура — система отношений в обществе между различными его слоями, группами и кастами. Да, это случилось. Потеря существенная, но в целом любое общество, переживающее нечто подобное, в конце концов каким-то образом восстанавливает эту систему своих внутренних взаимоотношений, поскольку без нее просто невозможно. Поэтому тут время, время и еще раз время…

Мы обожглись на авторитетах, они у нас, так сказать, опростоволосились. И теперь мы никак не можем найти новые авторитеты, всех и вся дискредитируем, подвергаем сомнению любые рецепты и невротично ищем свой собственный путь. Мы вообще большие любители искания собственного пути, взять хотя бы саму эту концепцию «русской идеи» — чистой воды стремление к некой «избранности». Поэтому, видимо, нам обязательно надо, чтобы эта наша «идея» была чуть ли не Богом осенена, благословлена и, желательно, еще лично Им и провозглашена. И мы тут же — сразу, по мановению волшебной палочки, чудом, в общем, — преодолеем все свои бесконечные внутренние противоречия и непременно объединимся под знаменем этого — чего-то великого и необыкновенно могучего. Пока же такой, «достойной нас», идеи не обнаружено, мы можем, вроде как, и не напрягаться… Очень удобная позиция, ничего не скажешь.

В общем, никакой катастрофы со страной не случилось.

Идеология, система социальных связей и господствующие авторитеты — это внутренняя структура любого общества, любой культуры. Своего рода лабиринт, по которому мы бегаем — туда-сюда, создавая движение жизни в данном конкретном обществе. А сейчас у нас этот лабиринт (наше светлое советское прошлое) взяли, подняли и убрали насовсем. Осталось чистое пространство… Что делать? Как жить дальше?

Одни пытаются бегать по прежним маршрутам. Но путаются, с пути сбиваются, всех клянут… Привыкли: тут коридор, тут поворот, тут закоулок, тут тупик… и вдруг нет ни закоулка, ни тупика, ни выхода. Вот и бегают по открытой площадке как безумные. Другие, ошалев от таких перемен, сели тихо на пятую точку и смотрят по сторонам с изумлением. Таких большинство, кстати сказать. Поэтому и на выборы никто идти не хочет (когда в обществе не сформировано представлений о том, куда нам следует двигаться и зачем, то выборы, конечно, становятся в чистом виде профанацией). Третьи пытаются какой-то новый лабиринт выстроить, но общего плана опять же нет. И потому на первых порах Вавилонская башня получается — одни одно строят (демократию, например), другие — другое (социально ориентированное государство), третьи — третье (номенклатурную бюрократию). Всё вместе не лабиринт, а какая-то каша-мала получается…

В целом картинка, конечно, не слишком оптимистичная, но никто ведь никакой радужной живописи и не обещал. В конце концов, у нас тут давеча революции были… Но при этом страна-то — вот она, никуда не девалась. Земля-то — вот, пожалуйста! Тоже на месте. И мы сами — вот, присутствуем. Все тут. Может, ряды и поредели (кто в СНГ оказался, кто в «дальнее зарубежье» эмигрировал, многие просто умерли), но если учащиеся выбывают, это еще не повод отменять уроки.

Мы должны понять, что сейчас этап строительства. И не страны, а общества — его внутренних связей и отношений. Если нам, в соответствии с особенностями нашей психической организации, нужны авторитеты — давайте будем их создавать, будем их сознательно делать. Вот приносит человек пользу конкретную стране и обществу, давайте его выдвинем на первый план и будем его за это уважать. Не просто потому, что он хороший Иван Иванович, а потому, что он вот это и вот это делает.

И такое же отношение к самим себе. Если мы хотим быть индивидуалистами — прекрасно! Давайте делать себя сами — «селф-мейд». Начать надо с простого — взять на себя ответственность за все то, что с тобой происходит. Плохо тебе — ты сам виноват, хорошо — тоже. В общем, тут надо жизненную стратегию поменять — мол, все, больше не жду у моря погоды, ни на кого не рассчитываю, обременения и риски, связанные со свободой, на себя принимаю, то, что потребуются большие усилия и вложения, понимаю и готов соответствовать. Право на индивидуальность, на собственный путь есть у каждого. Пожалуйста, реализуйте. Только аплодисментов не ждите и на государственную премию не рассчитывайте. Поддержки не будет. Сначала — результаты, а потом уже и разговор.

Пора уже, мне кажется, перестать морочить себе голову этим загадочным «третьим путем». Разговоры о нем уже давно превратились в пространство для спекуляций тех, кто ничего не хочет делать. Ну это уже, право, просто глупо.

У нас никогда не получится, как у японцев, — можете поверить… И как у европейцев — тоже никогда не будет. У нас, хотим мы этого или не хотим, будет свое лицо, своя индивидуальность, своя уникальность, свой путь. Он будет! Только давайте перестанем о нем говорить и его искать. Поскольку его еще нет, то и найти его невозможно, его можно только сделать, и тогда уже будет понятно — какой он, этот северный олень.

Невозможно от нашей этнической, психологической, социально-культурной инаковости отказаться — она есть. Но зачем мы вечно декламируем это дело? Ну странно смотрелся бы европеец, который без конца говорил бы: «Я европеец. Посмотрите на меня — я европеец! Я самый настоящий европеец!» Глупо. Это ведь и так понятно. Или вот представить себе японца, как в страшном сне, который только и говорит: «Я — японец!» Ну, по-моему, тоже понятно, зачем бесконечно ходить и повторять: «Нет, а я все-таки японец… Я японец. Японец я!» Ну а кто же еще, господи… Конечно, японец! А мы всё суетимся — то ли мы европейцы, то ли азиаты, то ли русские?.. Мы есть мы, всё! И это уже никто не подвергает сомнению, не волнуйтесь.

Просто мы пока не знаем, кто для нас сейчас авторитет, на кого нам равняться и кем гордиться. Мы не понимаем, что хорошо, что плохо и как одно с другим сочетается. Не верим, что, если мы чего-нибудь добьемся, к нам будут хорошо относиться, не станут, по крайней мере, закидывать мочеными яблоками. Вот это — проблемы! Давайте их и решать!

Да, когда гибнет конструкция (властный институт, тоталитарная система, государственная машина), привычка — внутренняя готовность людей к подчинению — никуда не девается, не рассасывается. И в этом наша проблема, как «правопреемников» СССР. Если человек привык подчиняться, то, как бы ни была мила ему свобода, он, привыкший к «руководящей линии», подсознательно ждет какой-нибудь команды сверху. В общем, если мне в соответствии с особенностями моей психической организации нужен начальник, то я себе этого начальника вытребую, можете даже не сомневаться. Иногда можно, правда, и перестараться — тогда монарх сменяется на диктатора. Иногда, напротив, происходит «мягкая реставрация» — то есть, как и положено, появляется лидер (в этом смысле «тоталитаризм» возвращается), но лидер вполне себе либеральный, а потому и завоеванная свобода не утрачивается полностью.

Сам же процесс редукции привычки к подчинению происходит очень долго. Подчас мучительно долго — должно смениться несколько поколений, чтобы вытравить из нас эту внутреннюю тягу к подчинению, чтобы мы смогли наконец ощутить себя свободными гражданами свободного гражданского общества. По мановению волшебной палочки это нигде не происходило. Даже в Европе при демократии (не при формальной, конечно, а при демократии-демократии) живут на самом деле не так уж давно. Может быть, лет сто? В Англии, Франции — чуть дольше. В Германии, Испании — наоборот, меньше. Они коронованных особ на диктаторов еще в XX веке меняли по полной программе. Институты гражданского общества — тоже не быстро формируются. Они ведь на то и институты гражданского общества, что из граждан состоят, а не из подчиненных — «чего-с изволите?..».

Поэтому нет ничего странного в том, что пока огромному количеству людей в нашей стране нужны какие-то начальники — «те, кто знают как», «те, кто могут», в общем — харизматичные лидеры (причем харизма чаще всего важнее здесь всего остального). В общем, кроме наших национальных особенностей тут и просто психологические особенности дают себя знать.

Слава богу, что прежний тоталитарный режим — прежде всего сталинский — настолько себя дискредитировал, что возможность его реставрации представляется весьма сомнительной. Да и время прошло. Сначала хрущевская «вольница» — «оттепель». Потом снова попытка реставрации, потом застой, бессильные генсеки, внутреннее разложение власти. В общем, волны в соотношении «власть-подчинение» шли, к счастью, по затухающей, в нас все сильнее формировалась готовность к тому, что можно было бы назвать «гражданской свободой». Впрочем, опьянение свободой начала 90-х обернулось желанием «порядка». Мы в каком-то смысле зашли на новый виток, но его качество зато — уже совсем другое.

Как бы там ни было, нам со своими цепями еще предстоит прощаться и прощаться. Слишком долго мы жили в Советском Союзе…

Свобода и ответственность

Власть — это не Президент и не Правительство, власть — это готовность людей к слепому подчинению (причем не обязательно к страстному и подобострастному, достаточно и просто пассивного подчинения — мол, вы там решите, а мы тут как-нибудь…). Впрочем, это опять же не Президент в людях формирует и не Правительство, а родители, воспитатели, учителя. То есть мы с вами. Но каких детей мы можем воспитать, если мы и сами-то еще внутреннюю свободу не чувствуем, не понимаем ее, не оберегаем и ищем — признаемся себе в этом честно, — за какого жирафа спрятаться, который «большой» и которому «видней»? Ну не слишком, наверное, мы внутренне свободны…

Если очень упростить, то свобода, с психологической точки зрения, — это свобода человека от его же собственного страха. Если человек не испытывает страха, не боится последствий своих поступков, то он способен открыто высказываться, готов отстаивать свое право жить так, как он хочет, поступать так, как он считает нужным. Это и есть свобода — в психологическом смысле.

Несвобода же — это, напротив, наличие внутри человека этого страха: страха быть не таким, как все, иметь свой взгляд на мир, требовать уважения к себе, к своему мнению, к своей позиции. Наши страхи передаются от поколения к поколению, мы их, сами о том не подозревая, транслируем своим детям. Мы все, например, смертельно боимся ответственности, боимся проявить инициативу, опасаемся признаться в том, что мы что-то сами сделали (у нас даже в научных работах ученые пишут: не «по моему мнению», а «по нашему мнению», даже если автор у этой работы один; или еще есть весьма дипломатичный прием — автор пишет: «По мнению автора настоящей работы»). Прекрасно помню, как на высказывание, начинающееся со слов «я считаю», у меня в школе учителя говорили: «„Я“ — последняя буква алфавита». Да и вообще в нас этих страхов — тьма. Начиная со странного родительского заверения, что если мы не будем их слушаться, то нас заберет дяденька милиционер (чистый ГУЛАГ, конечно!), и заканчивая «ужасом», что если ты, не дай бог, будешь плохо учиться, то непременно станешь дворником… Апокалиптические, конечно, перспективы! Страшный ужас.

Но что поделать?.. Нас так воспитывали, и все эти ужасы сидят в наших головах. Как следствие — ответственности мы боимся, инициативу проявлять боимся, личное мнение, от греха подальше, иметь не рискуем. Еще «дяденек милиционеров», мягко говоря, опасаемся и с ужасом думаем о том, что «не дай бог, что-нибудь случится» — и будешь работать дворником… Вот такой универсальный набор. И теперь попытайтесь сами сделать этот прогноз — скоро ли мы будем готовы к свободе в высоком и благородном ее понимании? Скоро ли она появится в нас? А она ведь только внутри нас и может появиться. Пока, надо признать, у нас — по основному закону страны, то есть по Конституции, — прав куда больше, чем мы способны принять к реализации. Велика пока нам наша Конституция, мы в ней как младенец в родительских сапогах. Но зато на вырост…

Страхи передаются из поколения в поколение. По мере трансформации общества меняется и структура страхов, достающихся следующему — подрастающему — поколению. И можно не сомневаться, что год от года количество людей, свободных от страхов, связанных с проявлением активности, самостоятельности, индивидуальности, личностных прав и амбиций, будет расти. Но пока, конечно, фраза: «Что ты делаешь?! На тебя люди смотрят!» — вне конкуренции. В сотую долю секунды она способна отменить и Конституцию, и Международную конвенцию по правам человека да и вообще всякие права личности на что бы то ни было. «Люди смотрят!.. Срамота-то какая!..»

Причем во всех этих «люди смотрят» и «а что другие подумают» речь ведь не идет о какой-то специальной статистике или социологических опросах. Речь идет о совершенно абстрактном «общественном мнении», на которое все мы привыкли ссылаться, но которое, в действительности, никто не видел. Такое «общественное мнение», как мы его себе представляем, действительно отсутствует (в том смысле, что им никакое «общество» не обладает) и является скорее плодом запуганного детского сознания, нежели результатом социологического опроса и последующих аналитических процедур.

Впрочем, сказать, что у нас и вовсе нет «общественного мнения», — было бы неправильно. У нас оно есть, и оно, надо сказать, пугающее. В общем, если все своими именами называть, прямо катастрофа какая-то.

Конечно, это соцопросами не измерить, но тут куда более серьезные доказательства налицо. Есть, например, такое «мнение» в нашем обществе, что нет, по большому счету, ничего зазорного в воровстве (это, как минимум, началось с хрестоматийного — «грабь награбленное» и «экспроприируй у экспроприаторов»). Если бы это было не так, то известие о том, что некий чиновник ворует, встречало бы всплеск негодования и решительные действия по его выдворению из органов государственной власти с последующим арестом, судом и сроком. Это неосмысленное должным образом потворство воровству — именно общественное мнение. И у нас, в этом «общественном мнении», всегда есть для такого случая примиряющая конструкция: «Ну да, конечно, ворует. Ну, а зачем еще туда люди идут? И зарплаты у них маленькие…» И дальше шлепаем на выборы со словами: «Ну, эти уже наворовались, за них можно голосовать. А новые — по-новому воровать начнут». Вот такое «общественное мнение». И это, на мой взгляд, просто катастрофа.

У нас это же самое «общественное мнение» (тире — коллективное несознательное) утверждает, что правоохранительные органы никого не защищают, что медицина никого не лечит, что образование ничего не дает, и далее по списку. В нашем «массовом сознании» есть огромное количество таких отрицательных, деструктивных установок, с которыми мы находимся в абсолютно примиряющей позиции — мол, оно так, с этим ничего не поделаешь и даже гоношиться по этому поводу глупо. После чего у нас создается соответствующий «социальный фон».

Казалось бы, и бог бы с ним, но ведь проблема в том и состоит, что если вы действительно думаете о всяком чиновнике, что он вор («воровал, ворует и воровать будет»), то вы его таким образом фактически вынуждаете злоупотреблять его «служебным положением». Потому как вы ему фактически сказали: «Дружок, ну ты же все равно будешь воровать…» То есть это чистой воды презумпция виновности — уже не отмыться, не оправдаться, не защитить свое честное имя. А если тебя и так уже смешали с грязью — что, в нищете сидеть прикажете? А ради кого? Ради чего? Ради тех, кто тебя вором назвал без всякого на то основания? Нет, это какая-то глупость.

В обществе, где господствует мнение, что воровство чиновников — это неизбежное зло, чиновники не могут не воровать. Мы фактически вынуждаем их поступать таким образом. Мы не даем им права на то, чтобы быть честными. Мы им все равно не поверим, и потому все усилия чиновников в направлении непротивления взяткодательству будут благополучно похоронены.

Точно по такому же механизму мы создаем милицию, которой абсолютно на нас наплевать. Потому что мы считаем, что милиционеры — это люди в форме, которые только тем и занимаются, что пользуются своим служебным положением в своих корыстных целях, а нас защищать и не думают. В результате что остается делать милиционерам? Нас защищать? Чтобы при этом мы смотрели на них исподлобья и всю дорогу подозревали, что это они каким-то образом для личных нужд стараются?

Ничем не отличаются и ситуация в медицине, и ситуация в образовании. У нас до того дошло, что мы думаем, что, если мы взятку врачу или учителю не дадим, то он ни нашим здоровьем, ни нашим ребенком заниматься не будет. Мол, не дали ему денег — и пусть помирает пациент, пусть неучем будет школьник. А фактически мы таким образом развращаем людей. Мы создаем ситуацию, когда платный больной — это да, а бесплатный — «только работать мешает». Школьный урок — это необходимое зло, а на репетиторстве можно и включиться, и поработать.

Мы сами сначала плохо думаем о людях, потом начинаем вести себя так, словно они действительно так плохи, как мы о них думаем. И потом всем миром удивляемся тому, что они — эти люди — ведут себя так, как мы о них думаем. Этим своим, зачастую, невысказываемым, существующим по умолчанию «общественным мнением» мы и создали себе ту жизнь, которая сейчас так нас раздражает своей неправедностью.

Праведность и неправедность — они ведь не с неба нам на голову падают. Они создаются силой нашего намерения: хотим быть праведными — одно получается, не верим в праведность — принципиально иное. В общем, есть оно — это «общественное мнение». Только совсем оно не такое, как мы обычно о нем думаем, и не такое, как мы себе его представляем. Наивно полагать, что существует какое-то «общественное мнение», которое жестко определяет то, как мы должны себя вести, что предосудительно, а что нет, что правильно, а что неправильно. Нет, такое «общественное мнение» у нас только в самом зачатке находится, и нам еще предстоит его формировать. Чтобы добиться успеха в этом предприятии, мне кажется, прежде надо определиться с главными ценностями нашей культуры, а уже после этого обращаться к деталям. Мы должны начать договариваться по принципиальным вопросам — совместно, обществом. Это и положит начало формированию нормального «общественного мнения», без которого, конечно, ни обществу, ни государству, ни каждому из нас в конечном итоге не обойтись.

Пока же у нас какое-то странное общественное мнение — «по умолчанию». И в нем, к сожалению, господствуют чрезвычайно деструктивные установки. В нем, например, нет никакого уважения к личности — ее правам, ее индивидуальности, никакого доверия к власти, ни уважения, ни чувства благодарности к старшему поколению. Мы ведь с вами о чем угодно можем говорить, но молодые люди не уважают старших, считают их «лузерами», проигравшими. Вот что такое для молодого поколения поколение старшее, и с этим — вот так просто — ничего не поделать, и это — значимая составляющая общественного мнения.

Причем все это безобразие мы сами и сотворили. Это нам было наплевать на молодых — что вырастет, то вырастет. Мы другими вопросами были заняты. С властью — та же самая история: мы сначала думали, что достаточно хороших людей выбрать, и они уж нам хорошую жизнь устроят. Наивно, но скоро выясняется, что просто «хороших» людей недостаточно, а надо еще разбираться в том, что они говорят, сопоставлять это с тем, что они делают, контролировать все это и так далее. И старшее поколение мы не защитили — а должны были. Но мы в порыве разрушения «старого» принесли в жертву этому порыву наших родителей, родителей наших родителей. Мол, они жили неправильно, а мы теперь знаем, как правильно. Однако же, как выясняется, и мы-то, мягко говоря, не особенно в курсе… Правда, признаться себе и другим в этом мы не смогли.

Как результат, чиновники у нас — не исполнители законов, а мздоимцы, политики отрабатывают вложения своих «спонсоров», а не интересы избирателей представляют, учителя отбывают наказание, а не учат, милиционеры крышуют, вместо того чтобы защищать, врачи… Как там у нас говорят?.. «Лечиться даром — даром лечиться». Вот-вот! Мол, за бесплатно тебя никто лечить не будет. И вот сидит врач, о котором мы думаем, что он за бесплатно лечить не будет, и… Он будет лечить за бесплатно? Нет, если о нем все будут думать, что он за бесплатно лечить не будет, то и самый ответственный в конце концов сломается.

Думать о людях плохо — самый эффективный способ сделать их такими. Так что правило простое: хочешь проблем — нарисуй в своем сознании отрицательный образ всего, с чем тебе приходится иметь дело, — власти, государственных органов, учреждений, самого себя. Потому что сначала ты рисуешь это дело, а потом нарисованный тобою образ начинает диктовать тебе твою собственную природу.

Мы должны начать это менять. Сейчас общественное мнение нужно нам как никогда, потому что общественное мнение — это, как ни странно, единственный реальный гарант нашей защищенности. Если общественное мнение считает, что унижать человека неправильно, то не может быть такой ситуации в суде, когда судья измывается над подзащитным.

Если общественное мнение говорит, что это зазорно, что человека нельзя унижать, что ему нельзя говорить гадости, оно ограничивает подобные проявления гораздо мощнее всех официальных законов! Если же общественное мнение, кроме того, считает, что законы справедливы и продуманны, то чиновник уже не позволит себе их передергивать или игнорировать. Это просто невозможно будет сделать.

Мы должны просто начать по-другому думать. Мы же сами и есть все эти те самые учителя, врачи, милиционеры, чиновники, мы все — «они»! Знаете, меня всегда очень смущают пациенты, которые десять лет вворачивались в свой невроз, причем основательно так вворачивались, с самоотдачей, а потом хотят за час все исправить. Ну мы за час сможем только какую-то определенность получить в сложившейся ситуации, а еще за час — пути выхода рассмотреть. Но увидеть путь и пройти путь — это не одно и то же. Если неврозу десять лет — то год придется выходить. Если год — то как минимум пару месяцев. А как иначе?..

И мы же непозволительно долго вкатывались в ту жизнь, которая так сильно нам теперь не нравится. За день исправим или за месяц? Много лет потребуется, и это естественно! Хватать же себя за космы и сокрушаться — мол, давайте сейчас все это возьмем и враз переменим! — это наивно и несерьезно. Мы сформировали ложное мнение о самих себе: с одной стороны, мы — «великие», с другой стороны — у нас «все плохо» и «все плохие» (причем мы даже противоречия в этом нагромождении глупостей не видим). Может, уже будем реформировать свое черно-белое мышление? Избавимся от ярлыков и подумаем о том, как бы нам увидеть во всем этом безобразии конкретного человека. И увидев его — то есть себя! — начнем его уважать, ценить, видеть в нем личность и признавать права этой личности.

Минус ярлыки, плюс уважительное отношение к каждому человеку — вот дорога, которая гарантирует нам те изменения, на которые мы уповаем. И в добрый путь! Это способ формировать позитивное общественное мнение, и другого способа, на подмену, у нас просто нет.

Мы должны начать активно позиционировать наши права. Мы имеем право так думать, так высказываться, принимать такие решения и так действовать. Мы имеем право. И вот тогда мы все начнем это чувствовать: что имеем право на достойную жизнь, на достойное обращение с самими собой, на то, чтобы нас принимали в расчет, чтобы с нашим мнением считались; и чем большее количество людей будет это чувствовать, тем скорее трансформируется и наше общее «общественное мнение». Конечно, все это по щелчку, по звонку, по команде не случится. Но мы должны понимать, что, увы, произошла огромнейшая трагедия, мы пережили утрату объединяющего нас мировоззрения, и как результат — стали заложниками негативного мировоззрения. Абсолютно негодного для носки и травмирующего нас самих.

Сейчас нам предстоит кроить и шить новое. И если возникает вопрос ко мне как к доктору: «На кого шьем?» — то я отвечаю просто: «Давайте сразу шить на свободного человека, словно бы у него нет перечня всех этих страхов, которые сейчас его ограничивают». Мы должны шить этот «костюм» на человека, который понимает, что он живет в обществе и уважает общество, в котором он живет, но не за просто так, а за то, что общество уважает его — конкретного человека.

Давайте сразу шить на человека, который имеет право на защиту своей личности и достоинства. Давайте шить на человека, который никому ничего не должен, но он может и хочет делать что-то для других просто потому, что он имеет такую возможность и обладает такими человеческими качествами, которые побуждают в нем это желание. Давайте шить вот на такого человека! Пусть пока это будет платье на вырост и мы некоторое время будем выглядеть в нем слегка нелепо или даже комично. Но, в конце концов, мы вырастем, и этот костюм нам будет впору. Но мы должны иметь эту перспективу — направление роста.

Как осуществить эту кройку и это шитье? Надо начать говорить о том, что такой человек, на которого мы шьем, есть. Что он есть в каждом из нас, может быть, он и не явлен еще в должной мере, «скрыт» в нас, но он есть. Мы будем говорить, что мы — каждый из нас — это человек, который осуществляет сознательный выбор и лично несет всю полноту ответственности за принимаемые им решения. И когда мы начнем об этом человеке говорить как о данности, он станет данностью.

В круге седьмом:

Я и моя жизнь

Не открою большого секрета, если скажу, что главная наша с вами психологическая проблема последнего времени — это отсутствие смысла в жизни. Зачем жить? Почему жить? И так далее, и тому подобное. Страдаем, даже не осознавая порой причин и следствий, от какой-то удушающей бессмысленности всего и вся. Нет, мы, конечно, руки не опускаем — что-то постоянно себе делаем, какие-то планы у нас есть, цели и задачи, дети, опять же (а также родители, друзья-товарищи, сотрудники, мужья и жены, любовники с любовницами). В общем, находимся мы в плотном кольце социальных взаимоотношений, копошимся в них, как-то пытаемся себя развлечь и увлечь. Но что-то, положа руку на сердце, во всем этом не то. Что-то не так.

Так будем ли мы заниматься этой своей жизнью или дадим ей «право» течь так, как идет? Поймем ли мы, наконец, что только от нашего психологического состояния зависит то, каким будет наше будущее? Ведь, чем лучше оно будет — это наше психологическое состояние, тем больше, надо полагать, у нас шансов на то, что называется счастьем. Ничего само собой в этом мире не случается и не складывается, поэтому насколько каждый из нас будет готов противостоять вызовам грядущего времени, настолько успешной и состоятельной будет наша жизнь в целом.

Готовить «на всякий случай» нам надо не дрова, сахар и спички, а себя — свою психику, свою личность. Чем именно нас «порадует» будущее, все равно неизвестно. Что там будет — потоп, пожар или голод? Мы не знаем. Но совершенно точно там будем мы, а поскольку нам важно то, как мы себя чувствуем (то есть наше психологическое, психическое состояние), на это нам и следует обратить самое пристальное внимание.

Об этом и поговорим в главе «Я и моя жизнь».

Мы — это и то, как мы себя ощущаем

У нас, осознаем мы это или нет, есть иллюзия, которую я называю «иллюзией счастья» — что мы, мол, сейчас как-то соберемся необыкновенным образом, эх-ухнем, и через четыре года тут будет обещанный город-сад, а аккурат в 1984-м коммунизм в стране наступит. Мы как-то очень искренне и в то же время наивно приняли на веру этот сомнительный тезис — «прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете». И вот еще, что «лучше три дня потерять, а потом за час долететь». Лететь, как это ни прискорбно, придется всегда, потому как рая на земле нет и не предвидится. Так что придется летать — туда, сюда, туда, сюда — всю жизнь. А три дня потерять нужно просто потому, что без этого вообще никаких полетов не будет.

Мы все живем надеждой на счастье, на то, что станет лучше, что все еще наладится. «Счастье будущим живет», — как писал Пушкин Александр Сергеевич. Люди верят, надеются, ждут: «Вот разведусь со своей женой ненавистной, найду себе женщину, которая меня полюбит и будет родной душою, и наступит мне счастье. Вот поменяю эту свою рухлядь, которая глохнет на каждом перекрестке, на новую машину и буду счастлив абсолютно. Вот будет у меня работа, где я смогу реализовываться на все сто процентов, и будет мне счастье». Но вот что получается: человек привыкает ждать счастья от будущего, дальше, допустим, наступает это будущее — новая жена, машина, работа хоть куда, и что? Он, как и прежде, будет ждать счастья от будущего! Только теперь от нового будущего, ведь он по-другому и не умеет. Если ты не научился радости, которую ты испытываешь сейчас, ты никогда не будешь счастлив.

Счастье — это специфическое переживание, которое вы или натренировали в себе, или не натренировали. Если ты не умеешь чувствовать себя счастливым, если навыка соответствующего у тебя нет, если ты сам — одно сплошное брюзжание и жалобы на несправедливость жизненных обстоятельств, то счастье тебе заказано. И все твои реминисценции в прошлое — это только жалобы, а все твои проклятия, предпосланные будущему, — саморазрушительные действия, ничего больше.

Есть такой замечательный режиссер и актер Антон Адасинский, руководитель театра «Дерево», и он как-то раз замечательно по этому поводу высказался: мол, надо в один какой-то момент остановиться, наконец, и понять, что линия горизонта — это то, что у тебя под ногами, а небо начинается от земли. Это — правда. И там вдали линия горизонта, и линия, что у тебя под ногами, — та же самая линия горизонта, только если смотреть на нее из другой точки. А небо действительно начинается от земли. Поэтому ты уже, в общем-то, в небе. И счастлив, если ты это понимаешь: счастье — это не какое-то неимоверное достижение, счастье — это нехитрая способность оглядываться по сторонам.

В общем, я бы предложил закончить всю эту ахинею с попытками добраться до некоего счастья за границей канадской и понять: счастье — это…

• во-первых, результат твоих собственных усилий;

• во-вторых, это просто такое переживание (умеешь его чувствовать — хорошо, не умеешь — прости, пожалуйста, никакими средствами тебе не поможешь);

• и, в-третьих, это навык, привычка, умение замечать и ценить то хорошее, что всегда есть в жизни.

Вообще же, по моему глубокому убеждению, счастье — это привычка так себя чувствовать. Умеешь — в любых обстоятельствах сможешь чувствовать себя счастливым, хотя бы чуть-чуть, но по-настоящему. А не умеешь, то что с тобой ни делай, как над тобой ни колдуй, какие блага неземные к ногам твоим ни клади — тоска зеленая и спасите-помогите.

Счастье — это ощущение, переживание, состояние, иными словами — психологическая реакция. Если вы не умеете ощущать счастье, простое появление в вашем жизненном пространстве каких-то, пусть даже сногсшибательных внешних факторов ничего не изменит и ничему не поможет.

Если вы дальтоник и не можете видеть зеленый цвет, то сколько зеленых вещей вокруг вас ни раскладывай, вы их не увидите как зеленые. Дело не в зеленых вещах, дело в зрении. И со счастьем — так же: дело не в мире, который окружает человека, а в самом человеке. Поэтому сначала надо работать со «зрением», тренировать, так сказать, свой воспринимающий, реагирующий, чувствующий аппарат. И еще проблема, я думаю, в том, что у нас почему-то считается, что счастье — это что-то такое необыкновенное, огромное, бесконечное, такое пронзительное — до щенячьего визга, до мозга костей, до мурашек по спине и конечностям. «Комета! Молния! Ослепило! Сразило наповал!» — это, на самом деле, приятная, но ерунда. В действительности счастье — это в целом достаточно спокойное, умеренное по интенсивности переживание. Нет тут никакого экстаза.

Не надо путать экстаз и счастье — это ошибка. Экстаз не может быть долгим, а будет долгим — вы перегорите, как лампочка, через которую пустили избыточное напряжение, на которое она не рассчитана. Вы — это психический аппарат, у него есть определенная мощность — не больше, не меньше. Переборщите, можете и перегореть невзначай. Представьте себе оргазм, который продолжается сутки… — это счастье? Нет, это пытка.

Счастье — это тот коридор самоощущения, в котором вы не испытываете выраженного дискомфорта, а комфорт, который вы испытываете, не превращает вас в жареную котлету. То есть речь идет о формировании привычки не испытывать негативных эмоций, с одной стороны, и привычки испытывать позитивные эмоции, с другой. При этом рекомендация избавиться от привычки раздражаться — это не предложение быть индифферентным, равнодушным, этаким китайским болванчиком. Нет. Реагировать надо, но вопрос в том — как вы реагируете. На одно и то же событие можно реагировать истерикой, сдержанным гневом, простым недовольством… А можно — делом. Спокойно, рассудительно, делом.

Вот сидит себе доктор в травмпункте, привозят к нему человека со сломанной ногой. Как ему на это реагировать? Начать биться в конвульсиях: «Боже-боже, горе-то какое! Что ж это деется-то! Как же такое могло случиться?! Караул!»? «Зайчик бежал по дорожке, ему перерезало ножки!» Ну нет, наверное. Причитания доктора ничем не помогут больному.

И точно так же ваше раздражение на близкого человека ничего не изменит, по крайней мере, в лучшую сторону. Ваше благородное негодование никому не нужно, если только это не способ воздействовать на зарвавшегося субъекта. Ваши призывы к небесам по поводу восстановления попранной справедливости — только нагрузка на голосовые связки. Небеса склонны, вообще-то говоря, игнорировать подобного рода обращения. Нужно дело делать.

Ко мне, как и к любому психотерапевту, люди приходят на прием со всеми, как говорится, скорбями земли русской. И что мне с этим делать? Начать впадать в депрессивный транс? Реветь в тридцать три ручья на пару с моим пациентом? Нет уж, увольте. У меня есть привычка реагировать, и это тоже способ реагирования на негативные события. Я сопереживаю человеку, который обратился ко мне за помощью, но я не ныряю в пучину его трагедии, я его из нее вытягиваю. Причем тут китайский болванчик?.. Просто некоторым кажется, что если мы забились в истерике при виде какого-нибудь чужого несчастья, то, значит, мы хорошие люди, а не забились — значит, бессердечные и вообще — дрянь-человек. Это абсолютно не так. Потому как истинное сострадание заключается в помогающем действии, а не в артистичных позах.

Как бы там ни было, гравитационная сила притягивает нас к земле, а всякие разные несчастья будут давать о себе знать. И если мы хотим учиться летать, нужно понять, каким образом эти многотонные махины под названием самолеты «странным образом» способны держаться в воздухе. А для этого нужно изучить соответствующие законы физики. Точно так же нужно изучить законы психики, которые позволяют нам минимизировать несчастья.

Это не значит, что самолеты не падают, это не значит, что они не сталкиваются при ошибке диспетчера, которую не способен контролировать пилот, это не значит, что самолетам нет нужды в топливе, это не значит, что можно начихать на требования техники безопасности и наплевательски относиться к взлету и посадке. Труд, желание и постоянное внимание — все это необходимо, и, к сожалению, даже этого недостаточно, потому как форс-мажорные обстоятельства никто не отменял. Но если вы действительно хотите научиться переживать счастье, у вас есть все шансы. В этом я уверен.

Между счастьем и удовольствием

Следующее замечание — это что-то вроде афоризма: счастье — это не то, что было, и не то, что будет, и даже не то, что есть, это то, что эпизодически нам удается, если мы научились его переживать и умеем его делать. В любом случае счастье не может быть постоянным или даже протяженным. Жизнь — это вечная борьба с обстоятельствами, это постоянное согласование потребностей с возможностями; подстройка одних под другие — потребностей под возможности и наоборот — возможностей под потребности. Когда это удается, случается счастье. Так что, счастье — это когда мы, стремясь к нему — «в небо», «за горизонт», «на кудыкину гору», останавливаемся и обозреваем то, что нами уже пройдено и достигнуто.

Идея «счастья» — это некий экстремум: то, что невозможно достичь, но то, к чему можно вечно стремиться. А переживание счастья — это не то, что мы получаем в финале, а то, что мы можем переживать на дистанции, когда мы останавливаемся и обозреваем мир вокруг себя и себя в нем. Останавливаемся, смотрим на достигнутое и переживаем… счастье. Понимание, что тебе довольно того, что у тебя уже есть, и дает человеку ощущение счастья.

Тут важная вещь. Если бы счастья можно было бы достичь, заполучив что-то определенное, то это было бы, с одной стороны, величайшим несчастьем (потому как что делать дальше — абсолютно непонятно), с другой — не было бы никакого развития. Залог развития именно в том, что «счастье» относится к числу идей, фантазмов — «полетели, птичка, там много вкусного». Нужно, мне кажется, просто понимать это и не расстраиваться из-за того, что в этом забеге нет финиша, в нем важнее другое — само движение и, разумеется, та дистанция, ее продолжительность, которую ты смог пройти.

У Фридриха Ницше есть стихотворение про идеал, которое заканчивается словами: «Когда бы мы пришли к его вершине, то все б мы умерли, тоскуя о святыне». Это правило распространяется на «химеру» счастья. Так что недостижимость счастья есть, как это ни странно, условие того, что мы время от времени способны его переживать.

В общем, счастье — это отдельные моменты, и надо уметь их ценить. Но вот что странно: в России не стыдно страдать, быть несчастным, но как-то неловко, неудобно быть успешным и счастливым. Почему так? Я слышал множество версий… Кто-то говорит, что это элемент православной культуры. Кто-то считает, что это связано с тем, что, будучи счастливым, ты становишься предметом зависти, а потому это небезопасно. Кроме того, с тебя еще и больше спрашивают — мол, ты счастливый, так что давай помогай нам — сирым и убогим. Ну и так далее в этом же духе. Все это, наверное, имеет значение. Но есть у всех этих рассуждений и собственно психологическая часть.

Дело в том, что в переживании счастья есть один очень важный ингредиент — осознание этого счастья как твоей собственности: «я счастлив», «в этом мое счастье», «только так я могу быть счастливым». Счастье — есть соотнесенность между тем, о чем ты мечтал, и тем, чего ты достиг. Это такая — в хорошем смысле — эгоистическая конструкция. Мы должны осознавать себя, свою жизнь, свои достижения, сопоставляя их с возможностями, трудностями, затраченными усилиями и так далее. Только в этом случае переживание счастья и появляется на свет. Причем сейчас я говорю не о моменте счастья, не о некой вспышке чувственной экзальтации (подобное может случиться и вполне спонтанно), а именно о более-менее продолжительном переживании счастья. В общем, для такого счастья необходима рефлексия.

А в России дискурсы счастья (то есть разнообразные наши рассуждения о счастье), понимание счастья и, выражаясь научным языком, его проблематизация никогда прежде не были связаны с личностью. Счастье в нашем массовом сознании не имеет индивидуального лица, оно не связано с конкретным человеком. Счастье у нас всегда было овеяно ореолом некого коллективизма: «Через четыре года здесь будет город-сад!» — это некое общее счастье. Счастье «второго пришествия» — это тоже счастье коллективного разума, а не личное. А как может быть какое-то личное счастье — мы даже как-то не очень себе представляем, личное счастье — это у нас всегда что-то меленькое, хиленькое, бледненькое, невзрачное и еще стыдное: «Вон, ходит, понимаешь, довольный!» В общем, мы заложники идеи «коллективного счастья».

Притом что счастье — это ведь некое чувство, а любое чувство может испытывать только конкретный человек, его не может испытывать масса, группа или организация. Да, мы подчас испытываем счастье именно от того, что помогли другому человеку или даже группе людей. Но с чем бы ни было связано твое переживание счастья, ты должен осознавать это событие как твое личное благо, ты не можешь радоваться «коллективом».

Когда радуется коллектив — то это просто сразу несколько людей, знакомых тебе, переживает чувства, сходные с твоими, и повод у вас формально один и тот же. Но мы привыкли именно так: «личное счастье» — это нечто неприличное и запретное, бессовестное и меленькое, а «общественное счастье» — мечта поэта. И в этом парадокс: мы внутренне настроены на «мир во всем мире», то есть на «общее счастье», а поскольку счастье может быть только личным, ничего не получается. Можно ли оказаться в булочной, если ты идешь в молочный магазин? Ну, наверное… Правда, только по случайности, в результате неконтролируемого стечения обстоятельств. Если же тебе хочется хоть каких-то гарантий результативности твоих действий, то надо стремиться к тому, что ты хочешь получить, а не к тому, что может случиться только само собой и вне зависимости от прикладываемых тобою усилий.

В общем, если ты хочешь счастья — ты должен мечтать о личном счастье, о своем, для себя. Но мы все привыкли грезить об общественном… «Люди мира, на минуту встаньте! Слышится, слышится… Звучит со всех сторон!» — это мы, по заложенной в нас ложной установке, должны, как нам кажется, всей массой переживать — и свои горести, и свое счастье. Только вот такого не бывает. И в результате — ни того (общественного), ни другого (личного) счастья в нашей жизни нет. «Ну, что ты тут счастливый такой? Там дети в Уганде голодают и коммунизм еще не построили в Западной Европе, а ты, значит, в счастье уже пребываешь?!»

Нам стыдно быть счастливыми, а стыдясь своего счастья, нельзя ему научиться, нельзя его построить. Оно неизбежно будет получаться «противозаконным», а потому не будет в нем того светлого переживания, без которого оно невозможно. Поэтому, хоть, возможно, это и прозвучит странно, я бы начал с того, чтобы, как аперитив, просто разрешил себе быть счастливым. И это вовсе не так просто, как может показаться, и вовсе не насколько на поверхности, как выглядит…

Недавно мне попалась выдержка из юмористического справочника для европейцев, оказавшихся в России. Там есть инструкция «Как сойти за русского», и звучит она примерно следующим образом: «Сдвиньте брови к переносице, улыбайтесь только на четыре зуба (никак не на тридцать два!). И лучше всего, если, стоя где-нибудь в сторонке, вы будете бурчать себе под нос что-нибудь недовольное, лучше про Правительство и Государственную Думу. Вас обязательно примут за русского!» Это, конечно, шутка юмора, но уж больно точно подмечено. Да, идеализировать представителей других культур бессмысленно — у них, разумеется, огромное количество своих собственных проблем, сложностей и стрессов. Но, как бы там ни было, они к самим себе, представителям «золотого миллиарда», относятся куда более рачительно, чем мы с вами. Бережно они к себе относятся, заботятся о своем душевном состоянии и, как результат, чаще и объемнее переживают чувство счастья. С этим невозможно поспорить, это статистика.

Впрочем, быть абсолютно несчастным нам раньше тоже возбранялось: «Как ты можешь страдать, когда живешь в стране Советов, в лучшей стране мира?!» Сейчас, правда, ничего подобного нам с экранов телевизора не говорят, однако сохранились важные рудименты: «Как тебе не стыдно: мать впахивает, как лошадь ломовая, а ты палец о палец не ударил и еще несчастный! Совести у тебя нет!» Причем это ведь звучит не только в тех случаях, когда ребенок ничего не делает, но и в том случае, когда ребенок уже не ребенок совсем, а, например, руководитель крупной компании, замученный стрессами. И вот он приезжает на дачу, где его мама вспахала десять грядок, и ему в целом грустно-грустно: на работе бедлам, подрядчики подводят, инспекции изводят, да и мама, которой врачи прописали лежать смирно, носится по огороду как угорелая, огурцы поливает. Но нет, не имеет он права поддаваться унынию, ибо… Ибо мама его очень долго жила в Советском Союзе. Впрочем, и сама она, бегая от грядке к грядке, не слишком счастлива — потому что удовольствие, как известно, в СССР было таким же стыдным, зазорно это было — испытывать «лишнее» удовольствие…

С физиологической точки зрения, какое же может быть счастье без удовольствия? Если человек испытывает какое-то неудовольствие, например, не удовлетворены какие-то его базовые потребности, не достигаются жизненные цели, — в этом случае он однозначно несчастлив. А если он получает удовольствие от «А» и до «Я», то, по идее, он должен быть счастливым. Но наличие удовольствий, со своей стороны, не делает человека счастливым. Таким образом, хоть счастье и невозможно без удовольствия, само счастье далеко не всякий раз оказывается попутчиком удовольствия. Тут опять же надо иметь в виду и физиологию, и психологию процесса.

То, что касается физиологии, проблема в следующем. Если мы представим себе удовольствие и неудовольствие на отрезке, то получится… Вот у нас точка «неудовольствие» (какая-то наша неудовлетворенная потребность), дальше мы движемся к точке «удовольствие». Посередине этого отрезка, когда мы начинаем понимать, что удовольствие нам не только приснилось, но и может случиться, мы из «зоны неудовольствия» переходим в «зону нарастающего удовольствия». Пик этого удовольствия будет в точке «удовольствие». Но что дальше? Потребность удовлетворена, дефицит, так сказать, устранен и… Мы снова оказываемся в «зоне неудовольствия». Так что это какой-то замкнутый круг: удовлетворение потребности сменяется состоянием неудовлетворенности, а стремление к удовольствию неизбежно приводит нас к неудовольствию. В общем, мало тут счастья.

Теперь к психологии процесса. Счастье относится к чувствам высшего порядка, а удовольствие как физиологическая реакция — напротив, к самому низкому уровню психической организации. Ланцетник и дождевой червь — и те уже знают, что такое удовольствие или неудовольствие, но то, что такое счастье, — знает только человек. В этом переживании, поскольку оно относится к числу высших, как в капле воды отражается вся психическая организация человека. Сознание — то есть наши мысли, наши мировоззренческие установки — занимает огромное место в этом сложном переживании под названием «счастье». В общем, между удовольствием и счастьем такая же примерно разница, как между нехитрым сексуальным влечением — «понравилось и захотелось» и любовью, как говорят в таких случаях — «большой и настоящей».

Иными словами, для переживания и возникновения чувства счастья большое значение имеют наши представления о самом этом «счастье». Это как с любовью — у нас же масса критериев, признаков, по которым мы определяем — любят нас или не любят: понимают — значит, любят, не понимают — не любят, поддержали на дипломатическом приеме — любят, нет — значит, не любят. Все эти, с позволения сказать, «установки», конечно, рудименты каких-то детских переживаний, но они живут в нас и во взрослом состоянии. Вот точно такая история — и наши представления «о счастье», они где-то попрятались в глубинах нашего подсознания.

Хотя в целом есть и некий, почти универсальный «джентльменский набор» представлений о счастье. У кого-то на первом месте семейный уют, а кто-то грезит о социальном внимании — когда все смотрят на тебя, рвут на части и восхищаются. У кого-то грезы об эротических переживаниях невероятных, и так далее. То есть у каждого из нас имеются некие «формальные критерии» счастья, но это такая — как бы это сказать? — теория, что ли. Мол, теоретически я буду счастлив, если случится то-то и то-то. Но свершение этих событий, скорее всего, не сделает человека счастливым, с другой стороны, если они не свершатся, то у него мало шансов почувствовать себя счастливым (или ему надо будет поменять свои «признаки» счастья на что-то более осуществимое). В общем, тут как с удовольствием: и удовольствие, и представление о том, какое оно — счастье, необходимы для переживания счастья, но сами по себе ни удовольствие, ни соблюденные формальные «признаки счастья» счастья нам не гарантируют…

Удовольствие может быть разным по качеству. Физиологическим — от того, например, что ты вкусно поел или имел какую-то прекрасную сексуальную связь. А еще ты можешь получать удовольствие от того, что реализовал какой-то общественно значимый проект, достиг своих жизненных целей, понял, зачем ты живешь, и обрел в связи с этим внутреннюю гармонию. Это все — удовольствия, просто они разные. Известный американский психолог Абрахам Маслоу выделял разные типы человеческих потребностей, от примитивных до самых сложных. А что такое потребность? Это то, что заканчивается ее удовлетворением, то есть удовольствием. У Фрейда же вся концепция построена на принципе удовольствия и неудовольствия, и, если верить основателю психоанализа, то другого счастья вообще нет.

Мы сейчас рассматриваем категории удовольствия и счастья с физиологической, с психологической точки зрения. Все это так или иначе присутствует в работах Павлова, Фрейда, Маслоу — бихевиористов, гуманистов и психоаналитиков. В целом это одно и то же — удовольствие, неудовольствие и так далее.

Другое дело — это проблема внутренней, если так можно выразиться, насыщенности самого понятия «счастье». Если человек вообще не задумывается о том, что для него такое «счастье», то ему непросто будет его достичь — все-таки без конечной цели дорогу не осилишь. С другой стороны, если человек слишком конкретно, слишком детально и предметно рисует себе картину собственного «счастья» — то шансов еще меньше! Но как найти этот баланс? Только сменив регистр — счастье не в достижении каких-то конкретных целей и задач, счастье — это ощущение, чувство. И важно ему, для начала, просто научиться!

У меня есть книга «Счастлив по собственному желанию». Там я пишу о том, что счастье, на самом деле, это не вопрос удовольствия или неудовольствия, счастье — это результат нашей способности руководить собственными эмоциями. С помощью нехитрых способов свои эмоции можно достаточно легко оседлать, а дальше, в зависимости от надобности, регулировать: минимизировать ощущение неудовольствия и интенсифицировать ощущение удовольствия. Но дело не в том, что благодаря твоим усилиям удовольствия в твоей жизни стало больше, а неудовольствия — меньше. Дело в том, что ты, практикуя эти методы, в какой-то момент отчетливо осознаешь, что твое состояние определяется тобой: хочешь — будешь несчастным, не хочешь — не будешь несчастным, и это решаешь ты сам, «по собственному желанию».

Да, счастья, если так можно выразиться, бывают разные. В этом смысле не все так уж на сто процентов зависит от нас. Поскольку мы существа социальные, нам важно, чтобы нас принимали, одобряли, поддерживали, чтобы нами восхищались и чтобы нам было кем восхищаться. Это и счастье дружеского общения, и тот случай, когда вы приходите на спектакль и восхищаетесь игрой актеров, талантом режиссера, сценариста, декоратора. «Счастье — когда тебя понимают» — тоже из этой плоскости.

Однако мы не только социальные существа, но еще и индивидуальные существа. Да, в России пока эта потребность — заботиться о себе — не сформировалась в должной мере, но будем надеяться, что и это счастье не за горами. Речь идет об осознанности жизни, о бережном отношении к своему здоровью, о заботе о своем психологическом состоянии, о том, чтобы окружать себя людьми, которые тебя любят, которым ты небезразличен, отношение с которыми дает тебе чувство защищенности, надежности, уверенности. Сюда же примыкает и, можно его так назвать, «философское счастье».

«Философское счастье» — внутренняя гармония человека, оказывающегося перед лицом ответственного выбора, стресса и возможных несчастий. Это умение принять свою конечность и собственную грядущую смерть, или просто свою слабость (а мы все не железные, как известно). Это умение принимать свой проигрыш — далеко не всегда человек добивается того, что задумал. Это и безусловное принятие того факта, что ты никогда не сможешь переделать других людей и мир, ты можешь лишь каким-то образом пытаться улучшать этот мир и свои отношения с этими людьми (не рассчитывая, впрочем, на абсолютный и сокрушительный успех), но не изменить кардинально и навсегда.

В психологии есть такое понятие — «должен». Разные психотерапевтические техники работают со словами «должен», «долженствование» и помогают человеку примириться с неизбежностью. Нам не следует требовать от жизни того, чего не может быть. Это просто глупо, только обрекать себя на разочарования. Не требуй, чтобы другие люди придерживались твоей точки зрения, они имеют право на свою точку зрения. Не требуй от жизни, чтобы освободила тебя от всех неприятностей, невзгод, болезней и смерти. Не требуй от самого себя, чтобы тебе все удавалось «на пять баллов», чтобы ты везде и всегда достигал поставленных целей.

Мне кажется, в такой очень сбалансированной и адекватной позиции, особенно когда она внутренняя, а не наигранная, заключено счастье. Когда все твои «должен» превращаются в «довольно», но ты при этом не перестаешь жить и действовать — это счастье.

«Счастье — это когда тебя понимают» — очень хорошо. Но не рассчитывай, что тебя будут понимать все без исключения, или конкретно те, кого ты выбрал для этих целей. Довольно уже и того, что кто-то меня понимает. Кто-то меня ценит, кто-то мною дорожит, для кого-то я важен — этого довольно. Для меня тоже кто-то ценен и важен, и это хорошо. Довольно, что мне дали жизнь, и то, что у меня ее отберут, это тоже неплохо. Я доволен уже тем, что у меня есть возможность что-то делать, что-то создавать, чего-то добиваться. Хотя, в общем, понятно, что эта возможность для каждого из нас находится в некоем пределе вероятности. Все никогда не будут кумирами миллионов и президентами мира. И с этим тоже, как бы это ни было смешно, надо смириться.

Я очень люблю античность, в частности — стоиков и эпикурейцев. И хотя я люблю и тех и других, между собой представители этих философских течений ужасно конфликтовали. Для римлян греческое эпикурейство было символом упадничества и разложения. Для греков стоицизм римлян был чванливой идиотией буйствующих головорезов. В общем, не понимали они друг друга. Естественно, возникали стычки… Но я не вижу в их подходах никакого сущностного противоречия. И мне кажется, что счастье — оно как раз в некоем совмещении этих двух в свое время враждовавших философских учений.

Эпикур учил людей испытывать удовольствие от жизни, но более всего учил избегать неудовольствия, а для этого — соблюдать умеренность в удовольствиях. Когда вы едите, не переедайте, поберегите желудок. Решили выпить? Ради всего святого, не напивайтесь до дурноты. Он предлагал это слово «довольно» — спокойное, взвешенное, гармоничное.

Стоики предлагают занять более активную позицию: боритесь за свое личное благо, но будьте готовым к вызовам судьбы, а для этого заведомо откажитесь от всех благ, которые вы завоюете. Болезни, бедность, потеря близких и смерть — вещи неизбежные, и это надо изначально принять как данность: ты умрешь, заболеешь, потеряешь родных… В общем, прими это сразу, загодя, а когда это случится, не теряй самообладания.

Самообладание стоиков и умеренный гедонизм эпикурейцев — это то, что нужно для мировоззрения счастья.

Итак, три главных ориентира в достижении счастья:

• во-первых, наше психическое здоровье, за которое необходимо бороться;

• во-вторых, это наше социальное окружение, которое нужно организовывать, создавать, поскольку само по себе оно не станет таким, каким мы хотим его видеть;

• в-третьих, наши индивидуальные цели — когда мы понимаем, что у нас есть что-то, ради чего мы собираемся на работу, ради чего мы что-то делаем, ради чего мы двигаемся вперед, берем на себя новые нагрузки.

Но, конечно, счастье — это не сам акт борьбы за все эти замечательные вещи, а радость от осознания (вот почему так важен здесь когнитивный, сознательный компонент), что у тебя получается создать вокруг себя такой мир, о котором ты мечтаешь, мир, в котором ты чувствуешь себя счастливым. Пусть не идеальный, пусть не на сто процентов, но настоящий и твой.

Ты умеешь регулировать свой эмоциональный настрой, ты окружен людьми, которые рядом с тобой, потому что это им в радость, у тебя, наконец, есть цель — зачем ты живешь и работаешь. Все это надо осознавать, отдавать себе в этом отчет, постоянно напоминать себе: то, чего ты добился, — есть вознаграждение со стороны жизни за потраченные тобою усилия.

И четвертый, дополнительный пункт к первым трем, но он очень важный. Такой, в хорошем смысле, философский подход: понимание, что в жизни есть место удовольствию, хотя она дана нам и не для того, чтобы мы получали одни только удовольствия или получали их бесконечно. При этом количество нашего удовольствия определяется не количеством приятных вещей вокруг, а тем, насколько мы сами способны настраивать себя на нужную волну — волну удовольствия.

Впрочем, такова и последовательность психотерапевтической помощи. Сначала мы осваиваем нехитрые техники коррекции собственных эмоциональных состояний, и тут человек начинает понимать, что все его негативные эмоции — его же собственных рук дело. Это первая составляющая счастья, о которой мы с вами уже говорили.

Далее переходим к более сложным «упражнениям»… Люди счастливы, когда они сами любят и когда чувствуют, что их тоже любят. И я утверждаю, что есть способы научиться любить больше, «чем обычно», и способы увеличить свою собственную чувствительность к любви другого человека (научиться чувствовать, что тебя любят, — это, я вам скажу, целая наука!). Кроме того, всегда есть ресурс повысить в отношениях с близким человеком само- и взаимоуважение. Все это, как мы помним, второе условие счастья.

Наконец, третий пункт, о котором мы с вами говорили, — это личные цели. Те мои пациенты, которым за время психотерапии удавалось найти какие-то важные для себя цели и приступить к их реализации, в целом чувствовали себя значительно более счастливыми, чем те, кто филонил в этой части работы. Это жестокая правда жизни — мы вынуждены заниматься делом, в противном случае мы перегреемся и умрем. Но заниматься делом без радости от того, что ты им занимаешься, — это уже другая форма самоистязания. Поэтому лучше делать то, что ты считаешь важным и нужным. И получится лучше, и самоощущение будет совсем другое.

И есть пациенты, которым я бы скорее философский курс проводил, нежели психотерапевтический. Это, как вы помните, четвертый, дополнительный элемент — составляющая счастья, венчающая всю его психологическую конструкцию.

Таким образом, если весь этот набор шагов будет реализован, а весь соответствующий набор приоритетов, ценностей, позиций, мировоззренческих установок будет нами усвоен, то, я думаю, мы будем вполне счастливыми. Хотя, как мы понимаем, абсолютного счастья, как и состояния абсолютного удовольствия, — не существует. Потому что, если мы возьмем физиологов, из которых я в каком-то смысле вышел, вполне очевидно, что удовольствие — это снятие дискомфорта. Дискомфорт связан с наличием потребности. Таким образом, до тех пор, пока есть потребности, вы будете испытывать неудовольствие, которое будет сниматься удовольствием реализации этой потребности. Но дальше наступает очередь другой потребности, и на повестке дня следующие неудовольствия.

Это как если вы, поднимаясь на каждую новую ступеньку, вынуждены убирать мусор, которым она захламлена, — какие-нибудь там банки-склянки. Вы освобождаете ступеньку и поднимаетесь на нее. Следующая ступенька опять замусорена, там снова стоят какие-то банки-склянки, ведра или еще что-нибудь. И чтобы подняться, справиться с этим неудовольствием, нужно предварительно затратить усилия, расчистив себе дорогу. Так и получается: неудовольствие — действие — удовольствие.

Мы будем постоянно сталкиваться с неудовольствием, потому что это — единственный способ получить удовольствие. А удовольствие — это то, что умирает. Удовольствие — это сорванный лист, вы на него смотрите, он для вас прекрасен, вы его срываете, и он гибнет, потому что потребность удовлетворена. Вы получили удовольствие, и все, до свидания.

Потребность была, да вся вышла, финита ля комедия. Будьте любезны покинуть зал, не мешайте, следующие зрители торопятся на сеанс, все свободны, все в сад.

Смысл жизни

Знаете, человек, который приходит на прием к психотерапевту с вопросом о смысле жизни, на самом деле, первый кандидат в очереди на получение рецепта с антидепрессантами. Я не иронизирую. Почти… Ощущение утраты смысла жизни — это один из симптомов депрессии. Если вы изучите медицинский справочник, то обнаружите этот вопрос в соответствующем списке симптомов. Поэтому первое, что должен сделать врач, — это понять, не страдает ли его пациент депрессией.

Вообще же, чисто теоретически если рассуждать, вопрос о смысле жизни перед человеком стоять не должен. Понимаете, для того, чтобы ответить на вопрос о смысле жизни, нужно сначала ответить на вопрос: «А что такое жизнь?» Случайная метаморфоза «первичного бульона» или «высший промысел»? Мы, к сожалению, ответа на этот вопрос не имеем и никогда иметь не будем.

Нас произвели на свет, и мы живем. А производить нас на свет или не производить — мы этот вопрос не решали, и нашего мнения никто не спрашивал. Зачем? Не ты себя произвел, и не тебе решать. Произвели — значит, надо, я так думаю. Жизнь ставит перед нами определенные задачи и дает нам определенные возможности. А наша задача, я так полагаю, — использовать те возможности, которые дала нам жизнь, для решения тех задач, которые она перед нами поставила. Она зачем-то все это сделала… Реализовать то, что в тебе есть, то, что в тебе заложено, — это твой долг. Хочешь не хочешь — будь добр, иначе жизнь накажет. Это я совершенно серьезно говорю. Она накажет. Век счастья не видать!

Такова здесь логика, на мой взгляд. Просто здравое рассуждение. А говорить о том, что есть какой-то там абстрактный смысл жизни, — это вы меня увольте, я не готов. Жизнь ставит перед нами задачи, мы их реализуем. Сказать, что эти задачи — смысл нашей жизни… Это, я думаю, тоже неправильно. Ведь если у нас такую задачу отобрать, мы же не помрем сразу и на месте. Не станет этой, будет другая. Пока есть задачи — решай, пока есть в тебе возможности и потенциал — используй. И если так подходить к жизни, то вопрос — есть в ней смысл или нет в ней смысла — нейтрализуется сам собой.

Жизнь дает нам те или иные возможности, а дальше уже будь любезен подумать и решить, как найти им достойное применение. На каждом следующем этапе твоей жизни будет появляться что-то, что является следствием твоей прежней работы, самой твоей прежней жизни. То есть, реализуя свои возможности, ты фактически создаешь для себя новые ситуации, получаешь, можно сказать, новые задания. Получил? Вперед!

Так что, есть какой-то особенный смысл в этой жизни или его нет — науке неизвестно. Можно его найти, определить, формализовать и как-то доказать, что это действительно он, или нельзя — вопрос скорее из лирики, чем из физики. Но если у нас нет ответа на такого рода вопросы, это не значит, что наша жизнь не может быть осмысленной. Может. Остается только этим заняться, начать так жить — осмысленно и так ее, нашу жизнь, ощущать. Если кто-то идет какими-то другими путями, не использует возможности, которые дает ему жизнь, не реализует свой потенциал — ну, это его личный выбор, у нас же свобода выбора. Мы можем выбрать, под каким забором умрем, и под забором ли. И мы же выбираем — быть нам счастливыми в этой жизни или быть несчастными. Мы. Сами.

Вместо заключения

Примета нашего времени — поверхностность. Когда ты вечно опаздываешь, а количество дел и не думает уменьшаться, то, хочешь не хочешь, приходится скакать по верхам. Сначала от этого устаешь, расстраиваешься, но постепенно привыкаешь. А привыкнув, начинаешь думать, что эти верхи — это оно самое: «все, что есть». Изучение сменяется беглым ознакомлением, понимание — условным узнаванием («Да, где-то видели что-то подобное…»), а смысл, суть — они и вовсе выветриваются. Не до них, честно говоря. У нас, извините, на дворе информационная цивилизация… Так, кажется, именуется это странное время.

Мы уже много раз наступали ровно на эти грабли: человечество достигает чего-то нового, наслаждается успехом, а затем… бах, и приехали — ужас-ужас. В начале XX века экономика пошла на подъем, случилась научно-техническая революция. Все были в восторге от происходящего, грезили прекрасным будущим. Но именно эти экономические и научно-технические «мускулы» сначала спровоцировали одну мировую войну, потом вторую, затем создание атомной бомбы и, наконец, войну «холодную». Не было бы прогресса, не было бы у нас и этого «счастья». Сейчас другая «напасть» — успехи в сфере обмена информацией. Прогрессия геометрическая…

Чем все это обернется? Перегрузками, истощением, но главное, как я уже сказал и как мне кажется, — поверхностностью. Это пугает больше всего. И дело, разумеется, не в том, что мы станем какими-то малообразованными и, приученные заполнять тесты, выбирая один из трех вариантов ответа, разучимся думать. Это неприятно, но, наверное, не трагично. Трагично другое — в результате мы внутренне, по-человечески опустеем, выхолостимся, упростимся. Психика ведь подобна парашюту — если не пустить в него под давлением воздух, он так и останется смятым куском материи в рюкзаке. Она должна претерпевать нагрузки, трудности, это единственно возможный механизм ее развития — преодоление препятствий.

В каком-то смысле это, конечно, парадокс, но давление (подавление), с которым мы столько лет и так отчаянно боролись, делало нас глубже, сложнее и даже, возможно, ценнее. А вот информационное изобилие и отсутствие границ, напротив, делают нас поверхностными, пустыми, легковесными — какое-то перекати-поле. Мы читаем Достоевского в комиксах, а с Евангелиями знакомимся в экранизации, слушаем классическую музыку, когда звонит мобильный телефон, и признаемся друг другу в любви между делом, по sms. Вступить в дискуссию, не зная предмета, — это стало нормой. Высказаться о чем-то, опираясь лишь на первое собственное впечатление, — это кажется нам естественным. Вырвать фразу из контекста и «глубокомысленно» порассуждать о чем-то вокруг да около — это обычное дело. Никого ничего не смущает. Это в порядке вещей.

Нечто похожее происходит и на уровне межличностных, межчеловеческих отношений. Связи между нами перестают быть глубокими, искренними, они все больше и больше обретают черты какой-то техничности, прагматизма, расчета. В нас стало меньше чувствительности, нас все меньше и меньше «хватает» на внимание, заботу, эмоциональное участие. Причем не только к «дальним», но и по отношению к самым что ни на есть ближним. Этот наш дефицит человечности затрагивает уже и друзей, и членов семьи — наших собственных супругов, детей, родителей. Мы теперь и самими-то с собой больше «не дружим», у нас нет контакта со своим внутренним миром. Он словно бы выдвинут на обочину автострады и стоит там сиротливо. А по ней тем временем с бешеной скоростью несутся гоночные машины — «деловые» и «по делам».

В голову приходит такая аналогия… В лаборатории И. П. Павлова часть экспериментов проводилась на собаках, которым предварительно была произведена следующая, мягко говоря, неприятная операция — пищевод животных перерезался и выводился наружу, поверх кожи. После этого собака могла жевать и глотать пищу, но, едва попав в пищевод, та вываливалась наружу. То есть никакого переваривания, усвоения, только жевание, глотание и — ах. Деятельность есть, а никакого проку, все бессмысленно.

И мы, мне кажется, очень напоминаем сейчас такого покалеченного зверя. Мы жадно хватаем, жуем и глотаем все подряд — информацию, отношения, людей. Но не насыщаемся. А наш внутренний, неосознанный голод в результате только усиливается. Мы с еще большим остервенением бросаемся на свою «пищу» и испытываем все большее и большее разочарование. А главное — мы не можем понять, в чем причина, ведь мы же едим — хватаем, жуем, глотаем… Почему голод? Откуда голод?!

Одиночество, ощущение бессмысленности жизни, усталость, пустота, тоска, недовольство всем и вечное раздражение — вот наш «голод». И если мы сами не изменим свою «структуру питания», то умрем от этого голода. Недаром ученые уже сейчас называют XXI век «веком депрессии», авторитетно заявляя, что к 2020 году смертность от самоубийств потеснит смертность от рака и выйдет на вторую строчку в этом печальном списке, оставив впереди только инфаркты и инсульты. Это не шутки, это проблема, которую нам всем вместе надо решать.

Так что если говорить о «психологии большого города» в целом, то самая главная, самая серьезная, самая большая проблема, последствия которой настигнут нас очень и очень скоро, — ощущение пустоты в переполненном мире. Но, быть может, совместными усилиями мы сможем предотвратить эту грядущую внутри нас самих «мировую войну»?..

Признаться, я очень на это рассчитываю!

Искренне ваш,Андрей Курпатов

Эпилог

Сейчас, заканчивая эту книгу, мне почему-то вспоминаются две истории…

Однажды, несколько лет назад, мне довелось присутствовать на лекции в Тартуском университете. Лекцию читал заезжий американский профессор, на английском языке. Лекция была о счастье — результаты большого кросскультурного исследования: как его ощущают люди в разных странах, с чем связано это самоощущение счастья и так далее. Исследование очень интересное. По его данным, Россия занимала на тот момент, если мне не изменяет память, где-то сороковое место по уровню субъективного ощущения счастья на душу населения и была последней или предпоследней в общем списке. Кстати, и по уровню «открытости», а также «социальной доброжелательности», вопреки нашим представлениям о самих себе, мы были на той же «почетной» замыкающей строчке.

Впрочем, я вспомнил об этом случае не из-за предмета лекции, но из-за атмосферы, которая царила в лекционном зале. Помню, как доклад подошел к концу, лектор сказал, что, мол, материал исчерпан, спасибо, теперь он готов ответить на вопросы слушателей. И я уже готов был встать и удалиться, как вдруг посыпались вопросы. Я не знаю, может быть, пятнадцать, двадцать вопросов! Вдумчивые, серьезные, где-то просто уточняющие, где-то провокационные. Сейчас на лекции философского факультета Университета в Петербурге (а где, казалось бы, еще говорить, как не на философском факультете?!) один или два вопроса лектору — это уже событие. А там в десять раз больше! Я смотрел на происходящее завороженно. Они обсуждали тему, они думали, они высказывались!

И вторая история. Мне довелось участвовать во время августовского путча 1991 года в обороне (если так можно выразиться, поскольку до боевых действий тогда, к великому счастью, не дошло) Мариинского дворца в Санкт-Петербурге — здания Ленсовета, оплота юной российской демократии. Сейчас все это уже воспринимается несколько иначе, нет былого восторга, понятны многие ошибки и заблуждения, но осталось главное ощущение. Не знаю, как это объяснить, как пересказать.

Очень хорошо помню и первый, и второй, и третий дни. В первый царила растерянность, какой-то истерический хаос. Помню написанные от руки плакаты, бутылки с зажигательной смесью. Помню третий день — это уже фактически было празднование победы. Глыбы бетона на подъезде к площади, десятки троллейбусов, которыми перегородили близлежащие улицы. Но более всего запал в память второй — самый страшный и напряженный день, точнее — вторая ночь… В город вот-вот должны были ввести танки.

Огромное, по всей площади, живое кольцо обороны — мужчины, женщины, даже дети. Тысячи и тысячи. И какое-то особенное, удивительное внутреннее спокойствие на лицах. Спокойные, уверенные, без всякой суеты и паники глаза, открытые, доброжелательные, просветленные лица. Я шел вдоль всего кольца, мимо этих людей, принявших решение защищать свою свободу чего бы им это ни стоило, но мирно рассевшихся на асфальте, словно бы они собрались на пикник, и вглядывался в их глаза… Вглядывался и не мог то ли понять, то ли поверить — в этом было что-то по-настоящему великое.

К чему эти истории?.. Просто когда я думаю о «мы», я вспоминаю о том живом кольце вокруг здания Ленсовета в 1991-м. А когда я думаю о том, чего нам не хватает, — я вспоминаю ту, в целом ничем не примечательную, лекцию в Тартуском университете, ту атмосферу заинтересованности, открытости и готовности высказываться. Мне кажется, нам надо поверить в себя и, главное, в тех, кто рядом, — поверить, что с ними можно говорить, общаться, что в них можно найти искренних, заинтересованных, понимающих и неравнодушных собеседников. И тогда все получится. У нас все получится.

Андрей Курпатов Главные вопросы жизни. Универсальные правила